Читаю отчет какого-нибудь любителя театра: «сия юная питомица Талии и Мельпомены, щедро одаренная Аполлоном». Боже мой! Да поставь: «это молодая хорошая актриса» и продолжай — и будь уверен, что никто не заметит твоих выражений, никто спасибо не скажет.
«Презренный завистливый зоил, коего неусыпная зависть изливает усыпительный свой яд на лавры русского Парнаса, коего утомительная тупость может только сравниться с неутомимой злостью…» Боже мой, зачем просто не сказать лошадь; не короче ли — «Г-н издатель такого-то журнала…
Точность и краткость, вот первые достоинства прозы. Она требует мыслей и мыслей— без них блестящие выражения ни к чему не служат; стихи дело другое — (впрочем в них не мешало бы нашим поэтам иметь сумму идей гораздо позначительнее, чем у них обыкновенно водится)».
Замечательно, что Пушкин видел источник простоты в народных низах. Преобразование стиля на началах реалистической простоты он связывал с лексической учебой у «простолюдинов», то есть у крестьян и у городских низов, а также у народной поэзии. «В зрелой словесности приходит время, — писал он в цитированной уже нами заметке, — когда умы, наскуча однообразными произведениями искусства, ограниченным кругом языка условленного, избранного, обращаются к свежим вымыслам народным и к странному просторечию, сначала презренному. — Так некогда во Франции светские люди восхищались музою Ваде, так ныне Вордсворт, Кольридж увлекли за собою мнение многих. — Но Ваде не имел ни воображения, ни поэтического чувства, его остроумные произведения дышат одною веселостью, выраженной площадным языком торговок и носильщиков. — Произведения английских поэтов., напротив, исполнены глубоких чувств и поэтических мыслей, выраженных языком честного, простолюдина».
«У нас это время, слава богу, еще не приспело», — иронически переводит Пушкин свое суждение на характеристику современной ему русской литературы, — и он был прав по отношению к допушкинской литературе. Однако, творчество самого Пушкина как раз и было доказательством, что и для русской литературы наступило время зрелости, самостоятельности и народности.
Пушкин, обращаясь к богатым запасам великорусского фольклора, не впадает, однако, в то, что Белинский называл простонародностью. Он не снижал идейного богатства своего творчества до уровня неразвитого, необразованного человека. Забота о простоте языка, борьба с излишней орнаментировкой стиля связана у Пушкина с требованием мысли в искусстве. Мало того, простота потому и ценна в искусстве, что она вскрывает пустоту мишурных украшений и пустопорожней усложненности. Простота совпадает, по Пушкину, с точностью и краткостью, а точность и краткость нужны для того, чтобы выразить мысли и мысли. Смелость поэта Пушкин видит не в дешевом и в конце концов весьма нетрудном оригинальничаньи, а в сильной и оригинальной передаче «ясных мыслей и поэтических картин». Во времена Пушкина еще не было известно формалистическое понятьице «приема», но и тогда были писатели, гордившиеся изобретением какого-нибудь особого риторического оборота или введением в литературу какого-нибудь словечка, раньше считавшегося слишком низким для слуха прекрасных читательниц. Пушкин высмеивал подобные «успехи» литературы, новаторство подобного рода. «Есть высшая смелость, — писал он. — Смелость изобретения, создания, где план обширный объемлется творческой мыслию — такова смелость Шекспира, Данте, Мильтона, Гете в „Фаусте“, Мольера в „Тартюфе“». Вдохновение не содержит, по мысли Пушкина, ничего мистического, ничего от «наития». Пушкину в этом вопросе мы можем верить более, чем кому-либо другому. Вдохновение связано с мировоззрением, с мыслительным процессом, с трудом, образованием. «Вдохновение, — замечает Пушкин по поводу статьи Кюхельбекера „О направлении нашей поэзии“, — есть расположение души к живому принятию впечатлений, следовательно к быстрому соображению понятий, что и способствует объяснению оных.
Вдохновение нужно в поэзии, как и в геометрии.
Критик смешивает вдохновение с восторгом.
Нет; решительно нет — восторг исключает спокойствие, необходимое условие прекрасного. Восторг не предполагает силы ума, располагающей частями в отношении к целому. Восторг непродолжителен, непостоянен, следственно, не в силе произвесть истинное великое совершенство (без которого нет лирической поэзии). Гомер неизмеримо выше Пиндара — ода стоит на низких степенях поэм., — не говоря уже об эпосе, трагедия, комедия, сатира все более ее требуют творчества (fantaisie) воображения — гениального знания природы.
Но плана нет в оде и не может быть — единый план Ада есть уже плод высокого гения. Какой план в Олимпийских одах Пиндара? Какой план в Водопаде, лучшем произведении Державина?
Ода исключает постоянный труд, без коего нет истинно великого.
Восторг есть напряженное состояние единого воображения, вдохновение может быть без восторга, а восторг без вдохновения».
Простота, по Пушкину, достигается обращением к народности в соединении с образованием, с наиболее прогрессивным для данной эпохи мировоззрением и чувством меры, умением: охватить взглядом1 целое, соразмерить части на основе единого, все уравновешивающего плана. Обращение к истокам! народности, к фольклору, к языку народа избавляет от напыщенности, изысканности и фокусничанья интеллигента, связанного только с узким кругом господствующих классов, заставляет писать общедоступно и общезначимо, ориентирует на массы и ведет к созданию художественных ценностей, имеющих объективное, а не субъективное значение. Прогрессивное мировоззрение избавляет от своеобразного хвостизма, свойственного лженародным писателям, таскающим в строку не только чистое золото народной речи, но и засоряющий ее мусор, равняющим литературу не по передовым идеалам, выработанным лучшими представителями народа, а по предрассудкам масс, результату невежества., угнетения, национализма. Чувство меры, соподчиненность частей целому ведет к художественному совершенству, облегчает пластическое выявление идеи произведения. Теория стиля оставлена Пушкиным в разработанном виде. Она облачена только не в форму ученого трактата, а в форму кратких и ясных афоризмов. Она до сих пор имеет огромное значение и для русских, и для других народов. Содержательная простота пушкинского стиля бывала не по плечу не только русским мастерам. Андре Жид, исследовав переводы произведений нашего поэта, сделанные Мериме, приходит к следующему выводу:
«Лишь по сравнению с напыщенным стилем писателей этой эпохи стиль Мериме может казаться нам столь простым. Наоборот, ясность Пушкина его стесняет».
Пушкин осознанно создавал искусство, доступное всем, обращенное к народу. Был период, когда Пушкин не отрицал общественной направленности своего творчества. Все стихотворения, проникнутые духом декабристской революционности, обращены к другим, исполнены духа прозелитизма; они обличают и вербуют.
Пушкин взывает:
Где ты, где ты, гроза царей,
Свободы гордая певица…
Муза свободы нуждается в толпах, которые внимали бы ей, которые воодушевлялись бы ее словами и шли бы в дело вослед ее призывам. В литературных боях с шишковистами, имевших не только литературное, но и общественно-прогрессивное значение, Пушкин призывал своих друзей разить варваров кровавыми стихами. Пушкин скорбел тогда о том, что в его поэзии нет достаточной гражданской силы:
О, если б голос мой умел сердца тревожить!
Почто в груди моей горит напрасный жар
И не дан мне судьбой витийства грозный дар?
Уж перед самой смертью в «Памятнике» Пушкин с гордостью и удовлетворением предвидит, что к поэзии его не зарастет народная тропа. У Пушкина живо было сознание, что он творит для народа, для мира, для масс. Поэт радуется, что он будет любезен народу; права свои на бессмертие он видит не только в поэтических качествах своих творений, но и в чисто гражданских их достоинствах:
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я свободу
И милость к падшим призывал.
Такими достоинствами поэзии мог гордиться не только Пушкин, но и Некрасов.
В то же время «Памятник» оканчивается четверостишием, отражающим взгляд на искусство, как на нечто независимое от земных интересов:
Веленью божию, о Муза, будь послушна,
Обиды не страшась, не требуя венца,
Хвалу и клевету приемли равнодушно
И не оспаривай глупца.
Перед нами видимое противоречие, результат тех мучительных противоречий, которые навалились на беззащитного гения и привели его к гибели. Пушкин создал народное искусство, обращенное к народу, доступное народу, которое народ должен был ценить и за гражданские его мотивы, и в то же время Пушкин полагал, что писать нужно, слушаясь только божьего веления и только для себя.
«В других землях писатели пишут или для толпы, или для малого числа. У нас последнее невозможно, должно писать для самого себя».
Первоначально отношение к искусству как к самоцели, было у Пушкина родом проявления его жизненного идеала, как частного идеала. Подобно тому, как в жизни вообще он предпочитал радости частной жизни — любовь, дружбу, пиры, восторги познания и поэзии — служебным успехам’, военной славе, законам света, так и в поэзии Пушкин творил беспечно, «из вдохновенья, не из славы», не оглядываясь на требования общества и — суждения его заправил. Как опоэтизированный ночной гондольер,
Он любит песнь свою, поет юн для забавы,
Без дальних умыслов; не ведает ни славы,