В вестибюле пахло мебельным воском и старыми Библиями. У стены шипела и побрякивала массивная старая батарея. Ее шипение перекрывало женский голос, говоривший что-то из-за двойных дверей внутреннего зала. Я поглядела на часы: служба началась минут тридцать назад. И тут я осознала, что этот вход в зал расположен совсем рядом с кафедрой. Мое появление помешает говорящему и привлечет массу ненужного внимания. Лучше уж приоткрыть дверь и потихоньку смотреть в щелку. Только бы петли были смазаны, взмолилась я и потянула за ручку.
Прямо напротив себя я увидела Сью Микельсон — она сидела на краю скамьи и внимательно слушала говорящую (слов было по-прежнему не разобрать, слишком уж громко шипела батарея). Сью кутала плечи в меха. Светлые кольца локонов обрамляли жемчужную нить, уходившую в декольте шелкового черного платья, и в этот миг Сью походила на сексуальную модель из рекламы мехов. Нетрудно было представить ее рядом с Хью. Но тут Сью смахнула с глаз слезинку, и я заметила, что свободная ее рука лежит на колене сидящей рядом женщины, сухощавой особы в черном мужском костюме, с темными волосами и в квадратных черных очках. Позы женщин говорили сами за себя. У Хью не могло быть романа со Сью.
Чтобы расширить обзор, я чуть повернула голову и пошатнулась — теперь передо мной возникли два пышных гроба, длинные, лаково-черные, усыпанные белыми лилиями. Я знала, что в одном из них лежит Хью — накачанный формальдегидом, и наверняка в костюме, которого он никогда не носил при жизни. Мне вдруг стало его ужасно жаль. Но ведь раз мне его жалко, значит, я его не убивала, да?
За гробами возвышалась кафедра, на которой стояла сестра Хелен. Я узнала ее, потому что ее показывали в новостях. Женщина лет тридцати с небольшим, со множеством сережек в одном ухе, в высоких, по колено черных сапогах и черной мотоциклетной куртке поверх короткого, до середины бедра черного платья. Щеки с потеками туши. Пышная прядь темно-рыжих волос то и дело падала ей на глаза, и она отбрасывала волосы тыльной стороной руки, показывая бесчисленные серебряные браслеты на запястье.
За спиной у нее на стене разместился огромный экран, но я видела лишь кусочек. Понадеявшись, что меня не заметят, я приоткрыла дверь на дюйм шире. Теперь я наконец могла расслышать ее слова.
— Понимаете, я очень любила свою сестричку. Но в юности ей пришлось нелегко…
На миг умолкнув, она полезла в карман куртки за платком и стала сморкаться, а я присела на корточки, чтобы получше разглядеть экран у нее за спиной. На экране красовалась увеличенная фотография Хью и Хелен, которые торжественно поднимали бокалы на открытии галереи Масута. Фотография растаяла и сменилась другой: Хью и Хелен здесь, в Пекод-Пойнт, сидят в каноэ и обнимают Кэлли. Еще одна: Хью и Хелен в белых халатах и солнечных очках лениво улыбаются в камеру, лежа в шезлонгах у бескрайнего бассейна. При мысли о том, что и после нашего разрыва Хью жил в счастье и довольстве, мне стало больно.
— Нашей мамы здесь сегодня нет. Наверное, она слишком пьяна и ее не пустили в самолет. Отец бросил нас, когда Хелен было десять лет, и больше мы его никогда не видели. Именно тогда мама и начала пить. Я тогда училась в колледже, и сестре пришлось практически самой себя воспитывать. Может быть, именно поэтому она выросла такой решительной и такой энергичной, — голос говорящей надломился. — Она называла меня Мэггот — это было мое домашнее прозвище, потому что маленькой она не выговаривала «р» в имени Маргарет.
При этих словах Маргарет задохнулась и умолкла.
Известие о трудном детстве Хелен немало меня удивило. Я-то привыкла думать, что ее избаловали в детстве и именно избалованность эта заставляет ее брать все, чего она пожелает, без оглядки на боль, которую причиняет другим.
Маргарет быстро взяла себя в руки.
— «Мэггот, — говорила мне сестренка, — тебе нужна цель в жизни. Представь себе то, что хочешь получить, а потом сделай так, чтобы это случилось. Заяви о себе!»
На экране проступила фотография одной из картин Хью — я ее раньше не видела, — китчевый перепев «Американской готики». На картине были Хью и Хелен в рабочих комбинезонах. В одной руке Хелен держала вилы, а другой касалась выпуклого живота, явственно заявляя о себе.
— То, как вела себя моя сестра, нравилось не всем. Но для меня она навсегда осталась маленькой девочкой, решительной и несгибаемой. Когда она выросла, то решила, что у нее будет ребенок. И привела в этот мир чудесную девочку, свою дочь.
Тут Маргарет окончательно сломалась и зарыдала. Видеть ее страдания было невыносимо.
— Я люблю Кэлли. Я люблю сестру. Я просто не могу. Не могу похоронить ее.
Сбоку к кафедре торопливо подошел лысый мужчина в темном костюме, подхватил рыдающую Маргарет под руку и отвел на скамью в переднем ряду. Я не сразу узнала этого человека: меня сбила с толку лысина. Но он не был лыс — он просто побрил голову. На костистом лице залегли сизые тени. За те несколько дней, что прошли с его появления в новостной передаче, он успел изрядно похудеть. Тобиас выглядел как человек, который только что вышел из тюрьмы. Была ли то вина, пожиравшая его заживо? Отчего он сбрил волосы — в знак печали? Он вновь вышел вперед и поднялся на кафедру, но заговорил не сразу. Он не спеша обвел взглядом толпу, а потом взял с кафедры Библию и поднял ее над головой.
— Братья и сестры! Грешны не одни лишь убийцы; всякий из нас грешник. «Как написано: нет праведного ни одного», говорит нам Послание к римлянам, глава третья, стих десятый. Все мы рабы своих страстей. Плоть наша слаба и мучима плотскими желаниями. «Все мы сделались — как нечистый, и вся праведность наша — как запачканная одежда…» Каждый из нас грешен. Каждый послушен дьявольским козням. — Он опустил Библию на крышку кафедры и положил на нее ладонь. — Чего же хочет дьявол в нечестивости своей? Закрыть пред нами врата рая и низвергнуть нас в ад на веки вечные.
В глазах его блеснуло что-то дикое, жестокое, страшное.
— Обречь нас на муки вечные — вот его цель. Но милосердие Господне безгранично, и путь к нему открыт каждому. Примите того, кто умер на кресте, дабы искупить ваши грехи. Примите Христа, Спасителя своего.
Он умолк и опустил бритую голову.
Только теперь я поняла, почему Тобиас выбрал местом проведения церемонии «ненастоящую» церковь. Ему хотелось поиграть в проповедника перед слушателями, которые не могли развернуться и уйти. Выйти на кафедру, посмотреть на всех сверху вниз, ощутить себя правым. Тут Тобиас поднял голову, сошел с кафедры и остановился между двух гробов.
— Брат мой и сестра — каковы они были? — Он легонько постучал по крышкам гробов. — Они лгали. Они были мучимы завистью. Они прелюбодействовали. Мыслями и поступками их правили алчность и похоть.
Неприкрытое осуждение, звучавшее в его словах, застави ло аудиторию заворочаться и зашушукаться. Хоть бы только Кэлли не слышала эту речь. Я присмотрелась к скамьям, попавшим в поле моего зрения, но девочки там не было. На лицах слушателей было написано горе.
— Они славили нечистого и служили у его алтаря. И все же мы должны простить их, ибо они родились детьми Божьими.
И он демонстративно, напоказ, как плохой актер, наклонился и поцеловал крышку одного и другого гроба, после чего вновь повернулся к слушателям.
— Нам не дано знать, призвал ли их Господь в обитель свою. Всем сердцем я молюсь за них. Да не испытают они мук ада. Да обретут покой в любящих объятиях Господних, и да будет дарована им вечность в Царстве Его Небесном. — Он сложил ладони. — Помолитесь со мной. Помолитесь за них. И за Кэлли, их дочь. Ее нет сегодня с нами, ибо она еще слишком мала, чтобы осознать утрату.
При этом известии мне стало легче. Тобиас закрыл глаза и несколько мгновений молчал. Когда он снова посмотрел на слушателей, в его взгляде я прочла гордость. И силу.
— Господу помолимся. Встаньте.
Снова зашуршала одежда. Заскрипели скамьи. Улучив момент, я украдкой выглянула из-за двери и окинула взглядом скорбящих. Зал был заполнен всего на три четверти. Должно быть, большинство друзей Хью и Хелен жили в Нью-Йорке и не смогли приехать на церемонию прощания.
— Ибо возмездие за грех — смерть, а дар Божий — жизнь вечная в Иисусе Христе, Господе нашем. Да ниспошлет Он нам прощение. Аминь.
Нестройное «аминь» слушателей достигло крещендо и утонуло в звуках гимна «Возлюбленный Господь мой». Тобиас взялся за ручку гроба и жестом подозвал тех, кому предстояло нести гроб вместе с ним. Я отступила назад, в вестибюль, и прикрыла дверь. Шипение радиатора заглушало звуки гимна, но оно не в силах было заглушить бурлившие у меня в мозгу мысли. Они сталкивались друг с другом, словно детские автомобильчики. Мне казалось, что голова у меня вот-вот взорвется.
Тобиас Уокер — гнусный святоша, рассуждающий о грехе над чужими гробами. Вся эта церемония прощания нужна была ему лишь затем, чтобы возвыситься над окружающими. Станет ли он использовать Кэлли в собственных целях? Мог ли он хладнокровно, как охотник убивает оленя, убить брата и невестку, чтобы завладеть их деньгами? И не он ли рушит мою жизнь, планомерно перекладывая на меня вину за случившееся?
И Хелен. Бедная Хелен. Дочь алкоголички-матери и отца, который ушел и больше не появлялся. Заброшенная родителями девочка, отвергнутая и, скорее всего, живущая в обстановке постоянного эмоционального насилия. Что бы она мне ни сделала — мне было ее жаль.
Стоп, стоп! Почему это вдруг я должна жалеть Хелен? У меня тоже детство было не сахар, но я почему-то не пошла после этого соблазнять чужих мужей. Это не я сначала разрушила другой женщине жизнь, а потом, когда она начала строить новую, влезла и туда. А как ее поступки ударили по Келли? И ведь эта эгоистка знала, что Келли ждет ребенка, знала — но это ее не остановило. Ну нет. Я рада, что Хелен и Хью больше нет. Я счастлива, что мне никогда больше не придется иметь с ними дела. Мне нравится думать, что их больше нет в этом мире.
«Господи боже мой, да что со мной такое?