Таким образом, декларируемое убеждение (или вымысел), что труд партийных секретарей необходим, было поддержано вознаграждением их «вклада» в технологические новации инженеров предприятий и исследовательских отделов. При отсутствии подобных механизмов партийные чиновники на заводах были бы бедными родственниками. Не будь им гарантировано право на эти премии, их бы работу вообще никто не принимал во внимание.
У меня нет точных сведений, что это постановление выполнялось. Сомнительно, что такая затея могла стать идеальным способом восстановить престиж партийных функционеров в глазах технического персонала. В любом случае это заставило вспомнить, если кто-нибудь забыл, что большинство секретарей партийных организаций были чиновниками (а вовсе не людьми, осуществляющими политическую миссию), которые хотели получить свою долю, как и все остальные люди, даже если их подлинный вклад в производство фактически был нулевым.
Деликатный сюжет - пенсии. Мы не касаемся вопроса о пенсиях аппаратчиков из верхнего партийного эшелона - можно предположить, что они зависели от поста, на котором те находились в конце своей карьеры. Удивительно, но для перегруженной привилегиями бюрократии это оставалось слабым местом. В основном от этой проблемы уклонялись, чтобы не фиксировать возраст перехода «на заслуженный отдых», что могло бы иметь неблагоприятные последствия.
Этот возраст был произвольным и зависел от каприза вышестоящих инстанций. Такое отсутствие правил создавало массу трудностей для чиновников высшего ранга, уходящих (или отправляемых) на пенсию. Несмотря на возраст, многие секретари обкомов не покидали своих кресел, блокируя прилив новой крови. Они страшились резкого и радикального снижения своих жизненных стандартов.
При Леониде Брежневе размер пенсий зависел от связей с членами Политбюро, даже с самим генеральным секретарем или его окружением. Этот законодательный вакуум только углублял подчиненность местных руководителей центру. Часто заслуженные местные руководители, не стремившиеся к близким отношениям с вышестоящими, при выходе на пенсию значительно проигрывали по сравнению с различного рода лизоблюдами[2-40].
Нашим источником по этому вопросу является Егор Лигачев - член Политбюро, преданный партии и известный своей личной честностью. Нам хотелось бы спросить его: достойно ли подобные люди и окружавшие их именовались «коммунистами» и почему он так упорно отстаивает такое название своей партии?
Стремясь закончить этот раздел на мажорной ноте, мы можем добавить, что Совет министров СССР в конце концов принял закон о пенсиях для высшего государственного и партийного чиновничества. Это случилось в 1984-м, за год до прихода Горбачева к власти.
Государство благоденствия... для партийных и государственных «шишек». Даже при наличии странных лакун, когда дело шло о пенсиях, прерогативы правителей, дарованные им режимом (между тем эти люди были партийными и государственными служащими на жалованье, они не были владельцами или совладельцами предприятий, которыми руководили), означали, что можно со спокойной совестью говорить о государстве благоденствия. Очевидно, оно существовало и для более бедных слоев населения; но когда дело касалось привилегий, в советских условиях они выглядели просто роскошью.
Экономика постоянно страдала от нехватки всего на свете, и поэтому хорошей зарплаты было недостаточно. Требовался особый доступ к товарам и услугам, а их было немного, и они предоставлялись немногим привилегированным. Отсюда развитие порочного механизма, в недрах которого оказались служащие высшего ранга. Они тяжко трудились ради привилегий, которые были условием хорошей жизни, а их могущественные работодатели (Центральный комитет, Совет министров, министерства) применяли эти привилегии, как морковку (предоставляя их) или палку (соответственно отнимая).
Существовала угроза, что однажды благ потребуется больше, чем система может себе позволить. Она вращалась, перераспределяя существующие ресурсы, но не создавая новые - между тем у обеих сторон неизбежно появлялись новые запросы, аппетиты бюрократов росли, превышая пределы возможностей системы. Легко объяснить, почему некоторые из аппаратчиков высшего уровня остались горячими адептами своего «социализма» - никакая другая система не могла бы дать им столь многого. Мы можем судить об этом по нескольким примерам степени материального комфорта, предоставлявшегося им по мере того, как они поднимались по лестнице центрального аппарата.
Не скрывая скептицизма, секретарь Центрального комитета повествует о дарованных ему привилегиях. Дело происходило в 1986 г., но все соответствует положению дел, существовавшему ранее. Речь идет о бывшем после в Вашингтоне Анатолии Добрынине[2-41]. Этот функционер хорошо знал руководство, но смутно представлял себе жизнь партийного аппарата. В марте 1986 г. он стал секретарем Центрального комитета и начальником его международного отдела. На следующий день он встретился с представителем девятого управления КГБ, которое несло ответственность за личную безопасность руководящих фигур и материальные привилегии членов Политбюро и Секретариата (часто их называли няньками).
«Я оказался в особом мире», - запишет Добрынин. Согласно существующим правилам, ему предоставлялись три телохранителя, лимузин ЗИЛ и дача вблизи Москвы в Сосновом Бору - Сосновке (ее раньше занимал маршал Георгий Жуков), с прикрепленным штатом: два повара, два садовника, четыре горничных и охрана. Здание было в два этажа, с большой столовой, гостиной, несколькими спальнями и кинозалом. Поблизости было другое строение с теннисным кортом, сауной, оранжереей и фруктовым садом. «Какой контраст с жизнью москвича, к которой я привык!» - поразится высокопоставленный дипломат, а ведь он стал всего лишь одним из секретарей Центрального комитета, не членом Политбюро, не говоря уже о генеральном секретаре. Что же было положено членам Политбюро? Добрынин об этом не пишет. Очевидно, больше, чем секретарю Центрального комитета, но несколько меньше, чем генеральному секретарю. В любом случае стоит отметить (без сомнения, искреннее) удивление этого (и прежде привилегированного) москвича.
Каких бы радостей жизни они ни удостаивались, члены Политбюро могли потребовать большего. Но некоторые из них - возможно, большинство - по-настоящему не были заинтересованы в роскоши и, конечно, в показной роскоши, помимо Брежнева, о чем было хорошо известно.
Личный опыт Егора Лигачева позволяет нам бросить взгляд на работу Политбюро в сумерках 1980-х гг. После смерти Юрия Андропова Центральный комитет избрал генеральным секретарем Константина Черненко. Его предложил председатель Совета министров СССР Тихонов и поддержал министр иностранных дел Громыко. Выборы прошли без затруднений. Через год Черненко кого-то слегка напугал, предложив, чтобы Михаил Горбачев - протеже Андропова - председательствовал на заседаниях Секретариата, т. е. стал второй фигурой режима. Образовалась оппозиция, но Черненко, хотя он и не был близок с Горбачевым, настоял на своем. Статус человека номер два не был формальным. Лигачев вспоминает, что в 1984 г. были люди, собиравшие компромат на Горбачева с того времени, когда он был секретарем обкома в Ставрополе, но не называет их.
Компрометирующие документы были излюбленным оружием при тайной войне в руководстве: одна сторона конфликта стремилась облить другую грязью. Милицейские материалы или информация из «подполья» представляли большую ценность. Черненко получал подробные справки о состоянии здоровья других лидеров от Чазова, министра здравоохранения. Но здоровье самого генерального секретаря было окутано завесой непроницаемой секретности, даже другие члены Политбюро мало что знали. Такая секретность была питательной почвой для слухов и позволяла тем из руководства, кто имел доступ к больному генеральному секретарю, манипулировать им в личных или групповых интересах.
Здание Центрального комитета на Старой площади само по себе было сугубо секретным. Но посвященные рассказали бы вам, что традиционно кабинет № 6 на девятом этаже был кабинетом генерального секретаря. Кабинет № 2 был известен как «кабинет Суслова». Именно отсюда (я полагаю) управляли Секретариатом Центрального комитета.
Политбюро собиралось каждый четверг точно в 11 часов утра либо в Кремле, либо на Старой площади. В Кремле, на третьем этаже старой части здания, находились кабинет и приемная генерального секретаря. Здесь же был «ореховый кабинет» с большим круглым столом, за которым лидеры неформально обсуждали вопросы до начала заседания Политбюро. Кандидаты в члены и секретари Центрального комитета присутствовали тут же, но не принимали участия в неформальных дискуссиях.
При Брежневе заседания Политбюро были короткими. Они продолжались час, иногда 40 минут; одобрялись решения, уже заранее подготовленные. При Андропове Политбюро работало более серьезно и обсуждения длились часами. Политбюро должно было обсуждать важные назначения - это быстро делалось при Брежневе и более внимательно при Андропове.
Краткий отрывок из воспоминаний Лигачева добавляет интересный штрих к этому коллективному портрету. Однажды, вероятно в 1983 г., один из самых могущественных представителей консервативного крыла, долговременный министр обороны Дмитрий Устинов (умерший в 1984 г.), сказал неофиту Лигачеву: «Егор, ты один из нас, часть нашего круга». Фактически Устинов дал понять провинциальному новичку, что в Политбюро существуют фракции. Сам Устинов входил в группу консервативных «патриотов-государственников», и после его смерти отсутствие поддержки «наших» со стороны Лигачева, который к тому времени был уже в лагере Горбачева, ощущалась ими болезненно. Впоследствии, во время перестройки, он вернулся в консервативную фракцию. В своих мемуарах Егор Лигачев полагает, что Андрей Громыко, Дмитрий Устинов и Константин Черненко - фигуры предыдущего поколения - совершили многочисленные ошибки; они несут ответственность за то, что государство оказалось «над пропастью» в 1980-х. Однако в их пользу говорит то, что они не продолжили линию Брежнева, а оказали поддержку Горбачеву. В этом плане все они оказались выше тех ренегатов, кто в последнюю минуту ушел из политики ради собственных интересов. Громыко, например, стал первым членом Политбюро, предложившим Горбачева на пост генерального секретаря и обеспечившим ему единодушную поддержку не только в Политбюро, но и со стороны секретарей Центрального комитета. Согласно Лигачеву, положение могло быть совсем иным.