инации действий различных родов войск. Но главный виновник - Сталин - в отчетах не упоминался.
Безумие 1937-1938 гг. никогда не повторялось в таком масштабе, хотя и продолжилось на более скромном уровне. В 1939 г. в партию вступил миллион новых членов и создалась видимость, будто бы все пришло в норму.
Этот резкий отход от массового террора, сигналом чему, как мы уже говорили, послужила ликвидация Ежова, на которого и взвалили все прегрешения, никогда не афишировался. Даже более того, была предпринята целая серия маневров, чтобы его скрыть. Объявили, что множество саботажников понесли наказание, как и те, кто оказался виновным в эксцессах в ходе борьбы с ними. Пропаганда, направленная против «врагов народа», продолжалась, временами - шумная и коварная, поскольку режим не хотел, чтобы создалось впечатление их полного искоренения. Машина государственного терроризма и ее деятельность были окутаны завесой тайны даже для высших официальных лиц. Политбюро провозгласило борьбу с «искривлениями», но в манере, превратившей ее в абсурд, поскольку она проводилась скрытно, и постоянно отрицалось, что нечто подобное существует.
Некоторые новые открытые документы из президентского архива немного приподнимают завесу тайны. На заседании Политбюро 9 января 1938 г. заместителю Генерального прокурора СССР Андрею Вышинскому было дано указание проинформировать Генерального прокурора о том, что неприемлемо увольнять человека с работы только потому, что его родственник арестован за контрреволюционные преступления. Это выглядело движением в «либеральном» направлении и должно было положить конец бесчисленным страданиям множества людей. Но на деле, даже если родственник был реабилитирован - то есть, другими словами, даже если государство вдруг признавало свою ошибку, - никто не мог об этом узнать.
В том же направлении действовало и предложение Верховного суда СССР Сталину и Молотову от 3 декабря 1939 г. о том, чтобы пересмотр приговоров за контрреволюционные преступления проходил через законную процедуру (долгожданная перемена!), но при заседании трибунала в упрощенном формате. Другими словами, даже если трибуналы признают совершенные ошибки, все должно было происходить таким образом, чтобы не привлекать внимания общественности к этим делам. Знаковой стала инициатива Генерального прокурора СССР Михаила Панкратьева, обратившегося 13 декабря 1939 г. к Сталину и Молотову с предложением не сообщать родственникам о пересмотре приговора в тех случаях, когда жертвы уже казнены.
Главным образом власть не хотела, чтобы методы, применяемые при следствии, вышли наружу. Стремясь избежать этого, Берия 7 декабря 1939 г. обратился к Сталину и Молотову с предложением, чтобы адвокаты и свидетели защиты не присутствовали во время «предварительного следствия» (где и применяли противозаконные методы), мотивируя это необходимостью «предотвратить раскрытие того, каким путем производится следствие». Но даже в этом документе с грифом «совершенно секретно» Берия явно хитрил. На самом деле он хотел сказать: предотвратить разоблачение того, что следствие все еще велось по-старому.
Сам факт, что людей пытали (по личному приказу Сталина!) и заставляли насильно подписывать «признательные показания», никогда не упоминался даже в самой конфиденциальной переписке. Доверить это бумаге означало рисковать тем, что кто-нибудь из официальных лиц наткнется на эту информацию и ее разгласит. Все сказанное выше означало только одно: нельзя никому говорить о том, что кто-либо из тех, кого объявили врагами и саботажниками, а, тем более казнили за это, могли оказаться невинными. Нельзя было раскрывать и то, как были получены их признания, и то, что кто-то из реабилитированных уже казнен.
Два следующих решения Политбюро, о которых пойдет речь, указывали границы возможного «отступления». 10 июля 1939 г. начальникам лагерей НКВД запретили за хорошее поведение смягчать приговор уголовникам и некоторым политическим заключенным. Приговоры должны были быть исполнены в полной мере. Одновременно относительно политических заключенных следовало указание неукоснительно придерживаться жесткой линии[1-47]. В это же время печально знаменитый председатель Верховного военного трибунала Василий Ульрих предложил Иосифу Сталину и Вячеславу Молотову, чтобы при рассмотрении дел «правых троцкистов, буржуазных националистов и шпионов» адвокатов не допускали к материалам и не позволяли им появляться в суде. Попавшие в эту категорию продолжали служить мишенями и подвергаться такому же обращению следователей, что и их предшественники, но без подобных методов разве удалось бы выявить «правых троцкистов»?
Итак, завеса секретности оставалась непроницаемой. Адвокаты не имели права допуска на заседания трибуналов, даже если закон требовал их присутствия. Ничего не было известно об ошибках режима, его методах и жертвах, даже если дела были пересмотрены.
Парадоксы неизбежны: широко разрекламированная борьба с врагами народа фактически являлась организованным правительством заговором, причем правительство прекрасно сознавало, что оно творит беззаконие в массовом масштабе, и намеревалось сохранить в секрете совершенные ошибки. Конечно, нужны были некоторые перемены для того, чтобы ободрить глубоко деморализованную и перепуганную элиту. Иногда это делалось открыто, иногда по тайным каналам. Однако в отличие от репрессий «отступление» надлежало тщательно контролировать. Соблюдение баланса требовало большой ловкости. Ближайшие соратники Сталина восхищались его мастерством - или только так говорили.
Сталин не без причины был удовлетворен результатом репрессий. Ныне, когда большинство старых кадров оказалось истреблено, он наконец создал новую собственную систему. Большинство из тех, кто не воздавал ему хвалы или считал его предателем дела Ленина, были уничтожены. Правящая элита почти полностью обновлена. Общество в целом - покорно. Все прислужники Сталина, старые и новые, - запуганы. Политбюро как правящий орган фактически утратило власть. Мы видели, что ранее Сталин работал с небольшой группой, состоящей иногда только из четырех человек. Другие не имели информации о «секретных делах», а большинство дел являлись засекреченными. Лидеры партии ранее снабжались регулярными бюллетенями по широкому спектру проблем; теперь они их не получали. Центральный комитет, хотя иногда и созывавшийся для «обсуждения» уже решенных вопросов, утратил свое значение.
Глава 11. Лагеря и промышленная империя НКВД
«Планирование» в МВД отличалось мрачной бесперспективностью. Даже не платя зеку почти ничего, бюджет всегда оказывался в дефиците. Перед лицом этой аномалии экономическая система во имя дальнейшего прогресса должна была признать превосходство промышленности, основанной на оплачиваемом труде. Контроль со стороны органов общественного правопорядка как компонент индустриальной системы стал не просто неэффективным - он отжил свой век. Подобно своему создателю, он вступил на путь саморазрушения и вместе с собой угрожал уничтожить все остальное
Антикоммунистические, антирежимные татуировки
Документы, к которым мы теперь обратимся, сделают более понятными масштаб и характер лагерей принудительного труда и их органическую связь со сталинской системой. «Отступлению» здесь не было места. Мы постараемся очертить контуры так называемой экономической империи НКВД и кратко охарактеризовать ее основные черты и направления.
Студенты, в 1920 гг. изучавшие юриспруденцию и тюремную систему, были уверены, что лагеря являются более гуманной формой изоляции, чем «клетки», как они называли тюрьмы. Труд в условиях, приближенных к «нормальным», считался лучшим средством перевоспитания и реабилитации людей. В то время условия в лагерях были вовсе не строгими, за исключением тех, где содержались политические заключенные, прежде всего знаменитые Соловки на Белом море, единственный лагерь, находившийся под юрисдикцией ГПУ. Конечно, серьезные преступники всегда находились под пристальным наблюдением. Некоторые из «находящихся под стражей» днем работали в лагере, а ночь проводили дома. Суды стремились по возможности не приговаривать к тюремному заключению, предпочитая наказывать «принудительным трудом» (на Западе это звучит как «насильственный труд»). Это фактически предусматривало выполнение некоторой работы при оплате, сниженной на срок приговора. Пенитенциарная система ставила эксперименты; литература и дискуссии по проблеме преступления и наказания были открытыми и полными новаций.
Однако либерализм системы наказаний эпохи НЭПа оказался ограниченным по объективным причинам: в то время было слишком мало общественно значимой работы. В стране существовал высокий уровень безработицы, и именно безработным в первую очередь давали приоритет доступа к труду.
Ситуация изменилась в конце 1930-х, хотя либеральные представления еще просуществовали некоторое время. Судьи и криминалисты вели заранее проигрышную войну против лагерей, ставших инструментом наказания посредством труда (фактически насильственным трудом) и, следовательно, утративших свою первоначальную цель перевоспитания через труд. Новая тенденция представляла собой «побочный эффект» сверхиндустриализации. Заключенных можно было легко мобилизовать, их труд был дешев, дисциплина - суровой, убывающее количество рабочей силы - легко восполняемо. Старомодные либералы, все еще работавшие в Комиссариатах юстиции и труда (последний вскоре упразднили), отчаянно боролись с правительством и партией, противясь превращению тюремной системы в откровенное рабство. Но центр избрал курс и собирался его придерживаться, пусть даже он вел в болото. Передышка, случавшаяся время от времени, не означала перемены политики, а просто консолидацию и координацию действий.
НКВД и секретные службы оказались крайне заинтересованными в том, чтобы играть ключевую роль в индустриализации страны, и поставили целью превратить тюремную систему в громадный промышленный сектор под их административным контролем. Очевидно, что заключенные представляли собой рабочую силу, и ее требовалось как можно больше.