Наконец, власть света, придворно-дворянского общества и его законов оплетала Пушкина через посредство его семейной жизни. Через кругозор и интересы Натальи Николаевны Гончаровой-Пушкиной она входила внутрь его дома. Уйти от враждебной действительности некуда было. Если бы даже Пушкину удалось уехать в деревню, в другой город, — все равно оковы звенели бы на ногах поэта. Оставалось только попытаться разорвать цепь. Пушкин и сделал это в своеобразной форме, вызвав на смертный поединок Дантеса. Но цепь была сильнее усилий Пушкина, разорвать ее для него было невозможно, — в стремлении к освобождению он мог только погибнуть.
Идеологическое содержание конфликта поэзии и жизни Пушкина с действительностью мы установили. Теперь мы можем приступить к изучению классового смысла этого конфликта.
Противоречия творчества Пушкина не случайны. Они — преломление или даже прямое отражение противоречий, существовавших в действительности. К творчеству Пушкина методологически применимо положение Ленина, сформулированное им при анализе творчества Льва Толстого:
«Противоречия во взглядах Толстого — не противоречия его только личной мысли, а отражение тех в высшей степени сложных, противоречивых условий социальных влияний, исторических традиций, которые определяли психологию различных классов и различных слоев русского общества в пореформенную, но дореволюционную эпоху». (Ленин, том XIV, стр. 402.) Чтобы не сделать ошибок при применении этого необычайно важного положения Ленина для оценки творчества Пушкина, необходимо учесть разницу эпох, в которых жили оба гениальных писателя, о которых идет речь. Эпоха Толстого — это «эпоха после 1861 и до 1905 гг.»
Пушкин же жил в эпоху еще менее зрелых классовых взаимоотношений, он умер задолго до начала реформ 60-х годов. Главная часть его жизни приходится на период после 14 декабря 1825 года; свои самые зрелые произведения Пушкин создавал в обстановке реакции, после неудачной революции декабристов, когда политическое оформление и осознание социальных противоречий было чрезвычайно затруднено. Этим и объясняется, что многие уже существовавшие конфликты действительности находили отражение в творчестве Пушкина не в прямой форме, а в отвлеченной или косвенной, часто так, что трудно сразу заметить соответствие между тематикой и характером его произведений и социальными причинами, их породившими. Только методом марксизма можно проследить сложную зависимость творчества Пушкина от народившихся уже, но еще недостаточно развитых социальных противоречий.
Лучший разбор творчества Пушкина до сих пор принадлежит Белинскому. Белинский к концу жизни подошел к пониманию значения классов и классовой борьбы в истории, но только подошел. Поэтому Белинский свой социальный анализ творчества Пушкина не мог провести до конца и последовательно. Главнейшей чертой творчества Пушкина Белинский считал его художественное совершенство. Историческое назначение Пушкина как поэта заключалось, по мнению Белинского, в том, чтобы:
«…завоевать, усвоить навсегда русской земле поэзию как искусство, так, чтобы русская поэзия имела потом возможность быть выражением всякого направления, всякого созерцания, не боясь перестать быть поэзиею и перейти в рифмованную прозу, поэтому Пушкин должен был явиться исключительно художником».
Гений Пушкина проявился, полагал Белинский, прежде всего в форме, а не в мысли. Эстетическое совершенство составляет пафос поэзии Пушкина в отличие от других перворазрядных гениев, у которых собственно поэтическая сила отступает на задний план перед содержанием, перед философской идеей.
«Читая Гомера, — развивает Белинский свою точку зрения, — вы видите возможную полноту художественного совершенства; но она не поглощает всего вашего внимания; не ей исключительно удивляетесь вы: вас более всего поражает и занимает разлитое в поэзии Гомера древнеэллинское миросозерцание и самый этот древнеэллинский мир. Вы на Олимпе среди богов, вы в битвах среди героев; вы очарованы этой благородною простотою, этой изящною патриархальностью героического века народа, некогда представлявшего в лице своем целое человечество; но поэт остается у вас как бы в стороне, и его художество вам кажется чем-то уже необходимо-принадлежащим к поэме, и потому вам как будто не приходит в голову остановиться на нем и подивиться ему. В Шекспире вас тоже останавливает прежде всего не художник, а глубокий сердцевед, мирообъемлющий созерцатель; художество же в нем как будто признается вами без всяких слов и объяснений. Так, рассуждая о великом математике, указывают на его заслуги науке, не говоря об удивительной силе его способности соображать и комбинировать до бесконечности предметы. В поэзии Байрона прежде всего обоймет вашу душу ужасом удивления колоссальная личность поэта, титаническая смелость и гордость его чувств и мыслей. В поэзии Гёте перед вами выступает поэтически-созерцательный мыслитель, могучий царь и властелин внутреннего мира души человека. В поэзии Шиллера вы преклонитесь с любовью и благоговением перед трибуном человечества, провозвестником гуманности, страстным поклонником всего высокого и нравственно-прекрасного. В Пушкине, напротив, прежде всего увидите художника, вооруженного всеми чарами поэзии, призванного для искусства как для искусства, исполненного любви, интереса ко всему эстетически-прекрасному, любящего все и потому терпимого ко всему. Отсюда все достоинства, все недостатки его поэзии, — и если вы будете рассматривать его с этой точки, то с удвоенною полнотою насладитесь его достоинствами и оправдаете его недостатки как необходимое следствие, как оборотную сторону его же достоинств…
Призвание Пушкина объясняется историею нашей литературы. Русская поэзия — пересадок, а не туземный плод. Всякая поэзия должна быть выражением жизни, в обширном значении этого слова, обнимающего собою весь мир, физический и нравственный. До этого ее может довести только мысль. Но чтобы быть выражением жизни, поэзия прежде всего должна быть поэзией».
Этой точки зрения Белинский придерживается на всем протяжении своих статей о Пушкине. Он неоднократно повторяет, «что непосредственно-творческий элемент в Пушкине был несравненно сильнее мыслительного, сознательного элемента». (Том XII, стр. 29.) И весь цикл статей о Пушкине заключается тем же аккордом.
«Пушкин был по преимуществу поэт, художниц и больше ничем не мог быть по своей натуре. Он дал нам поэзию как искусство, как художество. И потому он навсегда останется великим, образцовым мастером поэзии, учителем искусства».
В высокой оценке формальных достоинств поэзии Пушкина Белинский совершенно прав. И через сто лет после смерти Пушкин в этом отношении непревзойденный образец, недосягаемый мастер. И в мировой поэзии Пушкину здесь принадлежит одно из самых первых мест. Пушкин дал как бы норму искусства; законы гармонии поэзии и прозы были постигнуты им в совершенстве. Не пройдя через изучение Пушкина, нельзя понять ни природы, ни истории литературы как искусства. (Речь идет, разумеется, о русской литературе.) Однако, Белинский сам не может отнестись к Пушкину только как к «служителю муз», как к представителю чистого искусства. Белинский для объяснения поэзии Пушкина прибегает к очень точно выраженной классовой характеристике. Он находит в произведениях Пушкина разветвленное и оформленное идеологическое содержание.
У Белинского получается, что и классовая природа Пушкина и идеологическое содержание его искусства являются предикатом (определением) его артистичности. Классовую природу творчества Пушкина Белинский, в главе, посвященной разбору «Евгения Онегина», определяет в следующих выражениях:
«Заметим одно: личность поэта, так полно и так ярко отразившаяся в этой поэме, везде является такою прекрасною, такою гуманною, но в то же время по преимуществу артистическою. Везде видите вы в нем человека, душою и телом принадлежащего к основному принципу, составляющему сущность изображаемого им класса, короче: везде видите русского помещика… Он нападает в этом классе на все, что противоречит гуманности; но принцип класса для него — вечная истина… И потому в самой сатире его так много любви, самое отрицание его так часто похоже на одобрение и любование… Вспомните описание семейства Лариных во второй главе и особенно портрет самого Ларина. Это было причиною, что в „Онегине“ многое устарело теперь, но без этого, может быть, и не вышло бы из „Онегина“ такой полной и подробной поэмы русской жизни, такого определенного факта для отрицания мысли, в самом же этом обществе так быстро развивающейся».
Противоречивость этого рассуждения несомненна. Если Пушкин проявляет себя в «Евгении Онегине» ‘преимущественно своей артистическою стороной, только как художник формы, то нельзя сказать так определенно, что он выступает в своем произведении как дворянин и как помещик и что роман его устарел. И как бы в противовес тому, что Белинский только что сказал о Пушкине как о писателе, создавшем только форму как средство поэтического обнаружения содержания, он еще добавляет:
«„Онегина“ можно назвать энциклопедией русской жизни и в высшей степени народным произведением…» Эта поэма «была актом сознания для русского общества, почти первым, но зато каким великим шагом вперед для него».
Такая оценка намного превышает признание поэта Представителем искусства для искусства.
И в заключительной мысли статей о Пушкине, там, где Белинский говорит о нем как об образцовом мастере поэзии, он добавляет в явном противоречии с своей собственной предпосылкой, что Пушкину принадлежит роль учителя не только поэзии, но и гуманности и нравственности, притом не только для современности, но и для будущих поколений. То, что Белинский считает в поэзии Пушкина способностью развивать в людях чувство гуманности, — чувство бесконечного уважения к человеческой личности, — является результатом прогрессивного и разветвленного хода идей, которые не могли быть практически реализованы в эксплуататорском обществе, но которые от этого не теряли своего передового характера. Таким образом, не только по классовой своей оформленности, но и по идейному своему богатству поэзия Пушкина, даже с точки зрения самого Белинского, не заслуживает зачисления в разряд чистого искусства. Да и по собственному своему сознанию Пушкин никогда не был сторонником чистой формы, сторонником искусства для искусства в современном нам понимании этих терминов. Отстраняясь от политики и от давления общественного мнения, Пушкин защищал свое содержание поэзии, а вовсе не отстранялся от всякого содержания в искусстве. Бесцельность искусства в устах Пушкина никогда не обозначала безыдейности искусства.