Последствия этого были многообразны и многочисленны. Первым было то, что он касался относительно небольшой группы конфликтов на производстве и, возможно, в обществе. Но он также означал низкий уровень жизни, который побуждал людей искать другие способы зарабатывать деньги легальным и полулегальным образом (частные земельные участки, вторая работа). Последствия этого процесса не обязательно были отрицательными.
В свою очередь, административный слой, который получил хорошее образование и гораздо крепче «сидел в седле», провернул целый ряд операций, законных и незаконных, которые были необходимы для успеха официальной стороны дела. Иногда они меняли направление и просто совершали уголовные преступления (коррупция, черный рынок). Для того чтобы достичь целей, поставленных планирующими ведомствами, министерские органы и руководители отдельных предприятий научились защищать себя с помощью целого комплекса мер.
Фактически они создали систему, базирующуюся на неформальных правилах: наращивание неразрешенных складских помещений, средств производства и рабочей силы; использование толкачей и других посредников для получения необходимых поставок по неофициальным каналам; саботаж и пренебрежительное отношение к официальному следствию и милиции и, наконец, создание могущественной сети союзников и лобби на самом верху. Эти административные структуры избегали реального контроля партии (и любого другого) и были недалеки от того, чтобы стать настоящими держателями «акций» государственной власти.
Реальность урбанистического сообщества и национализированной экономики относится и к изменениям в образе действий самой партии, которая в отношениях с верхними эшелонами бюрократии прибегала к силовым методам. Более низкая ступень общества, рабочие, была частью того же общества, что и административная сеть, в которой они работали. По существу, они были как источником, так и адресатом общественного мнения, настроения, практик и интересов. Интересы группы бюрократов (руководителей экономических отделов, военно-промышленного комплекса, научного сообщества, вооруженных сил) наряду с интересами, мнениями и правами низших бюрократических слоев (все они были членами профсоюзов) были узаконены де-факто. Подобным образом право специалиста торговаться по поводу условий договора на работу было признано де-факто на «рынке труда специалистов». Существование рынка труда дефакто и де-юре стало частью советской реальности, так же как и весь комплекс взаимоотношений между управленцами, рабочими, союзами и партией.
Теперь забота об общественных ожиданиях и желание им соответствовать часто отмечались в правительственной программе, а образ действий правительства дал такой крен, которого не было с конца НЭПа. Партийные и государственные документы, опубликованные в то время или позднее обнаруженные в архивах, рассказывающие о настроениях различных социальных слоев, содержат довольно много информации и предостережений, если правительственные или государственные структуры выражали беспокойство по поводу определенной политики (или ее отсутствия), которая влекла за собой риск создать недовольство. Отношение рабочих было главной заботой власти и часто обсуждалось аппаратом, особенно когда отчеты показывали, что они переставали посещать партийные собрания, молчали или освистывали выступающего, не говоря уже о более выраженных формах протеста, к которым они прибегали (увеличилось количество забастовок).
Новые тенденции и мнения, появляющиеся среди студентов, интеллектуалов и административных кадров, широко обсуждались и записывались. Хотя боевой дух этих слоев был слабым, он зачастую выражался в ненависти к партии. Вот отчего, когда коммунистическая политика провоцировала массовое недовольство, она официально отзывалась или приостанавливалась. Если женщины отказывались выйти на работу до того, как дети будут устроены в ясли, власти совершали ответные шаги: ответственный за такое положение дел получал выговор, проводилась реорганизация, предпринимались шаги по улучшению социальной политики - и предлагалось соглашение. Это означало де-факто и даже де-юре признание разных прав в большом масштабе.
Таким образом, общественное мнение и переговоры с гражданами составляли часть социокультурной сцены. Когда этот процесс прерывался опрометчивыми политическими решениями (как время от времени происходило при Хрущеве), за них в политическом смысле назначалась определенная цена.
Принимая в расчет усилия, совершенные для улучшения гражданского и уголовного кодексов и модернизации юридической системы, можем ли мы говорить о Reichstaat (правовом государстве)? Нет. Если быть последовательным, к этой категории относится только та законность, которая частично, но однозначно принадлежала только самой верхушке власти. Система должна была расширить права критиков, по крайней мере, одарить оппозиционеров правом на справедливый суд. Но этого не произошло. Мы с уверенностью можем говорить о возросшей роли закона и правовой системы, за которыми последовала отмена тайных несудебных процедур и произвола при исполнении закона.
«Массовые беспорядки» в Новочеркасске variety расследовались КГБ, потому что никто не знал, что с ними делать: в этом случае военное вторжение повлекло значительное число потерь. Недавно появилась книга, написанная на основе исследования архивов, в которых содержатся данные о тех событиях, что были главной заботой Владимира Семичастного[3-23].
В брежневский период зафиксировано девять случаев массовых восстаний, семь из которых произошли в первые два года его правления. При Хрущеве общее число восстаний было в два с половиной раза больше. Между 1957 и 1964 гг. оружие использовалось в восьми случаях; при Брежневе - в трех (все в 1967 г.). При Хрущеве количество убитых и раненых среди восставших равнялось 264, а при Брежневе пострадал 71 человек. Общее количество потерь во время восстаний на протяжении 25 лет было равно 335 - большая часть из них раненые (но эта цифра неточна). Таким образом, среднегодовой показатель равен 13,4 раненых или убитых (хотя многие годы свидетельствовали, что восстаний не было). Было бы полезно получить сведения о примерах восстаний в других странах (их охвату и потерям). Была ли советская цифра - 335 раненых и убитых за 25 лет - необычной при огромном размере страны и недемократическом режиме?
Будем надеяться, что та панорама изменений, нововведений и реформ, которые мы описали, даст читателю возможность увидеть разницу между сталинской и постсталинской моделями. Устранение массового террора как средства управления заставило власть, и прежде всего партию, заняться тем, что я называю «переговорами» с основными социальными и бюрократическими действующими лицами, увеличив зависимость режима от них.
«Пересталинизация» (чрезмерное увлечение Сталиным) советской истории, расширение ее в прошлое и в будущее является общей практикой, которая преследует целый ряд целей, но не отвечает на исторический запрос. У нас нет причин игнорировать степень и значение изменений в социальной структуре, стратегический вес отдельных социальных групп (больших или малых), слияние государственного аппарата с партией, конец массового террора - пока, конечно, мы рассматриваем только некоторые идеологические гипотезы, которые сопротивляются попыткам раскрыть комплексную историческую реальность.
Мы не должны забывать, что общество и режим не были защищены от возможности возникновения реакционных идеологических и политических течений, в том числе и среди государственных и партийных руководителей. Здесь мы затрагиваем эту огромную тему исключительно для того, чтобы коснуться трудностей процесса десталинизации и движения за реабилитацию Сталина. Продолжающиеся внутренние дебаты о десталинизации внутри постсталинского руководства и среди хрущевской оппозиции были сосредоточены не на продолжении сталинизма как такового, а на образе Сталина как строителя государства и руководителя державы; на готовности использовать решительные методы, когда на карту поставлены государственные интересы. Неудивительно, что среди руководителей диктаторского режима были несколько человек, защищавших этот взгляд. Тем не менее важно отметить, что, несмотря на все «пробные шары» и полумеры по восстановлению образа Сталина как великого руководителя, реабилитации не произошло, потому что она более не имела смысла. Даже среди сталинистов больше никто не защищал идею кровавых зачисток. Политические аресты, конечно, продолжались, но они были направлены на настоящую критику и реальные политические действия, а не на выдуманные преступления, в которых людей заставляли «сознаваться». У них было мало общего со сталинским периодом как по характеру, так и по размаху.
Но если мы не предложим широкой картины того, чем система была все это время, наш тезис о том, что она изменилась, повисает в безвоздушном пространстве. Снизу все выглядело как настоящий хаос: массы людей и органов действовали так, как они считали нужным, в то время как значительное число декретов и законов, изданных Центральным комитетом или, более торжественно, совместно с Советом министров, не соблюдались или исполнялись только несмелыми. Массовые явления, такие как текучесть рабочей силы, оставались на уровне декларации. Чиновники не теряли работы, даже если они воровали. Одни судьи не соглашались с жестокостью некоторых законов и искали пути уменьшения ответственности, если они чувствовали, что наказание не имеет смысла; другие делали прямо противоположное, в силу того что находили новую политику слишком либеральной.
Все это означает, что история, ограниченная государственной политикой, ведет к неполной и неточной картине. Исторические события, которые мы рассматриваем, приняли форму процессов, лишь частично зависящих от политических мер. На самом деле они в основном и даже полностью произошли спонтанно (мы уже сталкивались со стихией).
«Те, кто наверху», были не только покровителями волюнтаризма. Политбюро управляло с помощью 2-4 миллионов человек, составлявших сильный слой