Как же, однако, развились человечность, гуманность, естественность у Пушкина, у поэта, взращенного на дворянской почве, не порвавшего со многими дворянскими взглядами и предрассудками? Белинский был прав, когда писал о Пушкине:
«Он любил сословие, в котором почти исключительно выразился прогресс русского общества и к которому принадлежал сам».
Откуда же такое высокое горение человечности у Пушкина, так резко столкнувшее его с эксплуататорско-деспотическим строем, сделавшее его поэзию созвучной и с сознанием социалистического человека?
Первое, на что следует указать в качестве источника гуманности Пушкина, — это буржуазное просвещение XVIII века, особенно французское. Критика предрассудков, невежества, абсолютизма, церкви, идеи политической свободы и гражданского равенства, признание права на счастье здесь на земле, по своему рецепту, в личной жизни, в своей семье, в кругу друзей, так, как хочется свободному сердцу, а не так, как приказывают интересы правительства, рода, дворянской чести или какие-либо другие негуманные мотивы, — все это взято из идеологии европейского просвещения. Самыми разнообразными путями проникали в голову юного Пушкина эти для Европы уже не совсем новые, но для России злободневные и свежие потоки, идей. Он черпал их из книг, которые предшествовавшее ему поколение в своем большинстве принимало не очень всерьез, как источник развлечения, как оправдание права на довольно низменные наслаждения, и содержание которых Пушкин всасывал в себя как формообразующее начало его складывавшейся личности. Он зачитывался и Вольтером, и Руссо, и Расином, и Мольером, и другими меньшими богами просвещения. Через их призму он изучал авторов классической древности, знакомство с которыми входило в минимум образованности XVIII века. Франция XVIII века говорила с Пушкиным и через произведения образовавшейся уже русской литературы; она слала свои отголоски даже через преподавание в лицее, стоявшее не на очень высоком уровне. Политические идеи XVIII века отражались в декабристской идеологии, которой Пушкин сильно увлекался.
Размер влияния рационалистического, материалистического по своему духу буржуазного просвещения на Пушкина особенно рельефно выявился, когда с Запада потянуло другим ветром — индивидуалистически-идеалистическим, иррационально-мистическим, когда на смену классицизму в литературу пришел романтизм. О литературных опытах Ленского, складывавшихся под влиянием немецкого романтизма и немецкой идеалистической философии, Пушкин писал иронически:
Так он писал темно и вяло
(Что романтизмом мы зовем,
Хоть романтизма тут ни мало
Не вижу я…)
Можно попытаться возразить, что в этих строчках из «Евгения Онегина» нельзя видеть адекватного выражения собственного отношения Пушкина к романтизму. Мы уже знаем, что такое возражение было бы необоснованным. Сравнение с письмами и критическими высказываниями Пушкина доказывает, что они выражали подлинный взгляд поэта. Под романтизмом Пушкин, как мы уже указывали, понимал свободу вдохновения — и только. Школа романтическая «есть отсутствие всяких правил», — писал он. Общепринятое истолкование романтизма Пушкин отвергал.
«Под романтизмом у нас разумеют Ламартина, — писал он А. А. Бестужеву 30 ноября 1825 года. — Сколько я ни читал о романтизме, все не то; даже Кюхельбекер врет».
«Французские критики, — пишет Пушкин в другом месте, — имеют свое понятие о романтизме. Они относят к нему все произведения, носящие на себе печать уныния или мечтательности».
А уныние и мечтательность, то есть пессимизм и идеализм, были для Пушкина неприемлемы. Не идеалистическую субъективность, а реалистическую верность действительности в противоположность условной неестественности классицизма взял Пушкин у романтиков:
«Отказавшись добровольно от выгод, мне представляемых системою искусства, оправданной опытами, утвержденной привычкою, я старался заменить сей чувствительный недостаток верным изображением лиц, времени, развитием исторических характеров и событий… Словом, написал трагедию истинно романтическую».
Свое развернутое определение романтизма Пушкин дает в следующем рассуждении: «Наши критики не согласились еще в ясном различии между родами классическим и романтическим. Сбивчивым понятием о сем предмете обязаны мы французским журналистам, которые обыкновенно относят к романтизму все, что им кажется ознаменованным печатью мечтательности и германского идеологизма или основанным на предрассудках и преданиях простонародных: определение-самое неточное. Стихотворение может являть все сии признаки, а между тем принадлежать к роду классическому. К сему роду должны отнестись те стихотворения, коих формы известны были грекам и римлянам или образцы коих они нам оставили; следственно сюда принадлежат: эпопея, поэма дидактическая, трагедия, комедия, ода, сатира, послание, ироида, эклога, элегия, эпиграмма и баснь. Если же вместо формы стихотворения будем брать за основание только дух, в котором оно писано, — то никогда не выпутаемся из определений.
Гимн Пиндара духом своим, конечно, отличался от Оды Анакреона, сатира Ювенала от сатиры Горация, Освобожденный Иерусалим от Энеиды — однако ж все они принадлежат к роду классическому. Какие же роды стихотворений должно отнести к поэзии романтической? — Те, которые не были известны древним, и те, в коих прежние формы изменились или заменены другими» («О русской литературе, с очерком французской»).
Как мы видим, Пушкин тщательно ограничивает романтизм формальной стороной, которая для него приемлема и важна. Дух же романтизма Пушкин отвергал. Отношение Пушкина к романтизму доказывает, что поэт устоял перед идеологической реакцией послереволюционной Европы, Европы времен реставрации. Поэтому-то Пушкин и заявлял в такой категорической форме:
«Я в душе уверен, что XIX век, в сравнении с XVIII, в грязи».
Невосприимчивость Пушкина к идеологической реакции начала XIX века является чрезвычайно важным обстоятельством. Что оно обозначало для мировоззрения Пушкина, можно понять из следующего высказывания Ленина:
«Мы сказали выше, что Скалдин — буржуа. Доказательства этой характеристики были в достаточном количестве приведены выше, но необходимо оговориться, что у нас зачастую крайне неправильно, узко, антиисторично понимают это слово, связывая с ним (без различия исторических эпох) своекорыстную защиту интересов меньшинства. Нельзя забывать, что в ту пору, когда писали просветители XVIII века (которых общепризнанное мнение относит к вожакам буржуазии), когда писали наши просветители от 40-х до 60-х годов, все общественные вопросы сводились к борьбе с крепостным правом и его остатками. Новые общественно-экономические отношения и их противоречия тогда были еще в зародышевом состоянии. Никакого своекорыстия поэтому тогда в идеологах буржуазии не проявлялось; напротив, и на Западе и в России они совершенно искренно верили в общее благоденствие и искренно желали его, искренно не видели (отчасти не могли еще видеть) противоречий в том строе, который вырастал из крепостного. Скалдин недаром цитирует в одном месте своей книги Адама Смита: мы видели, что и воззрения его и характер его аргументации во многом повторяют тезисы этого великого идеолога передовой буржуазии».
Пушкин не был буржуа и не был буржуазным идеологом. Но он подвергался влиянию передовой прогрессивной буржуазной идеологии, в том числе и Адама Смита, которого вспоминает Ленин. От буржуазного просвещения Пушкин усвоил сознание необходимости отмены крепостного права. Как и «просветители» XVIII века, он верил, «что отмена крепостного права и всех его остатков создает на земле царство всеобщего благополучия». (Там же, стр. 313.) Таким образом, просвещение XVIII века, несмотря на свой буржуазный характер, свободное еще от корыстного испуга перед классовым движением пролетариата и цинизма XIX века, когда все идеалы были сведены к одному слову «обогащайтесь», могло стать источником гуманности и человеколюбия, то есть отношения ко всем людям как равноправным претендентам на счастье.
Просвещенное мировоззрение Пушкина неизбежно вело к конфликту между ним и монархически-крепостнической. николаевской действительностью, уже осознавшей опасность своего крушения и потому защищавшей свое право на существование с упрямым и беспощадным упорством.
В качестве следствия прогрессивного буржуазного просвещения в поэтическом и философском мировоззрении Пушкина получило сильное развитие понятие личности и стремление к ее независимости. Личное начало в творчестве Пушкина также сказалось еще своей передовой, своей прогрессивной стороной. В индивидуализме Пушкина совершенно отсутствует звериный эгоизм, столь характерный для буржуазного индивидуализма XIX и XX веков. К замеченным уже им начаткам эгоистического своекорыстного индивидуализма в XIX веке Пушкин, как было показано, относился отрицательно.
О значении чувства личности и стремлении к ее независимости у Пушкина мы уже говорили. Свободолюбивый и гуманный индивидуализм Пушкина был раздражающе крамолен для всех сил, заинтересованных в сохранении крепостнического режима и самодержавного строя. Свободолюбия, независимости и личного достоинства не могли простить Пушкину даже тогда, когда он старался примириться и даже подчиниться исторической необходимости в лице самого Державина. Признание ценности человека, каждого человека вообще, его разума, его душевных стремлений, его счастья, его оригинальной неповторяемости, бережное отношение к его один раз данной жизни — составляет содержание гуманизма Пушкина и вело его к конфликту с презиравшей личное достоинство человека николаевской действительностью.
Конфликт поэта-гуманиста с современной ему действительностью резко обострялся его гениальностью. Пушкин не был борцом, но гениальность делала его величайшим человеком эпохи. Ему нельзя было спрятаться в частной жизни, его нельзя было обойти, его нельзя было не заметить. Гениальность дарования, исключительная сила проявления его личности, содержание и самый: тон. его творчества превращали конфликт Пушкина с действительностью в центральное событие эпохи, концентрировали на нем ненависть всех, видевших в самом факте существования такого поэта, такой поэзии, укор и обличение.