Итак, эстетическая критика и социальная критика, при некотором совершенстве критики вообще, при некоторой высокой стадии ее развития, совпадают и дополняют друг друга.
У Пушкина, конечно, социальная оценка была на самом заднем плане и вряд ли сознавалась; но она должна была бы осознаваться все глубже, если бы эволюция его продолжалась. Его публицистическая оценка все более и более приобретала бы общественный характер.
Но может быть Пушкин был чистым эстетиком, так как то, что Плеханов называл первой обязанностью критика — выяснение социального генезиса произведения, — для него не существовало; может быть и он в конце концов стремился только к оценке данного художественного произведения как более или менее высокого по лестнице чисто эстетических достоинств? Несомненно, всякому бросится в глаза искусственность и неправильность такого суждения о Пушкине. Всякий, кто внимательно перечитает пушкинские тексты, прекрасно поймет, что Пушкин то и дело включает социальный момент в свои суждения.
Но допустим даже, что чисто эстетические задачи решительно превалируют у Пушкина. И тогда мы будем иметь в нем по крайней мере своеобразнейшего мастера такой эстетической критики. Эстетическая критика предполагает изощренный вкус, т. е. большой опыт в деле вдумчивой оценки художественных произведений, какой-то внутренне верный подход к ним, минимум ошибок с точки зрения понимания «правил, которые поставил себе сочинитель», с точки зрения понимания богатства впечатлений, которые несет с собой данное произведение. Человек, который сам был великим художником и при этом замечательным мыслителем, который умел весьма критически отдавать себе отчет в том, что он делал и что воспринимал, человек огромной всеевропейской начитанности, человек, не замкнутый в твердых рамках одного класса, но стоявший «на грани двух миров» и совершивший поразительную по своему богатству эволюцию, — такой человек не может не представлять с этой точки зрения огромный интерес.
Припомним еще раз то, что сказал Белинский о Пушкине-критике.
«В Пушкине, говорит он, — виден не критик, опирающийся в своих суждениях на известные начала, но гениальный человек, которому его верное и глубокое чувство, или лучше сказать богатая субстанция, открывает истину везде, на что он ни взглянет».
Что значит это суждение Белинского? Оно значит, что хотя у Пушкина нет какого-нибудь теоретического труда и мы не замечаем у него какого-нибудь сложного научно-логического процесса, которым он приходит к тому или иному суждению, но результат его размышлений, дающийся ему по-видимому с совершенной легкостью, подсказывающийся ему его «субстанцией» (интуицией), оказывается совершенно верным.
Гений Пушкина, как и всякий гений, характеризуется не только природной силой, но еще и огромной производимой им работой. Пушкин не был теоретиком, но, берясь за критику, он давал в конце концов верный результат, по крайней мере, как мы условились, в области эстетической оценки художественных произведений.
Теперь возьмите современную нам критику. Она всего слабее именно в эстетической оценке. Она прекрасно произведет вам плехановский «первый акт». Она может точно проследить корни данного художественного произведения, она недурно может выяснить также, какие классовые цели сознательно или полусознательно преследовал данный автор, каких классовых результатов он достиг, она может прибавить к этому разъяснение, о чем говорит нам, как относится к нашему труду и к нашей борьбе это художественное произведение (прошлого или настоящего). Но вот в отношении эстетической оценки начинается путаница.
Скажем, среди наших критиков преобладают не «гениальные люди», а, как это всегда бывало, просто способные люди, опирающиеся в своих суждениях на «известные начала». Но имеем ли мы эти известные начала, достаточно ли выработана наша собственная эстетика, можем ли мы заимствовать эстетику у прежде нас существовавших классов?
Эстетику прошлого мы должны лишь критически воспринять, т. е. не можем отказаться от этой эстетики, не можем просто ставить на ней крест, но и не можем принять ее целиком; она должна быть только пищей для воспитания нашей собственной эстетики, существующей лишь в виде некоторых основных положений. А эти основные положения не составляют еще тех «начал», т. е. стройной и разветвленной системы, о которой говорил Пушкин.
Каждому критику пришлось бы добиваться этих «начал», как добивался их, скажем, Белинский (и не без большой помощи Белинского, отчасти идя его же путями). Конечно, различные критики на свой лад проделают для себя эту работу. Но мы еще явно не искушены в вопросе о том, что такое конструкция художественного произведения данного жанра, что такое композиция его отдельных частей, что такое единство стиля и различные достоинства стиля (разнообразие, блеск и т. п.), как может и должна конструироваться фраза, как должен создаваться вокабулярий писателя, какую роль вообще должно играть слово — прямую, метафорическую, ироническую и т. д. Да, во всем этом мы очень слабы, пожалуй слабее даже, чем критики-эпигоны предшествовавшей эпохи. Мы недостаточно обращали внимания на это, увлеченные другим — правда, более важным. Для нас более важно определить — враг или друг перед нами, в какой степени враг и в какой степени друг, какие элементы здесь вражеские и какие дружеские, чем определить то, насколько он вооружен чисто художественным оружием, соответствует ли его замыслу сила наносимых им ударов, нашел ли он надлежащую адекватную форму и есть ли эта адекватная форма та именно, которая обеспечивает за ним не только большее или меньшее самодовольство, но больший или меньший реальный успех — захват публики. Нужно еще помнить, что успех и захват может быть тоже ошибочным, может быть результатом временного увлечения, а для нас все яснее становится значение прочности и долговечности художественного произведения. Об этом все больше и больше начинают думать наши писатели.
Хотя Пушкин не может преподать нам никаких «правил» теоретического порядка, но он может служить блестящим учителем в области той меткости суждений, о которых говорит нам Белинский.
Каждое критическое суждение Пушкина ставит перед нами целый ряд замечательно интересных задач.
Мы спросим себя, насколько в этом суждении сказалась классовая сущность Пушкина, плюсы и минусы культурного помещика, плюсы и минусы деклассированного человека, стоящего «на грани двух миров», насколько здесь сказалась сила специалиста, великолепно знакомого с областью, в которой он произносит свои суждения, насколько поэтому могут быть объективно значимы его суждения. Если они объективно значимы, то мы должны поставить перед собой вопрос об анализе этого суждения Пушкина, мы должны из общего суждения вылущить его скрытый теоретический элемент.
В чем именно верность (или неверность) суждения Пушкина о Шекспире, Мольере? О Державине, Жуковском? О том или другом античном произведении или произведении современном для Пушкина?
Так можем мы учиться у Пушкина, и у Пушкина есть еще чему поучиться!
Литературный критик, который умерщвляет художественную литературу, рассекает ее, как труп в анатомическом театре, и произносит над нею сухую лекцию, может быть ценным в качестве члена коллегиума ученых об искусстве, но это — не литературный критик.
Для чего Пушкин занимается наукой открывать красоты и недостатки? — Для того, чтобы служить путеводителем своим современникам. Он открывает красоты там, где неизощренный человек не может открыть красоту, он разоблачает недостатки там, где менее опытный глаз не увидит их, или может быть даже предположит достоинства.
Если критик стоит на одном уровне с писателем, с одной стороны, и с читателем — с другой, то на кой чорт, собственно, существует он и для чего он пишет? — Он ценен лишь тогда, когда он может раскрыть этому самому писателю или другому писателю глаза на эти красоты или недостатки. Он ценен постольку, поскольку он десяткам и сотням тысяч читателей, еще не искушенным и не созревшим, помогает произнести верное суждение и не только в области классового намерения писателя, но и в области действительной художественной эффективности его осуществления.
Но если так, если критик, ученый путеводитель по музею красот, будет таким чичероне, который рядом с художественными произведениями, т. е. произведениями, претендующими прежде всего на эстетическое волнение зрителя, обладающими известным эмоциональным зарядом, будет скучным голосом говорить о красотах и недостатках, он только помешает действию художественного произведения, и вероятно большинство голосов той «экскурсии», которую он будет вести за собой, выскажется наконец за то, чтобы он удалился и представил бы им непосредственно соприкоснуться с авторами. Конечно если такой чичероне будет еще вдобавок и «красивым болтуном», если он захочет на место существенных мыслей поставить всякие напыщенные метафоры, которые Пушкин так старался изгнать из всякой прозы, то это будет еще хуже.
Нет, настоящий критик — сам художник. Он особого рода художник, он рецептивный художник, он, так сказать, корифей публики или член хора как идеального представителя этой публики, он — сама публика, какой она должна была бы быть, он желанный и понимающий читатель, он проникновенный читатель, читатель то друг, то враг, но всегда великолепный судья. И чтобы не быть одиночкой, чтобы не оказаться при этом в оторванном авангарде, он должен уметь передать то дрожание своих нервов, тот трепет своего сознания, который он получает от художественного произведения, тот вторичный образ этого художественного произведения, в который входит и социальное его происхождение, и общественная его функция, и понимание того, чем же собственно оно, это художественное произведение, чарует.
Он должен уметь передать все это широчайшим слоям публики, вернее и точнее — своему классу, которому он служит как критик. И для этого он должен уметь превращаться из своеобразного рецептивного художника также и в своеобразного творческого художника. Его критические статьи, его критические лекции должны превращаться в своеобразные художественные произведения, — художественные потому, что и в них также найдены методы широчайшего и глубочайшего влияния на массы.