— Что ж, вежливость за вежливость — давай просто выйдем поговорим как мужчина с мужчиной, — сказал он, ткнув газетой в противоположный угол фойе, где виднелась железная дверь с надписью «Аварийный выход».
Его высокий товарищ, из-за блестящей лысины и телосложения походивший на огромный большой палец, вновь отстегнул от стойки бархатный канат и жестом пригласил отца пройти в образовавшийся разрыв.
— Подожди меня здесь, Нора, — сказал отец, отпуская мою руку. Я попыталась было уцепиться за нее снова но он жестом отослал меня. Голос его звучал суше обычного, лицо было напряжено. — Я сейчас вернусь. Мы просто поговорим.
И он пошел по темно-синей ковровой дорожке, а по сторонам от него шли эти двое. Я беспомощно смотрела им вслед. Сердце отчаянно билось у меня в груди. Уже у самого выхода отец оглянулся. В глазах его я прочла выражение, какое было у солдата из фильма «Тарзан», того самого, который тонул в зыбучем песке. Когда песок достиг его подбородка, солдат перестал биться и кричать, но в глазах его стоял немой крик — тот самый, который сейчас я видела в отцовском взгляде.
Мне казалось, что я сейчас взорвусь и растаю одновременно. Я хотела спасти его, но ноги налились свинцом. Мне стало жарко, и вдруг кто-то выключил свет. Когда я снова стала видеть, то обнаружила, что плыву по синим волнам ковровой дорожки, а надо мной склоняются встревоженные незнакомые лица. Тут ко мне пробился отец. Он упал на колени, обнял мою голову, и в его глазах была боль.
— Ах, ребенок, ребенок, — говорил он.
В ночь, когда я впервые ходила во сне, я очень боялась разбудить родителей. Они стали бы задавать слишком много вопросов. И тогда я, наверное, проговорилась бы, призналась, как я боюсь тех ужасных людей. А отцу и без меня забот хватало. Он очень просил не рассказывать маме о том, что случилось в кинотеатре. Если бы я стала объяснять, что со мной, я бы его выдала. Я снова легла в постель, но остаток ночи не могла со мкнуть глаз. Весь следующий день я спала на ходу.
Следующей ночью я проснулась на кухне. В доме было темно, если не считать лунного света, проникавшего сквозь шторы на окнах. И так тихо, что я слышала стрекот уличных цикад и едва различимое гудение часов на духовке. На кухонном столе над духовкой блестело в лунном свете что-то узкое, серебристое. Мамин любимый «вюстхоф», нож для разделки мяса. Самый большой и самый острый рассекатель плоти. Кто-то вытащил нож из бархатного отделения в выдвижном ящике. Неужели это сделала я? Сосущее чувство в животе подтверждало: да. Я положила нож на место и на цыпочках вернулась в постель.
Меня одолевали тревожные мысли. Спать я не могла. Если я расскажу маме, она рассердится на папу и разведется с ним. Может быть, поговорить с тетушкой Ладой? На выходных мне предстояло остаться у нее в городской квартире — редкая удача, потому что мама неохотно отпускала меня к тетушке. Она полагала, что тетя Лада может плохо на меня влиять.
— Да еще этот ее украинский бойфренд! Он вообще работает? И оба курят эти ужасные сигареты!
Она имела в виду «Балкан собрание». «Благослови боже минский смог», — всякий раз приговаривала тетушка, закуривая очередную сигарету. Сама она в Минске не была ни разу в жизни. Только видела фотографии, снятые моим минским дедушкой.
Но в гостях у тетушки я не смогла заговорить сразу — нельзя же вот так, с порога, начинать серьезный разговор. Попробую за ужином, решила я. Нет. Лучше после кино. У тетушки в гостях мне дозволялось редкое удовольствие — мы допоздна засиживались перед телевизором и смотрели кино.
«Сибил». В тот вечер показывали старый фильм «Сибил» — как так совпало, что из многих сотен фильмов шел именно он? В фильме рассказывалось о женщине, у которой было множество личностей. У нее в голове жили другие люди, и они делали такие вещи, о каких она и подумать не могла.
— Тебе потом кошмары будут сниться. Она bezumny, — решила тетушка Лада и выключила телевизор, не дождавшись даже второй рекламной паузы, сразу после того, как Сибил разбила голой рукой оконное стекло.
— Что такое bezumny, тетя Лада?
— Чокнутая. Ненормальная. Крыша у нее поехала.
Я решила, что это знак. Наверное, я как Сибил. Что ж, решено. Я никому ничего не скажу. Потому что, если кто-то узнает, что я чокнутая, тут уж меня точно посадят в сумасшедший дом.
Через неделю матушка встревожилась и отвела меня к доктору, потому что ее беспокоили развившиеся у меня симптомы. Но я ничего не рассказала ни ей, ни врачу. Наверное, я была для этого слишком испугана… и еще я ничего толком не понимала. Я была слишком маленькой.
Обхватив себя руками за плечи, я сидела на краю кушетки. На мне были джинсы и футболка. Я ковыряла кроссовкой ножку кушетки, и белая бумага, которой была застелена кушетка, похрустывала подо мной.
— Не болтай ногами, сядь прямо, — сказала мама и ткнула пальцем в мои кроссовки. — Когда это ты успела так извозить кроссовки!
— Где?
— Вон там сбоку черное пятно. Да вот же.
И она нахмурилась. Сама она сидела на белом пластиковом стуле у двери.
— Неужели ты не можешь хоть пять минут вести себя как нормальный ребенок? — рассердилась она.
И это была еще одна причина, которая заставляла меня молчать. Матушка вечно требовала совершенства и от себя, и от других. Она была не из тех, кому можно легко рассказать о своих бедах. Любую твою проблему она ставила в вину тебе же. Я снова стала бездумно ковырять ножку кушетки.
— Нора!
Матушка смотрела сердито. Однако невролога мои навязчивые движения, похоже, не беспокоили. Уж он-то навидался. Он стоял у стола, перебирая приколотые к моей карте листочки, и, похоже, был доволен увиденным.
— Никаких симптомов травмы головы нет. Это очень хорошо. У Норы нормальные показатели по всем параметрам. ЭЭГ, ЭКГ. Мозг. Сердце. Кровоток. Все в норме. Рефлексы. Абсолютно все.
— Какое облегчение, — сказала матушка. — Я беспокоилась, не было ли у нее сотрясения.
Врач повернулся к ней. Она скрестила красивые ноги и разгладила юбку мохерового костюма бирюзового цвета в розовых шишечках, которые должны были изображать пуделей.
— Так вы говорите, симптомы начались неделю назад? Два обморока в один день?
Матушка кивнула и потеребила свое жемчужное ожерелье.
— В первый раз меня рядом не было. Нора пошла в кино с отцом. Дома она потеряла сознание во второй раз. Поначалу она вела себя совершенно нормально, но потом я заметила, что она с каждым днем выглядит все более усталой. Даже измученной.
— Головные боли?
— Нет.
Врач снова посмотрел в карту и покачал головой.
— Кровоток в норме. — Он повернулся ко мне: — Расскажи мне о своих обмороках, Нора. Что ты чувствовала?
— У меня закружилась голова. Я упала.
— Перед этим ты что-нибудь ела или пила?
— Нет.
— Тебе хотелось есть или пить?
— Нет.
— Фильм был страшный?
— Это было еще до фильма.
— Может быть, с тобой случилось что-то необычное?
Я поглядела на матушку. В ушах у меня зазвучал отцовский голос: «Она со мной разведется, Нора Она меня бросит. Ты же не хочешь, чтобы мы развелись, правда? Я все исправлю, честное слово».
— Подумай хорошенько, — повторил врач. — Может, было что-то такое?
— Нет, я ничего такого не припоминаю, — сказала я этому нервотрепу.
Он о чем-то заговорил с матерью, но сам при этом смотрел на меня. Я поняла: он догадался, что я о чем-то умалчиваю.
— Как у Норы со сном?
Откуда он знает? Не лезь мне в голову!
— Она хорошо спит, никаких проблем, — ответила матушка.
— Никаких проблем, — эхом повторила я.
Все-таки одно дело падать в обморок и совсем другое — эти… как их назвать? Зомби-чары?
— Я попрошу вас ненадолго выйти, миссис Глассер, — сказал невролог.
— О? — удивилась и несколько растерялась матушка, однако встала и вновь разгладила юбку. Поправила изящные шпильки в золотых волосах, уложенных в идеальную прическу-ракушку. — Я не уйду далеко, Нора. Я буду прямо здесь, за дверью.
Она вышла и закрыла за собой дверь. Доктор встал рядом с кушеткой, но так, что я не могла его видеть. Что он задумал? Я все равно ничего не расскажу, даже если мама не услышит. Не хочу окончить свои дни в сумасшедшем доме.
— Подними правую руку, — сказал он.
Я подняла руку.
— Это проверка рефлексов, да?
— Помолчи, пожалуйста. Делай, что я тебе говорю. Подними правую руку.
Я покосилась на собственную руку. Все правильно, это правая.
— Ты что, не слышишь? — нетерпеливо прикрикнул врач. — Правую!
Лицо у меня вспыхнуло. Я ничего не понимала. Я растопырила пальцы. «Я клянусь в верности моему флагу…» Во время клятвы правую руку кладут на сердце. Все верно, это правая рука! И я подняла ее еще выше.
— Ты что, не знаешь, где лево, а где право?
«Не кричите на меня! Я не нарочно!»
— Черт возьми, Нора, ну что в этом трудного? Я жду.
Веки у меня затрепетали. Свет флуоресцентных ламп потускнел. В груди стало жарко, огонь хлынул в руки и ноги. Я повалилась вперед, едва не упав с кушетки. Врач поймал меня.
— Все в порядке, Нора. Все хорошо. Приношу свои извинения. Мне нужно было проверить тебя на склонность к обморочным приступам.
Он прижал два пальца к моей шее, а другую ладонь положил на лоб. Какой покой несли эти прикосновения. Как (Эльзам на мои измученные нервы.
— Ну вот, все прошло. Теперь просто полежи.
Он помог мне устроиться на кушетке и подошел к двери. Открыв ее, он позвал:
— Входите, миссис Глассер.
— Что произошло? — всполошилась матушка, увидев меня безвольно лежащей на кушетке.
— У Норы только что наступило обморочное состояние. Нейрокардиогенный обморок. Спазм блуждающего нерва приводит к тому, что кровь перестает поступать в мозг. После того как человек падает, давление выравнивается и обморок проходит сам собой. Как ты себя чувствуешь, Нора?
— Хорошо, — сказала я. И на этот раз не солгала.