В современном мире острым остается вопрос о признании прав кочевого населения на сезонно используемые им земли и на передачу этих земельных прав потомкам. Лишь последние десятилетия XX в. ознаменовались существенными и позитивными для кочевников изменениями. Такой перелом отразился, например, в политике Всемирного банка, который в 1990-х гг. внес коррективы в условия выделения кредитов на экономическое развитие и отныне считает необходимым предварительную «организацию официального признания традиционного землевладения» и «возобновление прав землепользования коренного населения на долгосрочной основе», в том числе и в отношении неоседлых групп1506.
Остро стоит вопрос и о сохранении идентичности кочевых народов, их цивилизационной самобытности. Номады зачастую не хотят принадлежать к какой-либо стране и, таким образом, оказываются лишены надлежащего политического и правового статуса. Эксперты считают, что необходимо принять специальные конвенции о кочевом образе жизни, которые бы способствовали более гибкому управлению границами в регионах кочевания, предписывали создание национальных земельных кодексов, регулирующих доступ кочевников к ресурсам и признание скотоводческой земли, отвечающее интересам кочевников1507.
Интересным фактом является то, что в конце XX и начале XXI в. в мире возникло новое восприятие кочевой – точнее
сказать, мобильной – жизни, которое проявило себя в виде неономадизма. Номадизм в его социальном понимании выступает теперь как «стратегия, отвергающая любую оседлость, укорененность, привязанность, традицию». В условиях ускоренной глобализации распространено «новое ощущение мира, который словно “сжимается” во времени и в пространстве, воспринимается… как глобальный и целостный, а не ограниченный конкретным местом проживания»1508. Таким образом, многие оседлые люди оценили преимущества мобильного образа жизни. Ю. Верне и М. Дувенспек отмечают, что «по мере того, как мир становился все более мобильным, осмысление мира стало кочевым»1509. Отмечено появление нового «номадического» типа человека, «нового кочевника», избирающего себе место проживания исключительно из экономических и других сугубо прагматических соображений, абсолютно независимо от своего национального происхождения1510.
Распространению моды на неономадизм в немалой мере способствовал бум туризма, кибер- и медиапутешествий. «Новыми кочевниками» стали называть себя представители «транслокальных культур» (например, Techno и New Age), а также представители политического и делового истеблишмента, мигрирующие по миру в своих бесконечных вояжах (конечно, у них речь идет больше о кочевьях-путешествиях с комфортом)1511. К таким «новым кочевникам» можно отнести дауншифтеров и экспатов, свободно перемещающихся по миру туда, где есть работа или просто жизнь «лучше» и «приятнее». Разумеется, это не имеет никакого отношения к кочевой цивилизации, а является ответом человека западной, европейской цивилизации и на вызовы глобализации, и на преимущества, которые она дает.
Заключение
Таким образом, в истории взаимоотношений властей и кочевого населения СССР выделяются следующие периоды:
I. В 1920-х гг. начался процесс советизации «кочевых» регионов, который в целом был достаточно мягким. Хотя главную роль во взаимодействии Советского государства и кочевников играла политика (а не экономика, как до революции), в этот период сохранялись относительно спокойные отношения между ними. Государство пыталось интегрировать кочевников в советское общество, не разрушая их цивилизационную идентичность, то есть не переводя их на оседлость. Многие ученые в СССР предлагали вдумчивый подход к кочевой цивилизации, ратуя за ее сохранение (максимум – некоторое «переформатирование»).
Однако результаты советизации были фрагментарными и противоречивыми. Значительная часть кочевой цивилизации осталась вне «силового поля» государства и сохранила свою традиционную структуру под властью «родовых авторитетов». Кочевники показали гибкость в социально-политическом плане – они пытались адаптироваться к советской власти, оставаясь в рамках традиционного родового уклада жизни. Для власти же это было неприемлемым, ведь «родовые авторитеты» рассматривались ею как «классовый враг». (До революции ситуация была проще – российская администрация могла действовать через родовых властителей или в связке с ними, и поэтому родовой строй у кочевников ей не мешал.)
В итоге к концу 1920-х гг. власти решили, что кочевники не вписываются ни в структуру Советского государства, ни в рамки программы модернизации. В этот период в политике СССР начинают проявляться тревожные для кочевой цивилизации тенденции.
II. Начало 1930-х гг. – период форсированной модернизации «кочевых» регионов Советского Союза, которая осуществлялась в контексте модернизации всей страны. Эта программа заключалась в переводе кочевников на оседлость и коллективизации их хозяйств, что фактически означало ликвидацию самой кочевой цивилизации.
Цели форсированной модернизации «кочевых» регионов, во-первых, были политическими. Уверенность властей в «несовместимости» кочевой цивилизации с советским строем обусловила в их глазах необходимость ликвидации у кочевников родовых структур и устранения власти «родовых авторитетов». Кроме того, Советское государство стремилось к полному контролю над населением, в том числе в плане учета места проживания (система «прописки» и пр.). В отношении кочевников это было возможным только после перевода их на оседлость.
Во-вторых, форсированная модернизация имела военно-политические цели. Как известно, природные условия «кочевых» регионов обусловили низкую плотность населения и малочисленность кочевых народов. Для СССР, который почти постоянно жил в ожидании «военной опасности», это обстоятельство было намного более важным, чем для дореволюционной России. Перевод кочевников на оседлость, то есть создание стационарных населенных пунктов в приграничных районах, в глазах властей означал повышение обороноспособности страны. Кроме того, легче стало бы осуществлять мобилизацию в Красную армию. Одновременно появлялась возможность повысить плотность населения на бывших «кочевых» территориях при помощи переселения на них выходцев из других регионов страны1512. С повышением обороноспособности был связан и внешнеполитический аспект политики государства в «кочевых» регионах, который заключался в обрубании связи кочевников с «заграницей» путем полной ликвидации трансграничного кочевания.
В-третьих, экономические цели. В Казахстане и многих других «кочевых» регионах производству зерна был дан приоритет перед животноводством (власти хотели достичь сразу две цели – сделать из кочевников земледельцев при одновременном сохранении скотоводства). В Средней Азии первенство получил хлопок, за счет которого вытеснялись зерновые и другие культуры. Они «уходили» в северные «кочевые» районы, в свою очередь вытесняя там животноводство. Власти решили, что производство зерна для обеспечения продовольственной безопасности и обороноспособности страны важнее, чем производство мяса. Кроме того, экономические цели модернизации «кочевых» регионов включали в себя «освобождение» территории для развития промышленного производства и добычи полезных ископаемых, а также вовлечение местных кадров в эти сферы деятельности.
В целом курс властей на ликвидацию кочевой цивилизации не имел этнических причин. Хотя особенностью всех «кочевых» регионов СССР было то, что их титульное население было «нерусским», «неевропейским», считать ликвидацию кочевой цивилизации борьбой с национальными традициями нельзя. Образ жизни народа не тождествен его национальной идентичности (тем более что у большинства традиционно кочевых народов Советского Союза кочевание вели уже далеко не все). Оттого что буряты, казахи и калмыки перешли на оседлость, они не перестали быть бурятами, казахами и калмыками. Просто их идентичность приобрела другие особенности. Власти боролись против не кочевых народов как таковых, а, с их точки зрения, «устаревшего», «непригодного» родового строя и кочевого образа жизни. Модернизация «кочевых» регионов соответствовала общему курсу «наступления» Советского государства на сельское население – точно так же власти по всей стране сгоняли крестьян в колхозы, боролись с русскими, украинскими, белорусскими, татарскими и другими кулаками.
Этнический аспект в обоседлении кочевников можно найти только в косвенном плане – «освобождение» ранее занятых кочевниками земель дало возможность государству переселять на эти территории рабочих и колхозников из других регионов СССР (соответственно, они в своей массе были представителями других этносов). Кроме того, программа модернизации «кочевых» регионов косвенно затрагивала национальный вопрос еще в двух аспектах. Во-первых, перевод кочевников на оседлость способствовал созданию в стране единой политической нации (этот процесс в усеченном и противоречивом варианте был начат еще до революции и продолжен в Советском Союзе с середины 1930-х гг. также в противоречивом варианте – создание советской политической нации происходило в условиях политико-административного деления страны по национально-территориальному признаку). Во-вторых, оседание кочевников и их вливание в ряды оседлых собратьев способствовало консолидации соответствующих этносов.
Модернизация «кочевых» регионов прошла те же стадии, что и коллективизация сельского хозяйства в других частях СССР, – сначала этот процесс шел в умеренном режиме, затем произошло резкое форсирование и после – снижение его накала (осознание «головокружения от успехов»). Однако процесс модернизации «кочевых» территорий отличался от аналогичного в «оседлых» областях, во-первых, тем, что у кочевников менялся не просто порядок владения имуществом (частный или родовой на колхозный, то есть фактически полугосударствен-ный), но и весь сложившийся веками образ жизни – они должны были перестать быть кочевник