Но где же место советской системы в великой книге истории?
Ответ на этот вопрос осложняется тем, что советских систем существует, по крайней мере, две, если не три (исключая период Гражданской войны, когда страна просто была военным лагерем).
Мы уже задавали этот вопрос в связи со сталинским периодом советской системы и предложили свой вариант ответа. Российская история вообще представляет собой замечательную лабораторию по изучению разнообразия авторитарных систем и их кризисов вплоть до сегодняшнего дня. Давайте поэтому сформулируем вопрос немного по-другому, сфокусировавшись на системе после смерти Сталина: была ли она социалистической?
Определенно нет.
Социализм подразумевает, что средствами производства владеет общество, а не бюрократия. Это всегда представлялось как развитие, а не отказ от политической демократии. Упорно продолжая говорить о «советском социализме», мы попадаем в настоящую комедию ошибок. Предположив, что социализм достижим, мы считаем, что это включает в себя социализацию экономики и демократизацию политики. В Советском Союзе мы видели право государственной собственности на экономику и бюрократизацию экономики и политики.
Если кто-то, столкнувшись с бегемотом, будет настаивать, что это жираф, получит ли он или она место на кафедре зоологии? Разве социальные науки настолько менее точны по сравнению с зоологией?
Путаница происходит из-за того, что СССР не был капиталистической страной, то есть право собственности на экономику и другие национальные фонды находилось в руках государства, что на самом деле означало - верхушки бюрократии. Это ключевая определяющая характеристика подтверждает лишь то, что советская система должна находиться в той же категории, что и традиционные режимы, где право собственности на огромное родовое имущество приравнивается к государственной власти.
Таковы были исторические процессы при создании конституции Московии, ее монархической автократии. Там тоже была влиятельная бюрократия, но страна была суверенным государством, в котором абсолютной властью обладал монарх, но не бюрократия.
В советском случае в конечном счете именно бюрократия приобрела коллективную, неделимую и неоспоримую власть. Бюрократический абсолютизм - родственник более старого аграрного деспотизма - намного современнее, чем самодержцы или Сталин. Но он принадлежит к тому же виду, особенно когда мы учитываем политический контроль государства за населением.
Эта линия доказательств исходит из того, что советское бюрократическое государство, несмотря на его революционные инновации как в терминологии, так и в найме персонала из низших классов, унаследовало многое из старых царских институций и, таким образом, неизбежно продолжило царскую традицию государственного строительства.
По большей части это произошло из-за того, что восстановленные советской властью государственные органы после революции могли функционировать только с помощью старорежимных чиновников. Ленин с горечью отмечал, что все части царской администрации остались и при новом режиме, и это привело к гораздо более высокому градусу исторической преемственности, чем предполагалось до октября 1917 г.
Новому режиму предстояло научиться управлять финансами, иностранными делами, военными вопросами, секретными операциями и так далее. За этим нужно было обращаться не только к экспертизе специалистов, а к специальным учреждениям, предприятиям и представительствам, которые во многих отношениях продолжали функционировать согласно установленным процедурам. Старое чиновничество не могло быть воспроизведено или заменено за одну ночь. Новое государство было создано, но его чиновники пришли из прошлого. Проблема, как видел ее Ленин, состояла на тот момент в решении вопроса, как заставить их лучше работать[3-41].
Столь плотная связанность с практиками и традициями прошлого была, конечно, неизбежна, особенно ввиду того, что представлял ее соответствующий персонал, насчитывающий десятки тысяч чиновников, впитавших вековые традиции государственных институтов. Новые власти не знали, как все это реконструировать. Фактически у них не было другой альтернативы, кроме того, чтобы снова взять эти инструменты, заменить некоторые детали и дать профессионалам возможность вести дела, как прежде.
Советская система закончила свое существование возведением достаточно «классического» бюрократического государства, управляемого иерархической пирамидой. Соответственно фаза революционного пожара была пройдена, но реальная необходимость дистанцировать себя от старых моделей так и не появилась - за исключением, возможно, тех институтов, которые никогда не существовали при царизме. Более того, каждый раз, когда создавался новый орган, созывалась специальная комиссия, которая должна была наблюдать за организацией, и общей практикой стало просить специалиста-ученого или опытного бюрократа исследовать, как работал такой же институт в царской России. Если таких прецедентов не существовало, тогда обсуждались западные модели.
Обращение к историческим прецедентам естественно везде, но в советском случае это выражено особенно ярко. На практике сталинская Россия приняла идеологические принципы царского государства на почти официальном уровне. Даже после того как со смертью Иосифа Сталина его специфическая практика демонстрировать старые национальные символы была отвергнута, советская бюрократическая модель сохранила достаточно много черт политики своего почившего вождя, кроме его идеологической зашоренности. Традиция, которую она продолжала, определяла самую суть системы: абсолютизм представлял собой бюрократическую иерархию, на которой и базировался.
У, казалось бы, нового в складывающихся бюрократических схемах поста генерального секретаря оказалось скорее больше, чем меньше общего с образом «царя, хозяина земли». И если символы и сценарии публичного проявления силы отличались, то церемониальные традиции царского и советского режимов происходили из одной культуры, где иконные лики занимали особое положение. Они были направлены на создание образа непобедимой силы, который должен был быть ничем иным, как способом скрыть, изгнать или отвлечь внимание от общей хрупкости. Но царским наследникам следовало более ответственно представлять, особенно в последние годы режима, что кризис и распад системы тоже являются частью исторического репертуара.
Если считать, что с конца 1920-х гг. создание сильного государства составляло самую суть политики большевистских лидеров, возникает вопрос: как его определять?
Наиболее точно для этого подходил старый царский термин «держава», особо любимый государственными кругами консерваторов, среди которых он был чрезвычайно популярен и чаще всего использовался, как теперь говорят, силовиками: военными и органами общественной безопасности. Но в ленинское время сам термин державник стал уничижительным, обозначавшим тех, кто поддерживал деспотический, жестокий великодержавный шовинизм.
Обращаясь к его происхождению, следует заметить, что сам термин держава возвращает нас назад, к происхождению той терминологии, которая использовались для определения царской власти. Понятие самодержец свидетельствовало об абсолютном правителе (автократе), а самодержавие характеризовало режим как автократию. Несомненно, серп и молот заменили золотую сферу, увенчанную крестом, - символ имперской власти, но, к изумлению бюрократии, они вдруг предстали как реликвии революционного прошлого.
Право собственности на землю всей страны, принадлежащую государству в лице самодержца, являлось характерной чертой ряда старых восточных и центральноевропейских государств. В СССР такое право собственности предоставлялось социалистическим мандатом, который был расширен до размера всей экономики и многих других сфер государственной жизни. В отличие от своих царских предшественников, советские бюрократы управляли фабриками, которые выпускали машины, и даже целыми «атомными городами». Однако, вопреки некоторым современным оценкам, сходство со старой моделью собственности на всю землю (основной экономический ресурс в ранние времена) сохранилось и даже усилилось силами государственной власти, вызывая тревогу у производителей.
В ходе наших объяснений природы этого государства мы уже встречались с бифуркациями в модели развития и целым рядом неясностей. Если система принадлежала к старой категории землевладельческой автократии, она, тем не менее, представляла собой задачу XX века, которая выражалась в создании развивающегося государства (мы подробно описывали, как она продолжала модернизировать страну). Именно под эти критерии подпадал СССР на первых стадиях своего существования. Такие государства существовали, и все еще существуют, в нескольких странах - в частности, на огромных территориях Юго-Восточной Азии и Ближнего Востока (Китай, Индия, Иран), где правили древние монархии.
Эта историческая рациональность работала и при строительстве постленинского государства, даже если его трансформация в сталинизм была тем, к чему диктаторские системы с готовностью склоняются. Но переход к деспотической модели не является неизлечимой болезнью, как было продемонстрировано во время уничтожения сталинизма в России и маоизма в Китае. И несмотря на подводные камни, присутствие государства, которые делало возможным и направляло экономическое развитие, оставалось исторической необходимостью.
К 1980-м гг. СССР достиг уровня экономического и социального развития, превосходящего Китай, но система быстро увязла в саморазрушающейся логике. Тот тип реформ, который рассматривал Андропов, мог дать стране то, в чем она нуждалась: активное реформированное государство, способное продолжать развиваться, а также способное отказаться от авторитаризма, который теперь был ненужным, поскольку изменился социальный ландшафт.
Однако возвращение к освященной веками символике державы, которое выражалось в образе мыслей и интересах значительной части правящей элиты, было знаком утраты силы части государственного аппарата, члены которого, застрявшие в узком месте, теперь использовали власть только для преследования своих личных интересов. Это также показывало нарушение реформистской динамики в тот самый момент, когда страна рыдала от реформ. Но вместо того чтобы прибавить компьютер к серпу и молоту, руководство стало искать убежище в консерватизме, вступив на бесславный путь: нельзя пользоваться характеристиками древнего происхождения, живя не в восемнадцатом, а в XX веке. Государство оставалось позади, и подобная бифуркация (общество шло в одну сторону, государство - в другую) была роковой.