Одевшись, я вышла на улицу, в солнечный день под пронзительно-голубыми небесами того густого оттенка, какой порой можно видеть в раскрашенных вручную старых фильмах. Лужайка перед домом была укрыта белой пеленой. Невесомая белизна поблескивала в солнечных лучах. Я остановилась как вкопанная. Изо рта вырвалось облачко пара. Белое кружево на траве было инеем. Значит, нарциссы сажать уже поздно — земля промерзла и затвердела. Придется мешочку с луковицами лежать в сарае до следующей осени. У меня испортилось настроение.
Когда я задом выруливала с дорожки, снова позвонили с неизвестного номера. Наверняка опять репортер. Через минуту телефон зазвонил снова. Это был мой арендодатель. Что ему нужно? Видел меня по телевизору? Тоже подозревает меня в убийстве? Хочет под каким-нибудь благовидным предлогом выселить меня из Курятника? Я не стала отвечать на звонок. Я въехала на асфальтированную дорогу, и телефон опять зазвонил. Это была Грейс. Я взяла трубку.
— Послушай, тебе нужно отдохнуть от всего этого ужаса. Мы с детьми сегодня после обеда едем на ферму в бухте Шарлотты. Погуляем по кукурузным полям, посмотрим, как давят сидр. Это им в награду за то, что не искусали зубного врача. Мы по тебе соскучились. Поехали с нами.
Мне очень хотелось поехать с ними. Отвлечься, успокоиться.
— Я бы с удовольствием поехала, Грейси, но не могу. Сегодня я еду к тете Ладе.
— Ой, Нор, так это же хорошо. Вам обеим это очень нужно. Придешь завтра на пилатес?
— Ну, не знаю… все будут глазеть…
— Да уж, я тебя понимаю. Но нельзя же совсем бросить занятия. Моментально расплывешься. И потом, спорт — лучшее средство от депрессии.
— Э-э, ладно, я подумаю.
— И все наши тебя знают. И поддержат.
— Надеюсь, ты права.
Грейс всегда была права.
— Так ты придешь?
— Ладно, приду. Только давай встретимся на парковке. Не хочу идти туда одна.
— В семь тридцать у входа, идет?
— Я привезу кофе.
Краем глаза я увидела на противоположной стороне дороги лейтенанта Кроули.
— Ой, убираю телефон, пока не поймали.
Я уронила телефон на колени и с самым невозмутимым видом проехала мимо полицейского, хотя была уверена, что он все видел. Кроули обожал ловить водителей, говоривших по телефону за рулем, — это было самое легкое занятие, если не считать, конечно, ловли тех, кто превышал скорость. Я поглядела в зеркало заднего вида, но его машина не тронулась с места. Надо же, какой благородный, подумала я. Решил не придираться. Знает, что мне сейчас и без того тяжело. Однако по дороге до моста я успела прийти к выводу, что Кроули был соглядатаем. Полиция никогда не устраивала засад так близко к моему дому — там и машин-то раз-два и обчелся. Наверное, детектив Рош поручил Кроули фиксировать мои приезды-отъезды. А если я права, значит, Губбинс ошибался, и полиция присматривается ко мне очень плотно.
Растревоженная этими мыслями, я пересекла мост и поехала сквозь город, так и не остановившись, чтобы позавтракать у Эдена. Мне не хотелось вновь сидеть у всех на виду, и вдобавок меня смущала мысль о встрече с Беном. Он частенько там завтракал. Пришла очередная унылая мысль: а если молчание Бена объясняется тем, что поутру он испытал ужас, вспомнив наш поцелуй, не уволит ли он меня, чтобы больше не встречаться даже по работе? Нет, он на такое не способен. Придется нам как-то справляться и с неловкостью, и со смущением.
Полчаса спустя я уже ехала по аллее, ведущей к «Кедрам» — беспорядочной россыпи каменных домиков на заросшем лесом холме. Самый высокий из домов имел сводчатый вход, как в настоящем замке (причем вход был снабжен пандусом для колясок и автоматически открывающимися дверями), множество балюстрад и целый лес дымовых труб. Он всегда напоминал мне Мэндерли из хичкоковской «Ребекки». В 1973 году во время первого американского нефтяного кризиса застройщик приобрел эти тридцать два акра за бесценок. В прошлой жизни эти здания были буддийским монастырем, а до того — иезуитским. Однако счета за отопление подкосили и этих смиренников, ибо при отключенном термостате их даже во время молитвы била крупная дрожь.
Для того чтобы добраться от гостевой стоянки до домов, нужно было подняться по присыпанной древесной щепой тропе, извивавшейся среди высоких кедров. Когда я приезжала на день открытых дверей, молоденькая представительница, рекламировавшая нам этот комплекс, особенно упирала на целебные свойства кедра.
— Наш комплекс получил название в честь кедра — великолепного дерева, которому поклонялись еще древние шумеры, — говорила она. — Вокруг главного здания мы высадили сто пятьдесят кедров. Мы хотим, чтобы эти деревья вдохновляли наших постояльцев, ведь кедр часто называют деревом жизни, а живет он до тысячи лет.
— Вряд ли моя тетушка захочет прожить тысячу лет, — заметила я.
Представительница пропустила мою ремарку мимо ушей и как ни в чем не бывало продолжала:
— Мы выстроили еще три здания в том же стиле, и сейчас в нашем комплексе имеется сто двадцать прекрасных квартир, в каждой из которых за жильцами будут ненавязчиво присматривать наши сотрудники. Для удобства наших постояльцев и их родных на территории имеется собственная клиника, реабилитационный центр и хоспис.
Все это великолепие стоило семьдесят пять тысяч долларов в год. Плюс стоимость услуг клиники, центра и хосписа. Но Лада хотя бы перестала курить свои «Балкан собрание», а значит, должна была окрепнуть. Проблема была только в том, откуда взять деньги, чтобы в складчину с ней оплатить ее долгую и счастливую старость.
Я вошла в холл — огромное, отделанное дубовыми панелями помещение с изогнутой деревянной лестницей и двумя резными каминами, такими высокими, что всякий пожелавший обратиться в пепел мог шагнуть в них не наклоняя головы.
Из-за приемной стойки мне помахала Ивонн — веселая пышная ямайка, большая любительница украшений для волос. От каждого ее движения блестящие оранжевые и желтые бусины на концах дредов пускались в пляс. На стойке рядом с ней стояла деревянная курица в черной шляпе с высокой тульей. «У нас не КУРят» — гласил знак, висевший на куриной шее. Интересно, подумала я, видела ли Ивонн меня в новостях, и если да, то как она к этому отнеслась.
— Ай, Нора, милая! Приехала?
— Привет, Ивонн, как дела?
— Как у боженьки за пазухой. Смен вот только выше головы. Ты-то как?
Похоже, Ивонн была не в курсе моих злоключений. На работе ей, наверное, было не до телевизора.
— Хорошо. У меня все в порядке. Как тетушка?
— Соскучилась. Куксится только малость. То вроде всем довольна, а то вдруг на нее находит. Вчера давай звонить в охрану. Открывашку украли, кричит. Потом нашли, конечно, — в холодильнике забыла.
В последнее время тетушка и впрямь частенько повсюду видела заговор против нее лично. В ее воображении прочно поселились какие-то загадочные личности, воровавшие у нее всякую мелочовку. Впрочем, пока все было совершенно невинно.
— Вот, лапуля, подпиши тут. — Ивонн подтолкнула ко мне регистрационный журнал и нажала на кнопку звонка, соединенную с квартирой тети.
«Я давно уже не лапуля», — подумала я и, расписываясь, заметила у себя на руке коричневую точку. Что это — веснушка или старческое пятно? В «Кедрах» меня вечно терзал страх старости.
— Никого нет дома. Загляни-ка в Паничку, — скачала Ивонн, вешая трубку внутреннего телефона.
Паничкой местные обитатели прозвали комнату отдыха, куда спускались, когда сидеть в одиночестве у себя им надоедало, а сил принимать гостей не было.
— Если я приглашу гостей, придется организовать хотя бы кофе и угощение, а потом еще и уборку делать, — говорила Лада. — Старость не радость, Нора. Syakomu ovoshchu svoyo vremya. У каждого овоща свой срок. Мой срок прошел. Я догниваю.
Когда она так говорила, у меня разрывалось сердце. Мне хотелось утешить ее, найти слова, которые принесут ей облегчение, — подсказку, мудрый совет на каждый день. Но Зол Как Черт был прав. Я пустышка. Если бы у меня хватило духу и если бы Бен согласился опубликовать мой ответ, я написала бы так:
Уважаемый Зол Как Черт!
Я пишу колонку советов так, а не иначе по одной-единственной причине: я понятия не имею, как жить в мире, где столько боли и страданий. Я, черт возьми, и себе-то помочь не могу, не то что остальным.
Нора Глассер, она же Записная Притворщица
Я поблагодарила Ивонн, вызвала лифт и поднялась на второй этаж. Стены коридора были украшены вырезанными из бумаги улыбчивыми индейцами в уборах из перьев, пилигримами и рогами изобилия. В «Кедрах» не слишком пеклись о политкорректности. Я вошла в Паничку, и настроение у меня разом улучшилось — так всегда бывало. Комната эта всегда напоминала мне «Алгонкин-отель» в Нью-Йорке — панели темного дерева, стоящие группками стулья в эдвардианском стиле с высокими спинками, антикварные чайные столики, бархатные диваны. Живя в Нью-Йорке, я частенько забегала в лобби этого знаменитого отеля, потому что там на меня снисходило вдохновение. Я представляла себе Дороти Паркер — как она с друзьями из New Yorker садятся обедать и за столом перебрасываются остроумными историями.
Паничка определенно обладала индивидуальностью, но помимо индивидуальности в ней витал стойкий запах таблеток от моли — с наступлением холодной погоды постояльцы доставали из шкафов бесчисленные шерстяные свитера и шали. Как ни странно, владельцы здания, большие любители кедра, отчего-то не озаботились кедровыми шкафами, и от приторного запаха нафталина у меня немедленно защипало в носу.
Тетушка Лада играла в карты за столиком у окна; ее партнершей была женщина со снежно-белыми волосами. Даже на таком расстоянии в Ладе видна была порода. В этот миг она так походила на мою мать, что мне пришлось остановиться и продышаться. И дело было не в характерной русской форме лба, не в кошачьих глазах, не в кудрявых волосах Лады и Салли Левервич (правда, матушка в попытке скрыть свое происхождение высветляла волосы до золотистого оттенка, в то время как темные локоны Лады выбелило время) — нет, все дело было в левой брови, которую Лада высоко приподнимала, когда хотела выразить свое неодобрение. И моя мать делала так же. Сейчас приподнятая бровь была адресована картам, явственно свидетельствуя о том, что расклад Ладе не по душе.