— Я наврала не только ему, но и тебе. На самом деле я пришла, чтобы увидеться с тобой. Как только Болек рассказал мне о новом соседе, я сразу поняла, что это ты.
— Вы хотели меня видеть? Но зачем?
— Тебе нужен прямой ответ или непрямой?
— Лучше непрямой.
Она протянула руку и дотронулась до воротника моей рубашки. Пальцы ее при этом двигались, будто она играла на пианино.
— Я все вспоминаю, что ты мне сказал тогда, в автобусе. Ты хотел назначить свидание. А теперь я сама так все подстроила, что мы остались одни. Хотя, — она посмотрела на часы, — до ближайшего автомата двенадцать минут ходу. Значит, в обе стороны — двадцать четыре минуты. По-моему, успеть можно.
— Но вы же не думаете, — я сделал неопределенное движение рукой, — что сейчас подходящее время, чтобы проявлять фантазию?
— Не скажу больше ни слова. И не хочу тебя ни на что подбивать. Тем более, раз ты, вероятно, еще и девственник.
— С чего это вы взяли, что я девственник?
По твоим ушам. Они у тебя горят, как фонари. Но тут ведь совершенно нечего стыдиться. Так здорово быть девственником. Тайные отлучки в туалет. Сны, в которых у женщин нет лиц, только огромные груди. Я прекрасно понимаю, со всем этим жалко расставаться.
— Интересно, что сказал бы сейчас ваш друг. Этот Кинг-Конг с волосатой грудью.
— Понятия не имею. Я давно его не видела.
— Странно. Мне казалось, речь шла о свадьбе и четверых ребятишках.
Она затушила сигарету и встала.
— Я вижу, ты из болтунов. Ну что ж. Продолжай, пожалуйста, а я пока немного освежусь, — она повернулась ко мне спиной и стала расстегивать платье. Вот что в ее понимании означало освежиться. На платье было как минимум пятьдесят пуговиц, но она довольно легко с ними справилась.
— Я купила это платье в одном из магазинчиков, которые мы тогда проезжали, — сказала она. — Обожаю его, жаль только, что оно легко мнется.
Она аккуратно стянула платье и положила на стул. Потом подошла ко мне и постучала себя кулачком по бедру:
— У меня такие сильные ноги, что я могу ими запросто тебя раздавить. Потрогай.
Она не обманывала. Ноги были твердые, как мрамор. Ала расстегнула бюстгальтер и положила на стол рядом с бутылкой рома. Потом стянула трусики и уселась ко мне на колени.
— Знаешь, я тоже люблю поболтать, — сообщила она. — Когда была маленькая, рот вообще не закрывала. Мама даже хотела показать меня врачу.
Она стала расстегивать мне брюки. В первый раз в жизни мне стало ясно, что на брюках у меня четыре пуговицы. А я-то всегда думал, что три. Рука ее при этом сбилась с пути и задержалась на вполне определенном месте.
— О-ля-ля, — улыбнулась она, — похоже, надвигается гроза.
Она приподнялась и одним движением стянула с меня брюки. Похоже, ей не было равных в том, что касалось освобождения от одежды — как мужчин, так и женщин. Потом крепко обхватила меня за шею, бросила быстрый задумчивый взгляд через мое плечо и начала медленно ритмично двигаться.
— Моя мама говорила, что мужики — свиньи, как с гигиенической, так и с моральной точки зрения. Но мне всегда нравились свиньи. Наверное, поэтому с мужчинами мне легко. Я просто сообщаю им, что иногда со мной можно потрахаться. В конце концов, женщинам это тоже нравится. Но стул, на котором мы этим займемся, выбираю я, ясно?
Ее движения постепенно становились все интенсивнее.
— Все на свете — исключительно вопрос принципов. Вопрос политики. Как в парламенте.
Она наклонилась вперед и поцеловала меня в губы. От нее пахло ромом. Потом провела языком по моей щеке почти до глаза и запрокинула голову.
— Какое грязное покрывало! — крикнула она, пуская в дело зубы. — Сюда вообще хоть уборщицу зови, а Лотару руки даны только для воровства. Маленький воришка ужасно ленив.
— Откуда вы знаете, если сегодня увидели его впервые в жизни? — прокашлял я.
Она издала тихий стон:
— Чуть правее, так, еще чуть-чуть, — и она продолжала: — Знаешь, мы все тебя немножко надули. Ты не станешь сердиться? Я знаю ребят уже давно. Они попросили меня сегодня к вам заглянуть.
И вдруг я перестал вообще что-либо слышать. Гроза в конце концов разразилась. Когда Ала это почувствовала, она начала раскачиваться из стороны в сторону и стонать:
— Да! Нет! Да! Нет! — потом дважды шлепнула меня ладонью по голове.
Когда я открыл глаза, она с любопытством разглядывала мое лицо. Я дышал так, словно только что пробежал стометровку. Она погладила меня по щеке.
— Так вот, они сказали, чтобы после этого я обязательно повернулась к тебе спиной. Они там что-то для тебя написали. Прочти, пожалуйста, вслух, чтобы я тоже слышала — просто умираю от любопытства.
Она поцеловала меня в лоб, но только для проформы, потом быстро встала. Повернулась ко мне спиной и подставила свою попу. На пару сантиметров выше ягодиц шариковой ручкой почерком Болека были нацарапаны две строки.
Я наклонился вперед, потому что у меня все еще что-то прыгало перед глазами и громко прочел:
— Не торопись, Казанова. Все-таки у тебя сегодня день рождения. Болек и Лотар.
Получив такой подарок от друзей, я решил и сам себе тоже сделать подарок. Отправиться туда, где хоть какое-то время буду избавлен от необходимости лицезреть их обоих. А то после посещения Алы оба моих соседа стали вдруг подвержены странным приступам остроумия. Что бы я ни делал, на их физиономиях вдруг появлялись необъяснимые ухмылки. Стоило мне выйти на кухню, на Лотара, жевавшего в этот момент бутерброд с лососиной, вдруг нападала икота. Едва я возвращался в комнату, Болек, уставившись в телевизор, начинал ухмыляться, хотя там на самом деле шел фильм ужасов. Когда я сказал им, что, по-моему, торт со свечками был бы не хуже, от их хохота чуть не развалился дом.
Пришлось на несколько часов убраться из дома — туда, где я с гарантией мог не видеть никого из них. И я пошел в музей.
Вообще-то я люблю музеи хотя бы уже за то, что по всему миру они одинаковы. И в Бразилии, и в России музейная экспозиция всегда начинается с каменного века и заканчивается Второй мировой войной. Вот и в Венском музее все было именно так. Только там необычайно много экспонатов, относящихся к каменному веку. Даже есть специальный зал, в котором устроена настоящая пещера доисторического человека. Парочка обитателей каменного века, одетых в шкуры, сидит возле очага, в котором горит пластмассовый огонь. С первого же взгляда ясно, что эти двое стоят у истоков западной цивилизации, а не восточной. Шкуры идеально чистые, а волосы — так густы, будто их каждый день моют шампунем от перхоти. Если этого доисторического парня побрить и одеть в приличный костюм, то, покидая музей, он бы мог преспокойно сойти за обычного туриста, и охранники только и сказали бы ему вслед: «До свидания, синьор». Лично я провел там почти целый час и все никак не мог наглядеться на эту парочку, но в основном, конечно, на женщину. Она стояла на коленях перед очагом и смотрела стеклянными глазами на искусственный огонь. Казалось, она погружена в древние, как мир, мысли, высказать которые она не в состоянии, потому что у доисторических людей гортань была еще плохо приспособлена для речи.
И хотя я знал, что скорее всего никогда больше не увижу Алу, я представлял себе, как было бы здорово, если бы на месте этой доисторической парочки были мы с нею. В конце концов, фигура у меня в тех условиях была бы не хуже, чем у ее дружка с волосатой грудью. Я бы ходил на охоту и каждый день приносил домой косулю, а она жарила бы мою добычу на огне. Нам подошла бы любая пещера. В Вене или в Варшаве, но лучше все-таки — в Нью-Йорке. Важно только, чтобы в окрестностях водилось много дичи, а по соседству жили еще несколько миролюбивых неандертальцев. То обстоятельство, что наши гортани были бы не приспособлены к связной речи, мы постарались бы возместить жестами или просто взглядами друг на друга. Мы регулярно занимались бы доисторическим сексом, и подходящий для этого камень выбирала бы она. Мы бы гуляли и иногда заходили в гости к другим парочкам. Единственной проблемой могла стать нехватка времени. Доисторические люди редко доживали до тридцати. Мы завели бы семью уже лет в пятнадцать, а к двадцати должны были родить детей, чтобы успеть научить их всему, что должны знать доисторические люди. Ведь я никогда не простил бы себе, если бы мой единственный отпрыск погиб под ногами мамонта только из-за того, что по своей лености я так и не объяснил ему, мол, от мамонта лучше держаться подальше. Зато у нас хватало бы времени, чтобы по вечерам вылезать из пещеры и, сидя у входа, разглядывать звезды. В такие моменты мы с ней, конечно, молчали бы, потому что и в каменном веке люди не пытались выражать словами по-настоящему важные вещи. Даже если бы их гортань была для этого приспособлена.
Потом я нарисовал в своем воображении несколько ситуаций, из которых наверняка выбрался бы целым и невредимым, живи я в каменном веке. В течение часа, что я простоял в том зале, я завалил двух мамонтов, был трижды пронзен копьем и голыми руками убил человека. В конце концов, стечение обстоятельств привело к тому, что я чуть не изменил своей Але с другой доисторической женщиной. Но в последний момент что-то мне помешало: исполненный раскаяния, я вернулся домой и в первый раз в жизни порадовался, что гортань моей жены не приспособлена к речи.
Потом я примерял к себе другие эпохи, но ни в одной мне не нравилось так, как в каменном веке, и я постарался побыстрее их проскочить, чтобы снова оказаться в двадцатом столетии. С неизменным вниманием я рассматривал лишь музейных смотрителей во всех залах. Принято думать, что смотрителями работают пенсионеры, как правило, озлобленные на весь свет из-за того, что им целый день приходится охранять камень, на который двадцать тысяч лет назад справил малую нужду какой-то неандерталец. Но у меня родной дядя работает в Польше музейным смотрителем, и я знаю, что на самом деле музейные смотрители — самые настоящие фанатики современности. С их точки зрения, музеи не нужны вовсе. Любая вещь, которой больше семидесяти лет, — просто старый хлам. В том музее, где работает дядя, был один смотритель, который каждый день, придя на работу, прятал свой завтрак в саркофаг с мумией. Однажды профессор-археолог открыл саркофаг, чтобы показать мумию студентам, и между ее туго забинтованными ногами обнаружил яблоко и две булочки, завернутые в фольгу. Откачивали его потом целых пятнадцать минут — бедняга просто обалдел от радости, увидев продукты в отличной сохранности, и грохнулся в обморок.