Не в силах дышать, я смотрела на картину. Мое тело рухнуло на пол и скорчилось в позе зародыша. «Этого не исправить. От этого мы уже не оправимся. Он пырнул меня ножом в живот, и я истекаю кровью. Это смерть». Потом я услышала звук открывающейся двери, за спиной проскрипели половицы.
— Я не хотел этого.
— Зато я хотела ребенка. Это был мой ребенок. Ты разбил нашу семью. Ты разбил мне сердце.
В тот день, в студии Хью я дала себе молчаливую клятву: «Я вернусь к жизни, сколько бы времени на это ни ушло, и никогда не ожесточусь и не озлоблюсь».
Пообещать проще, чем сделать. Меня мучили жестокие фантазии, в которых я садилась в автомобиль и сбивала Хью и Хелен. Потом я являлась в широком гангстерском пальто по моде сороковых, доставала из кармана пистолет и вышибала из них дух прямо в постели, in flagrante delicto[1], чувствуя удовлетворение от столь разрушительной мести. Я снова и снова проигрывала в воображении эту картину. Мне было так плохо, что я начала посещать психотерапевта. Доктор Фельд единственный, кроме Хью (и, возможно, Хелен, если Хью ей рассказал), знал, что без кровопролития действительно не обошлось.
— Постарайтесь подробно рассказать о случившемся, — попросил доктор Фельд во время нашей первой встречи, строго на меня глядя, и занес ручку над желтым линованным блокнотом.
— Я попыталась уничтожить работу Хью. В прямом смысле слова.
— Когда это произошло?
— После того как я увидела эту картину в студии. Сначала мне было так плохо, что я даже не могла встать с пола. Хью все повторял, что нам надо спокойно все обсудить. Он все время называл ребенка «ошибкой». Он сказал, что не хотел, чтобы Хелен забеременела, однако, когда это произошло, она решила рожать. Он ждал рождения ребенка, чтобы обо всем мне рассказать. Он думал, что, увидев ребенка, я пойду на «соглашение».
— Какого рода соглашение?
— Он хотел, чтобы я осталась с ним и считалась чем-то вроде мачехи. «Сама ведь ты забеременеть не можешь», — сказал он. Мы пытались. Но мои яичники устроили забастовку.
— Вам, должно быть, было очень больно.
— Я была уничтожена. Я сказала, что он садист. А он заявил, что я «узколобая» и что у меня буржуазные взгляды. Он сказал, «в Европе все так делают». Послушайте, доктор Фельд, поправьте меня, если я ошибаюсь, но ведь обычно ребенка рожает жена, правда? Не любовница, а жена?
— Боюсь, что я не специалист в этой области.
— Да, конечно.
— И вы пытались уничтожить…
— Да. В конце концов я смогла встать. И увидела, что Хью поставил чайник, как будто такие вещи можно обсуждать за чаем, как будто мы парочка британцев и сейчас все спокойно обсудим за чашечкой «эрл грея». Я опять посмотрела на картину, где он с Хелен, и вдруг все вокруг стало красным. Буквально. Оказывается, так и вправду бывает. Вся комната стала алой. Я схватила первое, что попалось под руку, что походило на оружие, — у него на столе лежал резак для бумаги, — и замахнулась. Но он схватил меня за руку, и нож даже не коснулся холста. Но я слегка порезала ему руку.
Доктор Фельд стал писать в блокноте.
— И как он отреагировал?
— Сказал «у тебя истерика». Наверное, он был прав. Что было, то было. Вот только меня до сих пор мучают разные миражи.
— Какого рода?
Я колебалась. Доктор Фельд наклонил голову.
— Я воображаю, что причиняю им боль.
Доктор Фельд снова что-то записал.
— Вы говорили, что, если я опасна для себя или для других, вы обязаны уведомить власти. Вы ведь не станете этого делать из-за каких-то моих фантазий?
— Нет. Но вам было бы полезно разобраться с этим гневом здесь, чтобы он не вырвался наружу.
— Сколько понадобится встреч, как вы думаете? Меня беспокоит финансовый вопрос. Я успела переговорить с юристом, который ведет наш бракоразводный процесс, и его слова меня повергли в шок.
— Почему?
— Мы с Хью прожили вместе двенадцать лет, но поженились всего год назад. Значит, содержание мне причитается минимальное. Хватит только оплатить услуги юриста, переехать и кое-как протянуть, пока не найду работу… — Я вздохнула и покачала головой, не желая вдаваться в подробности. — Годами судиться за выплаты по итогам гражданского брака я не стану.
— Вы хотите поскорее перелистнуть эту страницу.
— Вот именно.
Один сеанс у доктора Фельда стоил 150 долларов, поэтому ходила я к нему недолго, но, по крайней мере, он помог мне обрести душевное равновесие. Однако в мае Хью и Хелен переехали в Пекод, и мне стало казаться, что все началось сначала. В иные дни в груди у меня бушевал вулкан. Я прикладывала нечеловеческие усилия, чтобы избежать извержения, но все это страшно выматывало. Я чувствовала себя подавленно. И все-таки я каждый день повторяла свою клятву: «Я не позволю гневу разрушить мою жизнь».
— Ну и нахалка, — фыркнула Грейс, когда мы вышли из зала и пошли по длинному коридору к стоянке.
Вот уже двадцать три года, с того самого дня, как мы, две первокурсницы, поселились в одной комнате общежития Нью-Йоркского университета, Грейс была мне ближе сестры. Мы даже внешне были похожи. Одинаковые длинные каштановые волосы, овальные лица, выступающие скулы — наследие предков, некогда обитавших по соседству на другом краю мира: Грейс была родом из Чехии, а моя семья жила за чертой оседлости на западе России. Мы обе высокие, выше среднего, с удлиненной талией. «Излюбленный тип Модильяни», — заметил однажды Хью. Но у меня глаза карие, а у Грейс — ярко-голубые. Она носит распущенные волосы на косой пробор, а я люблю ерошить волосы, придавая себе диковатый вид, и ношу челку. Грейс охотно наряжается в платья и юбки. Я в девяноста процентах случаев предпочитаю джинсы.
Грейс настоящая красавица, умная и талантливая, а голос — чистый секс; этим она частенько пользуется для пущего эффекта, когда беседует с гостями передачи «Что слышно в городе», которую ведет на «Пекод-радио»; впрочем, слушают ее не только в городе, но и далеко за его пределами.
— Будь она приличным человеком, развернулась бы и ушла сразу, как увидела тебя, — прошипела Грейс.
Верность — одно из лучших качеств Грейс. Она верна как Лесси. После нашего с Хью развода она даже ни разу не попросила его об интервью. И уж поверьте, ей это решение далось нелегко — Хью человек известный. Но после всей этой истории с Хелен только Грейс, единственная из моих друзей, перестала с ним разговаривать, и плевать ей было на его славу.
— Будь я на твоем месте, я бы их убила, — кипятилась она.
Рывком застегнув молнию куртки, она подхватила меня под руку. Мы вышли из высокого серого здания и окунулись в холодное утро ноября. Наши машины стояли на соседних местах.
— И что будем делать? — спросила она.
— В каком смысле?
— Нельзя же допустить, чтобы эта женщина занималась в одной группе с тобой. Надо придумать, как от нее избавиться, — заявила Грейс и отпустила мою руку, открыла заднюю дверь своего «приуса» и бросила коврик поверх бустеров и игрушек. У Грейс два чудесных сына, шалуны каких мало, и оба — мои крестники. После рождения первенца Грейс с мужем бросили Манхэттен и уехали в Пекод, потому что не хотели растить детей в городе. К тому же Мак, муж Грейс, был родом из этих краев.
— Надо сделать так, чтобы ее выставили вон, — сказала Грейс, глядя на здание, из которого мы вышли. — Давай вернемся и расскажем Келли и остальным, кто она такая…
— Нет, — отрезала я. — Пойдут слухи. А я не вынесу, если меня снова будут обсуждать все кому не лень. Помнишь, как в «Нью-Йорк мэгэзин» напечатали фотографию Хью и Хелен, причем Хелен с животом, а рядом — наше свадебное фото. Это было ужасно унизительно. Нет, с меня хватит.
— Это все сукин сын, свадебный фотограф. Как там его назвала твоя тетушка?
Sina shluha vokzal’naja ve Siberia. Тетушка Лада так дорожила своими славянскими корнями, что даже в разгар холодной войны учила русский язык и занималась русскими народными танцами. Почти все ее присловья я знала наизусть, но в тот раз пришлось попросить перевод.
— Сын проститутки с сибирского вокзала, — вздохнула я. — Грейс, я не хочу, чтобы обо мне опять шептались. В прошлый раз мне было так стыдно, что хоть ложись и помирай.
— Ну уж нет! Это ему должно быть стыдно.
Почему же тогда именно мне хотелось залезть под стол всякий раз, когда Хью с Хелен появлялись в кафе и ресторанах, где я часто бывала, пока не уехала из Нью-Йорка? Почему я потихоньку сбегала с вечеринок и приемов в честь открытия новой галереи, едва в комнату входили Хью и Хелен? Я уехала в Пекод, чтобы начать новую жизнь. Нет, я ничего не скажу ни Келли, ни остальным. Не хочу афишировать свое прошлое.
Все еще красная от злости, Грейс уселась за руль.
— Мало ей было купить дом в Пекоде! Ну в самом деле: ты специально переехала, чтобы не натыкаться на этих двоих на каждом шагу и начать все сначала. Так теперь она явилась в твой класс пилатеса! Да она тебя сталкерит! — с этими словами Грейс с размаху захлопнула дверь.
Подозреваю, что идея купить дом в Пекоде принадлежала Хелен. Хью было под шестьдесят, начались нелады со здоровьем. Наверное, он боялся, что жена, которой двадцать семь, может его бросить, и исполнял все ее желания. А она пожелала дом рядом с моим. Я вообразила себе их беседу — честно говоря, в последнее время я воображала их разговоры слишком часто, и это начинало меня беспокоить. Должно быть, все было примерно так:
— Ты же понимаешь, что дом в Пекоде нам не годится, Хелен. Там живет Нора.
— Но это нечестно! Ты сам говорил, что в Пекоде идеальный свет для работы над картинами, — заныла она гнусавым техасским говорком. — А в этом доме такая чудесная студия, такая светлая. Неужели мы откажемся от дома своей мечты только потому, что раз-другой можем повстречать на улице твою бывшую жену?
Хью и впрямь утверждал, что в Пекоде свет «прозрачный как водка» — все потому, что воздух близ бухт и заливов был насыщен молекулами воды. Однажды мы целый август пили этот воздух — навестили Грейс и ее семейство, сняли сарай, чтобы Хью мог работать над крупными полотнами, и сами устроились там же. По вечерам мы зажигали газовые лампы, ванну принимали в старом корыте, из которого когда-то поили лошадей, и наслаждались каждой секундой такой жизни. Но уже следующей весной фермер продал свою землю застройщику, и мы сняли теплый коттедж к северу от города, намереваясь круглый год ездить туда по выходным.