Поначалу опытные полицейские проявили недоверие, расследование гестапо заняло несколько недель.[233] Тридцатого августа 1942 года Шульце-Бойзен был тихо арестован у ворот здания министерства военной авиации. Либертас взяли двумя днями позже. Харнака схватили 3 сентября на летнем курорте и доставили в Берлин.
Полицейская операция велась в условиях строжайшей секретности. Коллегам Харро в министерстве сказали, что он уехал на место нового назначения. Министерство экономики, где работал Харнак, продолжало еще несколько месяцев начислять ему жалованье. Министр Функ так ничего и не знал до того дня, когда казнили Харнака.[234] До самого конца нацистского рейха ни в прессе, ни по радио не было сделано ни единого намёка на это дело.
Дальнейшие аресты последовали с молниеносной быстротой. Ещё до ареста Шульце-Бойзена полиция подслушивала его телефонные разговоры и смогла в начале сентября схватить всю руководящую группу, равно как и её участников с меньшим статусом. Хорст Хайльман из шифровального отдела был арестован пятого сентября, Коппи, Грауденц и Кукхофы — двенадцатого. Скоро число арестованных перевалило за сотню.
Расследование вели следователи гестапо Панцингер и Коппков, специалисты по коммунистическому подполью. Группенфюрер Мюллер лично докладывал Гиммлеру о ходе следствия. Гестапо применяло разные методы, чтобы получить признание арестованных. В некоторых случаях было достаточно угрозы, что возьмут его жену и детей, в других случаях задержанному давали ложное обещание, что сохранят ему жизнь. Продолжительные допросы, яркий свет, кандалы — все это помогало подавить обвиняемого и парализовать его волю. В некоторых случаях применялись пытки.[235]
Среди других членов группы Шульце-Бойзена — Харнака, которые согласились назвать гестапо имена и факты, была Либертас. Эта аристократическая молодая женщина, по-детски оптимистичная и наивная, поверила, что ей сохранят жизнь, если она согласится быть свидетелем обвинения на процессе против всех остальных. Обещание, разумеется, было чистым обманом, в немецких законах и судопроизводстве не было такого понятия, как свидетель обвинения. Либертас заговорила и предала как себя, так и своих друзей.
В своих показаниях в сентябре 1948 г. Адельхейд Эйденбенц, бывшая секретарь доктора Редера, отмечала, что «обвиняемые были осуждены главным образом на основе показаний Либертас Шульце-Бойзен. Фрау Шульце-Бойзен на самом деле считала себя «свидетельницей обвинения» на процессе и верила, что спасает себе жизнь, предавая остальных. Насколько я помню, обвиняемые в первый раз на этом процессе вошли в конфронтацию друг с другом, когда поняли, что их разоблачила фрау Шульце-Бойзен».[236]
Либертас стала жертвой и другого обмана. Разыгрывая роль заключённой и притворясь, что испытывает глубокую симпатию к Либертас, сотрудник гестапо Гертруда Брайтер получила от нее обильную информацию. Она передавала письма Либертас к ее матери, и копии этих писем, конечно, попадали в гестапо. «Все эти факты не были известны Либертас, — писал тюремный священник, преподобный Харальд Пельшау, — почти до самой ее смерти. Она горько раскаивалась, что доверилась шпионке. Брайтер была единственной женщиной в тюрьме, которая обняла её и по-дружески поговорила с ней».[237]
Либертас поняла всю иронию своего положения. Она предала своих друзей, а теперь предали и ее. В послании матери она писала за несколько часов до казни:
«Мне пришлось испить горькую чашу, потому что эта женщина, которой я полностью доверяла, Гертруда Брайтер, предала меня и вас. Из эгоизма я предала друзей, я хотела стать свободной и прийти к тебе, но поверь мне, теперь меня терзает чувство вины».[238]
Однако Либертас была не единственным членом группы, которые признались и все рассказали. Иоганн Грауденц и Генрих Кенен дали показания, хотя, может быть, и под пытками. В своем секретном докладе гестапо ссылалось и на другие признания. После двух месяцев допросов более сотни арестованных и ещё большего числа других свидетелей гестапо располагало детально проработанной картиной деятельности сети. Позже Анатолий Гуревич, которого арестовали в Марселе, тоже начал говорить, и его доставили в Берлин, чтобы окончательно прояснить картину.
От Харро Шульце-Бойзена, однако, было мало пользы. Все, что касалось его деятельности, гестапо узнавало от других членов его группы. Но когда расследование зашло слишком далеко, Харро решил пойти на уловку, чтобы получить годовую отсрочку от смерти для себя и своих товарищей. Он сделал заявление, что за долгое время службы в министерстве военной авиации собрал большое количество секретных документов высочайшей политической и военной важности, которые он передал друзьям в Швеции. «Если я нажму кнопку, — пугал Шульце-Бойзен гестаповцев, — эти документы будут переданы врагам — Британии или России — для опубликования». Он отказался сообщить, где именно находятся бумаги, и не согласился распорядиться, чтобы их вернули в Германию, потому что они являются «единственной гарантией безопасности для него самого и его друзей».[239]
«Шведские документы» произвели переполох в правительственных кругах. Геринг инструктировал гестапо, что к Шульце-Бойзену должны быть применены «все меры», чтобы он выложил всё, а Гиммлер распорядился подвергнуть его «особому обращению». Приказ был исполнен, и лейтенанта военно-воздушных сил пытали, что было официально зафиксировано. Что касается «шведских документов», то Харро предложил сделку: он все расскажет об этих документах при условии, что смертный приговор, который ожидает его и других обвиняемых, не будет приведен в исполнение до конца 1943 года. И гестапо должно обещать это в присутствии его отца, командора Эриха Шульце. «Не было никаких сомнений, — писала потом в своих мемуарах его тетка Эльза Бойзен, — что Харро был уверен: к этому моменту война закончится, и режим Гитлера будет свергнут».[240]
Предложение Харро было принято. Гестапо в присутствии его отца подтвердило, что договор останется в силе, даже если документы найдутся где-то в Швеции, главное, чтобы они не были преданы гласности. Получив такое ручательство, Харро заявил, что никаких документов из секретных хранилищ министерства военной авиации он не брал и всё это было придумано только для того, чтобы хотя бы на время спасти жизни его самого и его друзей. Ввиду того, что это необычное дело было завершено с согласия очень высокопоставленных особ (скорее всего, Геринга или Гиммлера, а может быть, даже самого Гитлера), два «джентльмена» из гестапо — Панцингер и Коппков — любезно подтвердили его юридическую силу и то, что смертная казнь будет отложена.[241]
К октябрю 1942 года следствие было практически завершено, и тридцатитомное дело «Красной капеллы» передано обвинению.
«Раскрытие шпионской сети столь беспрецедентных размеров, — показывал Александр Крелль в августе 1948 года, — в которой работники разных министерств играли ведущую роль, было подобно взрыву бомбы». Гитлер настаивал на быстром и суровом наказании. Из-за своего старого недоверия к военной юстиции он хотел передать дело в особый трибунал. Покушение на него 20 июля 1944 года впоследствии и рассматривалось особым трибуналом. Но в этот раз благодаря Герингу было решено не отклоняться от обычной процедуры, и Гитлер просто поручил ему наблюдать за процессом над шпионами.
Главным аргументом в пользу «нормального» военного суда и против скорой расправы послужило то обстоятельство, что поспешная казнь двух или трех десятков подсудимых могла помешать расследованию текущих дел о государственной измене. Кроме всего прочего, Геринг был министром авиации, чьё министерство оказалось главным полем деятельности шпионов, многие обвиняемые носили военную форму, и поэтому военный суд логически лучше всего подходил для рассмотрения дела «Красной капеллы». Гитлер согласился, но при условии, что он будет лично утверждать приговор и может его аннулировать.
По политическим соображениям и для того, чтобы избежать большого числа процессов в разных судах, было решено связать все разнородные дела в одно и предъявить обвинения в участии в коммунистическом подполье, в шпионаже в пользу Советского Союза, в вербовке помощников и т. д. Кроме того, из-за большого числа обвиняемых их надо было разбить на группы от пяти до пятнадцати человек. Обвинение было поручено доктору Манфреду Редеру.
Итак, на последней стадии «Красная капелла» была представлена как смесь самых разных групп и людей, которых объединяло только то, что они работали совместно или по отдельности, зная или не зная об этом, в пользу СССР в военное время. Наряду с лидерами, которые отдавали себе отчет в значении и опасности того, что они делали, были многие такие, чье участие в разведывательной работе было ничтожным. А другие даже не знали, что они помогают шпионской организации.
Первое судебное заседание состоялось 15 декабря, на скамье подсудимых было 13 человек.[242] Обильный материал, который был в распоряжении обвинителей, делал тщетными всякие попытки обвиняемых отрицать свою вину. Они понимали, что их положение безнадежно. Харнак в последнем слове заявил: «Я убеждён, что идеи Советского Союза открывают дорогу к спасению всего мира».
Суд вынес смертный приговор одиннадцати обвиняемым. Две женщины — Милдред Харнак и Эрика фон Брокдорф — были приговорены к 6 и 10 годам тюремного заключения соответственно. Либертас Шульце-Бойзен стало дурно. «Когда приговор был объявлен, — вспоминал её адвокат доктор Безе, — Либертас пронзительно вскрикнула и потеряла сознание. Хотя я много раз говорил ей, что она должна понимать свое положение и готовиться к худшему, она оставалась оптимистически настроенной до последней минуты. Теперь она объяснила мне, что гестапо обещало ей мягкое наказание или даже свободу в обмен на ее признания. Я подал прошение о пересмотре приговора, но суд, опираясь на прочность обвинений, отказал мне».