— Ревнивую любовницу тоже нельзя сбрасывать со счетов. Неверные мужья в чем-то сродни педофилам — и у тех и у других очень вероятны рецидивы. Не исключено, что любовница тоже явится на похороны.
— Но ее никто не знает. На нее будут глазеть, — возразила я. — Надо быть полной идиоткой, чтобы лично явиться полюбоваться на дело своих рук. Да и потом, как она узнает о похоронах? Тобиас ведь рассылает приглашения лично.
— А если ее знают? Что, если Тобиас ее пригласил? Например, как друга покойных?
Я поразмыслила над этой возможностью, и тут мне в голову пришла еще одна мысль.
— Сью Микельсон. Соседка. Она явилась на место преступления первой после домработницы. Она очень симпатичная. Я вот думаю…
— Я только хотела сказать, что нельзя сбрасывать со счетов эту возможность.
Мы договорились, что любые полезные сведения, которые нам удастся раскопать, будут немедленно переданы Губбинсу.
Я расплатилась за телефон и ноутбук, вышла из магазина, села в машину и обнаружила, что передача Грейс уже кончается. Интервью с Аббасом я пропустила. Разговор Грейс с Дэвисом Киммерлем из журнала «Нью-Йорк» тоже подходил к концу.
— Взять хотя бы непревзойденный автопортрет Уокера с бывшей женой — изломанная поза, полуженщина-получудовище нависает над спящим мужем… Эта картина пробуждает в зрителе самые примитивные и одновременно самые возвышенные чувства. Она написана в современной стилистике, однако берет свое начало в классической традиции, истоки которой можно проследить во множестве разных культур. Вот почему работы Хью Уокера оказали такое влияние на современную культуру. По сути, Уокер сам, лично, вынудил нас пересмотреть всю концепцию неопримитивизма.
— Это просто поразительно, Дэвис. Как вы глубоко понимаете Уокера, — сказала Грейс. — Вы просто обязаны написать об этом книгу.
— Благодарю вас. Честно говоря, я и сам об этом уже подумывал.
— О, обязательно напишите, обязательно! И обещайте что, когда книга выйдет, вы снова придете к нам на передачу чтобы о ней поговорить.
— Договорились.
— В таком случае позвольте еще раз поблагодарить вас за участие в нашей передаче и за такой подробный рассказ о влиянии работ Уокера на современную живопись. К сожалению, теперь мы уже никогда не увидим его новых работ и не услышим вашего о них мнения.
— О да, это печально. Однако вскоре у вас все же будет шанс ознакомиться с не выставлявшимися прежде работами Уокера. И тогда я с удовольствием загляну к вам еще раз, чтобы о них поговорить.
— В самом деле?
— Да. Этой весной в галерее Аббаса Масута пройдет выставка-ретроспектива, которая была запланирована еще до… ах, прошу прощения, это закрытая информация. О выставке еще не объявляли. Не могли бы вы вырезать этот кусок?
— Мне очень жаль, Дэвис, но мы в прямом эфире.
Видите? Грейс отлично умеет добывать информацию. От нее ничего не скроешь.
Еще и полдень не наступил, но по дороге домой я несколько раз умудрилась задеть колесом обочину. С обзвоном фирм по прокату автомобилей придется подождать. Сейчас я могла думать только о том, как опущу голову на подушку и закрою глаза. Я так устала, что, вернувшись в Курятник, махнула рукой на последние следы оставленного полицией беспорядка — свернутый ковер, стопки книг на полу, выложенные на столе бумаги, — и потратила последние крохи энергии на кухню: выгребла из ящиков три сковородки, две большие кастрюли и две кастрюльки поменьше.
Теперь я точно знала, что хожу по ночам, а раз так, значит, это может произойти снова всякий раз, когда я усну, хоть бы даже и днем. Мне нужно было убедиться, что мои прогулки, как и прежде, ограничиваются домом. Сковородам и кастрюлям отводилась роль сигнализации. Шумового барьера, который разбудит меня, если я попытаюсь выйти вон. Я расставила их у входной двери, а потом задумалась. А действительно ли я хочу знать, на что способна? Ведь если сигнализация сработает, это будет означать, что в ночь убийства я вполне могла добраться до Пекод-Пойнт.
Но я ответила себе: да. Я должна знать.
Я ушла в спальню и переоделась в пижаму. Потом залезла в постель, написала с нового номера сообщение Грейс и позвонила тетушке Ладе. Тетушки дома не оказалось, и звонок автоматически переключился на стойку регистрации. Трубку взяла Ивонн.
— Привет, Ивонн. Ты не знаешь, где тетушка?
— Прячется.
— Что? Почему?
— К ней заявились какие-то типы из мусорного журнальчика. Сказали, этот, которого убили с женой вместе, раньше был твоим мужем. Изменял, мол, направо и налево, да еще и ребеночка ей заделал.
— Господи!
— Лезут и лезут теперь к твоей тетушке. Со вчерашнего дня названивают. Она попросила, чтобы мы отключили у нее телефон.
Я седа.
— Я сейчас приеду.
— Ой, да незачем. У нее все хорошо. Так, взгрустнула малость. Говорит, ей бы отдохнуть.
— Нет, я все-таки приеду.
— Ты, лапуль, только себя изгрызешь, а она на это посмотрит, и тоже давай себя грызть. Оно вам надо?
— Ну ладно… Ивонн, у меня новый номер телефона. Можешь ей передать? Пусть она мне позвонит.
— Запросто. Как буду вечером уходить, загляну к ней и все передам.
Я продиктовала Ивонн новый номер и поблагодарила ее.
— Нора…
— Что?
— Ты побереги себя.
Повесив трубку, я с нежностью подумала о тетушке и сердито — о репортерах, которые не желали уважать ее приватность. Я вяло подумала, что стоит все-таки съездить в «Кедры», что бы там ни говорила Ивонн, но мне до смерти хотелось спать. Должно быть, сразу после этого я и отрубилась, потому что проснулась под звон дверного звонка в той же позе, с лежащим на груди телефоном.
Спала я, по всей видимости, недолго — по углам вокруг занавесок по-прежнему сочился солнечный свет. Телефон показывал 2:06 пополудни. Я скатилась с постели, подбежала к окну и ахнула — на дорожке стоял автомобиль Бена. И ведь не притворишься, что меня нет дома, — мой автомобиль стоял прямо на той же дорожке. И потом, сердце говорило мне, что я не могу не открыть. Как будто из него выросли две ручки и тянулись к Бену. Но тут сомнения нахлынули с новой силой. Проблема, с которой я вновь столкнулась прошлой ночью, никуда не делась. Я по-прежнему хожу во сне. Полиция по-прежнему подозревает меня в убийстве. В иные моменты я и сама себя подозревала. Так почему бы и Бену не задуматься на этот счет?
Звонок зазвенел снова.
— Минутку! — крикнула я и бросилась в ванную.
Взгляд в зеркало. Волосы спутаны после сна, но это даже сексуально. «Не спеши, Нора. Дыши». Кое-как взяв себя в руки, я вышла в гостиную самой непринужденной походкой. Ногой отодвинула от двери кастрюли. Кстати, как я объясню, почему они здесь? Когда я открыла дверь, кастрюли с грохотом покатились. Я вздрогнула. Бен отступил на полшага.
В руках у него был букет красных роз. «Как старомодно.
И чувственно. И красиво». Бен явно не колебался.
— Я некстати? Ты занята?
Он смотрел вопросительно. Я не могла оторвать от него глаз. В животе у меня стало щекотно. Между нами словно молния ударила. Несмотря ни на что, мне хотелось, чтобы он меня поцеловал.
— Послушай, Нора. Я понимаю, что из-за этого проклятого расследования тебе сейчас очень трудно. Но нам надо поговорить. Можно мне войти?
Я отошла в сторону и впустила его. Он закрыл за собой дверь, заметил раскатившиеся кастрюли и явно пришел в замешательство. Рискну. Расскажу ему о том, что хожу во сне. Вот прямо сейчас расскажу. Но разум мой тут же кинулся взвешивать все за и против и немедленно вынес вердикт: «он решит, что ты убийца». Если бы только можно было убежать куда-нибудь и подумать спокойно! Я открыла рот — и закрыла. И снова открыла.
— Представляешь, аренду дерут, а крышу чинить не хотят. Протекает, — сказала я, и мне тут же стало стыдно: лгать. Ему?!
— Вот незадача. — Он оглядел мою гостиную и одобрительно кивнул: — У тебя красиво. Эклектично так.
Он вручил мне розы, забранные снизу целлофановой оберткой и перевязанные красной лентой.
— Это тебе, — сказал он, снова поймав мой взгляд.
— Спасибо.
Я приняла у него розы, но рука дрогнула, и я уколола указательный палец о шип.
— Ой. — Я дернулась.
— Прости.
Я пососала ранку.
— Дай сюда, — сказал Бен, сунул букет под мышку, отнял палец от моих губ и внимательно на него посмотрел. От его прикосновения меня обдало жаром. Колени подкосились, я, кажется, пошатнулась.
— Надо подставить палец под холодную воду. Где у тебя раковина?
Да уж, холодный душ был бы сейчас как нельзя кстати. Вслед за мной Бен вышел на кухню, не выпуская мой кровоточащий палец. Моего обоняния коснулся цитрусовый аромат лосьона для бритья, смешанный с памятным лакричным запахом. Это потрясающее сочетание действовало мощнее самого сильного афродизиака. Перегнувшись и коснувшись меня боком, Бен потянулся к крану. Меня как огнем обдало.
— Вот, подержи минуту, — сказал он, подставляя мой палец под холодную струю. Боль в омываемой водой ранке утихла. Но память тут же подсунула мне другую картинку: ночь, я стою, обнаженная, на кухне Бена, и в руках бьется боль. Я стиснула зубы.
— У тебя есть ваза? — спросил он.
Боясь, что голос выдаст мои истинные чувства, я мотнула головой в сторону шкафа рядом с холодильником.
— Здесь?
Я кивнула. Бен открыл шкаф и достал пустую банку — несколько недель назад тетя Лада прислала мне кошерных маринованных огурчиков, а когда они были съедены, я вымыла банку и сняла с нее этикетку. Бен поставил банку на кухонный стол.
— А где у тебя мусорник?
Все так же молча я указала на дверцу шкафа у самого пола. Бен непонимающе поднял брови.
— Ясно, Харпо[5].
Он аккуратно подвинул меня в сторону, вытащил мусорное ведро и извлек из кармана самый затейливый швейцарский нож, какой мне только доводилось видеть. Так вот что было у него в кармане, когда мы ехали из полиции. Бен перехватил мой взгляд.