В этом документе говорится о профилактике как о широко распространенном явлении. В 1967-1972 гг. было раскрыто 3096 политических групп, и 13 602 человека, входящих в них, были подвергнуты профилактике. Другими словами, они не были арестованы, а вызваны для собеседования с офицером
КГБ, который разъяснил им ошибочность их позиций или действий. Мягко, но не скрывая опасного положения, в которое они попали, офицер советовал им одуматься. В 1967 г. таким образом были «проинтервьюированы» 2196 человек из 502 групп; в 1968-м - 2870 из 625 групп; в 1970-м - 3102 из 709 групп и в 1971-м - 2304 из 527 групп. География также была очень широкой: подобное происходило в Москве, Свердловске, Туле, Владимире, Омске, Казани и Тюмени, а также на Украине, в Латвии, Литве, Белоруссии, Молдавии, Казахстане и т. д. Как правило, группы были малочисленны и состояли обычно всего из нескольких человек.
Благодаря этим превентивным мерам число арестов за антисоветскую пропаганду упало. Большинство вызываемых сразу же покорялись, но кое-кто продолжал упорствовать, что в конце концов могло привести их к совершению «преступления против государства». С целью укрепления превентивных мер против людей, показывающих преступную активность, и более действенного подавления антисоциальных элементов авторы отчета предлагали, чтобы КГБ мог, в случае необходимости, посылать письменные предупреждения этим людям, требуя от них отказа от политически вредной деятельности и предупреждая о последствиях.
Андропов и Руденко верили, что такой способ действий мог повысить чувство моральной ответственности у тех, кто был предупрежден. Если бы они после этого совершили преступления, то были бы арестованы, подвергнуты предварительному следствию и предстали перед судом для установления «степени ответственности».
Авторы прилагали проект решения Центрального комитета и проект постановления президиума Верховного Совета - стандартная бюрократическая процедура подачи предложения - с просьбой рассмотреть их. В отличие от сулящих массовые беспорядки текстов КГБ 1962-1963 гг., на этот раз нет и намека на то, что система находится под угрозой. Упор на «превентивную медицину», звучащий слишком мягко для консервативного уха, был крайне либеральным в стране, подобной СССР. Чувство мгновенной опасности могло бы спровоцировать отход к линии Владимира Семичастного, но так вопрос в обозримом будущем не ставился. Все же долголетний прогноз процветания системы был едва ли обнадеживающим, как вскоре покажет наш экскурс в экономические проблемы.
Один аспект этой «превентивной медицины» все-таки вызывал тревогу.
Что на самом деле означали слова «степень ответственности»?
Значили они следующее: помимо прочего подсудимого можно будет отправить не в тюрьму, а в психиатрическую клинику. В любой цивилизованной стране это показалось бы снисхождением, смягчением наказания, хотя, конечно, и там возможны злоупотребления. Но что касается Советского Союза, то существует много хорошо документированных примеров использования психиатрических больниц для заточения совершенно здоровых людей. Рассматривая политические взгляды как параноидальный бред, этих людей накачивали разрушающими здоровье лекарствами, что свидетельствовало об уродливом и реакционном менталитете некоторых советских лидеров.
На Западе по этому вопросу имеется обширная литература, но в самой России я еще не нашел никаких удовлетворительных источников. К тому же нельзя сказать, как долго существовала подобная практика и сколько людей стали ее жертвами. Мы знаем, что правомочность подобных методов обсуждалась в верхах и не получила единодушной поддержки. Известно, что уважаемые представители академического сообщества и некоторые юристы направляли протесты в Центральный комитет - особенно по делу генетика Жореса Медведева, который был освобожден. Нет сомнений, что проблема обсуждалась и внутри КГБ в окружении Андропова, возможно, дошла и до Политбюро[2-22].
Само по себе не имеет значения, насколько точным будет число преследуемых людей (включая и профилактические меры); оно не изменит того факта, что советская система была политически отсталой и давала много поводов для ее критики. У режима были отталкивающие черты, и это ему дорого стоило на международной арене. Но масштаб репрессий за послесталинский период - в среднем 312 дел ежегодно на протяжении 26 лет за два основных политических преступления (в некоторых случаях имело место смягчение или отмена приговора судом более высокой инстанции) - представляет не просто статистику, но показатель: это уже не сталинизм и не «империя зла».
Каково бы ни было их точное число, диссиденты, из которых самыми известными были Александр Солженицын, Андрей Сахаров и позднее Натан Щаранский, стали объектами пристальной слежки и жестоких преследований со стороны служб Юрия Андропова. На них подбирались компрометирующие материалы, выискивались враждебные свидетельства для предъявления в суд и т. д. Но мы лучше поймем специфический подход Андропова, главы КГБ с середины 1967 года, если сравним с тем, что ожидали от него в каждом конкретном случае «нормальные консерваторы». Они уже не требовали смертных приговоров, но все еще надеялись, что приговоры все же будут достаточно суровыми, виновные уйдут со сцены и будут высланы в отдаленный регион, где их никто более не увидит и не услышит.
Андропов настоял на более милосердном курсе - в частности, он возродил практику высылок и выдворений. Например, Сахаров был отправлен в Горький - большой город, климат и жизненные условия которого не особенно отличались от Москвы, Солженицын - выдворен из СССР (в ФРГ) по сценарию, обкатанному со второй половины 1920-х.
То, каким образом Запад использовал каждое диссидентское дело, да и все движение в целом для своих собственных целей и как разные диссиденты отвечали на призывы Запада, не могло не волновать шефа КГБ, вне зависимости от того, что его чрезмерное «милосердие» могло резко прервать его карьеру.
На Западе существует огромная литература о диссидентах. Мы ограничимся несколькими источниками и в первую очередь займемся делом Солженицына, который вместе с Сахаровым был самым известным из них (хотя трудно представить двух более разных людей). Говоря о Солженицыне, надо также сказать несколько слов об одном из самых знаменательных представителей так называемых внутренних оппонентов системы - а именно о редакторе литературного журнала «Новый мир» поэте Александре Твардовском.
Сахаров, Солженицын и Твардовский представляют определенную типологию политической оппозиции и социальной критики, хотя и не покрывают всех ее различий и нюансов - от открытого протеста и попыток реформ изнутри системы до молчаливой «внутренней эмиграции», отказа от активной позиции, внешней индифферентности.
Феномен Солженицына имеет различные грани. Издалека (то есть из-за границы) он выглядел гигантом, один на один вступившим в борьбу с машиной диктатуры. Со временем картина стала сложнее. Более глубокое проникновение в его личность разъяснит, почему в России у него есть не только поклонники, но и множество критиков среди либерально мыслящих оппозиционеров, вероятно потому, что они не считали и не считают его демократом.
Пока Солженицын вел борьбу внутри России, иностранные наблюдатели полагали, что он сражается за демократизацию системы: дело, которое он защищал, - большая свобода для интеллектуалов и особенно писателей - будет способствовать обретению большей политической свободы всеми гражданами. Однако когда он оказался в изгнании, быстро выяснилось, что, как и во многих других случаях, антикоммунизм не становится автоматически основой демократии. Борьба Солженицына фактически определялась глубоко антидемократической идеологией, соединяющей элементы великодержавности с архаическими чертами православия. Она была враждебной не только по отношению ко злу, исходящему с Запада, но и к самой концепции демократии. Короче, Солженицын воплощал собой глубокую авторитарность собственного изобретения. Это не было заметным, когда он впервые появился на общественной сцене, но развилось в ходе его борьбы, особенно в тот период, когда он почувствовал, что высшие силы призывают его собственноручно «убить дракона», опубликовав «Архипелаг ГУЛАГ».
Столь масштабное проклятие системе, предавшей и свои собственные идеалы, и идеалы гуманизма, создавшей ад на земле для миллионов людей, включая и автора, можно рассматривать и как акт литературно-политической мести, ведь Солженицын ни малейшим образом не намекнул, что ГУЛАГ, каким он его знал, больше не существует. Сказать это было бы актом политической честности и потребовало бы от него более глубокого критического анализа системы и аргументов, отвечавших состоянию постсталинской России. Он же ничего не предложил - и это не имело для него значения. Гораздо проще нападать на режим, ставя ему в вину эпоху сталинизма, и делать вид, что он все еще не изменился. Но эта позиция соответствовала солженицынскому представлению о себе. Он считал себя носителем высших ценностей, унаследованных из далекого прошлого России, и обращался к этому прошлому в поисках лекарств для России современной.
Между тем его знаменитая повесть «Один день Ивана Денисовича», опубликованная в «Новом мире» Твардовского, встретила единодушно горячий прием в России. Сопротивление деградирующей пенитенциарной системе идентифицировалось с не подверженными разрушению человеческими ценностями; оно персонифицировалось в образе простого работяги-крестьянина, обладающего внутренней силой для отпора своим тюремщикам. Другое дело - «Архипелаг ГУЛАГ». Написанный и опубликованный в то время, когда ГУЛАГа уже не существовало, он был плохо воспринят многими внутри страны. Они рассматривали эту книгу как апокалипсическое преувеличение. Без всякого сомнения, очень полезное для врагов СССР, наносящее вред демократической борьбе с системой, которая, даже модернизированная, оставалась во многих отношениях примити