есь кроется объяснение антисталинского пыла Микояна в последующий период. Когда Сталин умирал в марте 1953-го, главные игроки из Политбюро почти постоянно были в контакте, собираясь в Кремле или на его даче. Происходили дискуссии, и альянс начал обретать форму. Микоян не был тем, кто сделал первый шаг, и лидерство захватило трио Георгий Маленков - Лаврентий Берия - Никита Хрущев.
Рассказ Анастаса Микояна об игре, происходившей в комнате заседаний Политбюро, достоин пера Эжена Ионеско. Присутствовало все Политбюро, но тяжеловесы - Хрущев, Маленков и Берия, соответственно генеральный секретарь, председатель Совета министров, заместитель председателя и глава службы безопасности и громадного военно-промышленного комплекса - уединились в углу комнаты для обсуждения повестки дня. Остальные были вынуждены наблюдать, не без волнения, за тем, как создается новая клика, которая будет решать их судьбу.
Неопределенность длилась некоторое время, потому что альянс не состоялся: Маленков и Хрущев пригласили в союзники Молотова для того, чтобы спихнуть Берия. И это было только начало. Непрочность личностных союзов была болезненным наследием modus operandi Сталина.
Микоян с одобрением писал о выступлении Хрущева против Берия, как и против других группировок и коалиций. Его рассказ освещает еще одну особенность работы Политбюро: оно было неспособно придерживаться твердых правил, предусматривающих открытые дебаты, в ходе которых могли бы выявиться разногласия до принятия решения большинством; только после этого можно было бы перейти к следующему пункту повестки дня. Опять же это было частью наследства Сталина. Начать спор и проиграть его было смертельно опасным при Иосифе Виссарионовиче, намеренно державшем всех в состоянии постоянной тревоги.
Когда наконец Политбюро освободилось от зловещего гнета, оно не знало, как построить работу, как осуществить на деле коллективное руководство, которое оно провозгласило. Все продолжало вертеться вокруг генерального секретаря (именуемого тогда председателем президиума), и никакая политическая мера не могла быть принята без одобрения его и его сторонников.
До Сталина руководящие органы - и прежде всего Политбюро - определенно имели устав (письменный или устный), в сложных ситуациях большинство прибегало к нему. Когда Ленин оставался в меньшинстве, он излагал свое мнение, иногда письменно, от руки. Это была совсем другая система отношений. Мы еще вернемся к отсутствию какого-либо устава в Политбюро со времен Сталина.
Основная задача мемуаров Микояна - его оценка Сталина и сталинизма. Он был твердым сторонником этого человека, его идеологии и политики. Имел с ним хорошие отношения, считал выдающимся лидером и часто спорил, большей частью по экономической политике. Но когда вождь стал устранять близких людей, особенно после гибели Сергея Кирова, Микоян начал задавать вопросы, обращаясь к Сталину по поводу арестованных людей, которых знал лично. Возможно, он говорил ему. «Но ты же прекрасно знаешь, что он не мог быть шпионом», а Сталин в ответ показывал ему мнимые «признания» или, иногда, соглашался с его ходатайствами о милосердии.
На страницах микояновских мемуаров поражает неискренность в описании времен «большого террора» конца 1930-х гг.: «Мы, другие члены Политбюро, не знали правды (им всегда показывали документы, выдаваемые за «доказательства». - М. Л.) или масштаба репрессий». Он утверждал, что узнал подлинные факты только от комиссии по реабилитации, работу которой курировал. Еще более настораживает то, что Микоян не выразил никакой критики по поводу сталинского правления или «партийного руководства» (что, по сути дела, уже не было одним и тем же). Он утверждает, что во время войны Сталин проявил высокий ум и величие, но вновь стал «непредсказуемым» после ее окончания, отказав победившему народу в ожидаемой демократизации. Не продолжая своей критики далее, он просто заявляет, что после смерти Сталина постоянно надеялся на демократизацию, которая так и не наступила.
Возможно, такой критики и не следует ожидать от политика, который не был политическим мыслителем. Может быть, более уместно идентифицировать характерные черты, отличающие один тип сталиниста от другого. Короче, «структурный» сталинизм не был присущ всем сталинистам. Благодаря своему высокому положению молодой Микоян был вовлечен в систему до решительного триумфа сталинизма. Следовательно, ему не было трудно отказаться от практики и позиций такого взгляда на жизнь и искренне принять другую перспективу, даже другое мировосприятие. «Структурные» сталинисты вроде Молотова и Кагановича полностью идентифицировали себя со сталинистской моделью и лично со Сталиным и никогда не отрекались от своих идеалов. Третья порода сталинистов могла изменять - или притворяться, что изменили - «принципам», оставаясь сталинистами по своей сути и в своих проявлениях. Не допускающий исключений догматизм, осуждение всего и вся, жесткая аргументация и стремление всюду видеть заговоры были неотъемлемой частью их личности. Микоян был не из этого теста.
Показательно то, что Микоян писал о Хрущеве (мы опустим его слишком предсказуемые высказывания о Брежневе). Пересматривая предложенные Хрущевым нововведения после его вступления во власть, он принял некоторые из них, но отверг прочие. Естественно, он также возражал против того, что Хрущев написал о нем в своих воспоминаниях, где о достоинствах Микояна нет ни слова. В них он даже подвергся критике. Даже при этом оценка личности и деятельности Хрущева является взвешенной и учитывающей все его достоинства и просчеты.
Никита Сергеевич часто раздражал Микояна, который дотошно вел счет его ошибкам. Однако его окончательный вывод положительный. Остается фактом и то, что Микоян поддерживал Хрущева по многим кардинальным вопросам и в трудных ситуациях, - но он рисует портрет непостоянного, не внушающего доверия человека, который не один раз утрачивал ощущение реальности.
Микоян досконально перечислил зигзаги Хрущева. Он хорошо понимал, что тот всех настроил против себя и стремительно двигался к падению. Но он защищал этого хаотичного генерального секретаря, сделавшего много полезного и создавшего ситуацию, когда обратного хода уже не было. Именно Микоян, как мы уже отмечали, пришел к заключению, что Никита Сергеевич был «Нечто!». Микоян даже отметил, что после свержения Хрущев вполне мог бы применить свои способности на другом посту.
Эти слова заставляют вспомнить малоизвестный эпизод. Незадолго до своего ухода Хрущев, утративший все иллюзии относительно партии, размышлял об оживлении Верховного Совета, который бы трансформировался в подобие эффективно работающего парламента. Первым шагом должно было бы стать избрание Анастаса Микояна президентом (именно так, а не просто председателем) Верховного Совета с последующим наделением этого органа реальной властью. Хрущев сделал некоторые начальные шаги в этом направлении, вызвавшие энтузиазм Микояна. Но падение генерального секретаря означало похороны этого проекта. Возможно, что этот эпизод проясняет завершающие замечания Микояна. В конце концов, если эта последняя инициатива и не состоялась, то другие необратимые перемены воплотились в жизнь лишь благодаря Хрущеву.
Один аспект критики Микояна заслуживает особого внимания. Он ставил в упрек Хрущеву, что тот уступил консерваторам (или испугался) и резко оборвал политику реабилитации жертв сталинизма, которую Микоян курировал в президиуме Верховного Совета. И сам автор мемуаров, и либеральное общественное мнение хотели увенчать этот процесс реабилитацией жертв показательных процессов: Николая Бухарина, Льва Каменева, Григория Зиновьева и т. д. Но Хрущев уклонился от этого, несмотря на настойчивость Микояна. С точки зрения Анастаса Ивановича, все обвинения были надуманными и казни относились к категории преступлений Сталина. Однако партия была лишь минимально десталинизирована, для стойких партийцев все эти обвиняемые были лидерами «антипартийной» оппозиции.
В одной из первых глав своей книги Микоян сам презрительно высказался о них и не скрывал того, что поддерживал Сталина в борьбе с ними. Мечтая довести до конца десталинизацию, Микоян, по-видимому, не понял, что реабилитация означала восстановление этих оппозиционеров - прежних «троцкистов», «правых» - в статусе критиков Сталина и сталинистов. И здесь можно только посочувствовать Хрущеву. Он столкнулся с множеством проблем десталинизации, которую сам же запустил. Пересмотр показательных процессов был бы для него непосильным. Помимо прочего, он никогда не допускал возможности фракций и дискуссий внутри партии.
Андрей Громыко. Это был человек больших достоинств, который казался бесцветной личностью - непривычная комбинация несовместимых свойств. Он стоял у руля советской внешней политики в течение 28 лет. О его реформистских инициативах ничего не известно, но он был столпом системы в этой важнейшей области. Многие находили его крайне скучным и занудливым. Однако если обратиться к имевшим с ним дело иностранным дипломатам, таким как Генри Киссинджер, нам дадут понять, что он, возможно, был «номером один» международной дипломатии, заслужившим в среде равных себе репутацию неутомимого работяги. «Если вы можете провести с Громыко час и выжить, тогда вы вправе считать себя дипломатом», - говорил Киссинджер.
Одним из «выживших» был президент Рональд Рейган. Проведя час с Громыко, он возвратился в Белый дом возбужденным, и это событие было должным образом отпраздновано: ему казалось, что он добился полного превосходства. Он не знал, что Анатолий Добрынин писал Громыко о Рейгане и советовал ему быть с ним покладистым по дипломатическим причинам. Главы делегаций Израиля в ООН (включая Давида Горовица) никогда не говорили в своих воспоминаниях о так называемом кислом выражении лица Громыко, когда он был там полномочным представителем СССР и на повестке дня стоял вопрос о создании государства Израиль. Каждый день он спрашивал их: «Что я могу для вас сделать сегодня?»