— Томислав Бокшич… — Хотя голос дрожит, драматизма не убавилось. — Томислав Бокшич. Балканский солдат… — Гм, он основательно покопался в моем прошлом. — В игру по твоим правилам мне не выиграть, поэтому будем играть по моим.
Он хватает меня за плечо и разворачивает к себе. Он снова водрузил очки, на щеках появился легкий румянец, на расхристанном кимоно видны пятна крови. Дыхание вроде как налаживается. И слава богу.
— Сукин сын! — Он сопровождает эти слова пощечиной. — Какая сука, такой и щенок! — Он хватает меня за плечи. — Что ты о себе вообразил? Ты, ничтожная вошь, ползающая в помойном ведре на задворках царства Божьего! Безмозглое насекомое!
Он отпихивает меня — раз, другой. Я не реагирую. Этими тычками он заставляет меня пятиться, а у самого колени подгибаются. Скорее, он использует меня как ходунок.
— Болван. — Язык заплетается, точно у пьяного. — Сербо-хорватский болван.
— Просто хорватский.
— Заткнись!!!
Он останавливается. Мы стоим лицом к лицу, не шелохнувшись. Наконец, он спрашивает меня уже спокойно:
— Сколько человек ты убил?
— Ну… сто двадцать с чем-то.
— Сто двадцать с чем-то?!
— Ну да. Точнее не скажу.
— То есть как? Разве ты их не считаешь, как, например, женщин? Сколько у тебя было женщин?
— Не знаю. Вместе с проститутками?
— Ну, нет. Так мы до вечера не закончим.
— Тогда… точно не скажу… шестьдесят, семьдесят…
— Шестьдесят, семьдесят? То есть ты убил больше людей, чем уложил женщин? Ты еще хуже, чем я думал.
— Но я не убил ни одной проститутки.
— Что-о?
— В смысле… женщины. Я не убивал женщин.
— Не убивал женщин?
— Нет… то есть… да, во время войны были женщины, Но они не в счет.
— Не в счет?
— Нам приказывали стрелять. Это как на охоте. Или ты, или тебя. У нас не было выбора.
Пауза. Он шумно втягивает воздух, неотрывно глядя на меня. И потом говорит:
— Ты отдаешь себе отчет в том, что натворил?
— Да. Отдаю.
— Ты сожалеешь об этом?
— Да.
— Ты убивал людей.
— Да.
— Ты взял на себя функции Бога.
— Вы хотите сказать?..
— А это грех. Самый великий грех.
— Вы хотите сказать, Бог… убивает людей?
— Он творит и убивает, он царит и повелевает! Ты должен смиряться, а не своевольничать! Что ты ощущаешь?
— Что я… это вы о чем?
— Что ты ощущаешь, убивая человека?
— Я… я ощущаю…
— Ну?
— Как будто… проповедую.
— Что?
— Ага. Я чувствую власть… все под контролем.
— Черта с два. Это ты думаешь, что все у тебя под контролем, но под контролем находишься ты сам… Кто был первым?
— В смысле?
— Кто был твоей первой жертвой?
— Вы спрашиваете про первое убийство?
— Да. Твое первое убийство.
В считанные секунды, как ракета взлетает с авианосца в Персидском заливе, мой мозг проделывает обратный путь, на самое дно длиннющего списка, сквозь бетонные перекрытия и проржавевшую железную обрешетку, прямиком в подвал, где пахнет тьма и темнеют запахи, — чтобы вскрыть давно забытый, плесенью покрывшийся гроб в пыльном углу.
— Мой отец, — говорю.
— Твой отец?
— Да.
— Ты убил отца?
— Ммм.
Я убил отца. Наверное, следовало упомянуть об этом раньше.
— Ты убил собственного отца?
— Да, но об этом никто не знает.
— То есть?
— Я никому не рассказывал. Никто не видел.
— Никто? Бог все видит! Убийство есть убийство, какими бы… а отец есть отец. Как ты мог?! Что за дьявол подговорил тебя убить собственного отца?
— Я… Это было…
— Ну? Что это было? Дьявол заморозил твою кровь в холодильнике?
— Несчастный случай.
Я никогда про это не говорил, и от одной мысли, что я должен открыться наместнику Бога на земле, я падаю перед ним на колени. Я стою коленопреклоненный, этакий полуголый рыцарь перед своей дамой сердца в белом кимоно. Дама дает мне понять, что у нее есть меч.
— Несчастный случай?! Но ведь ты его убил, так?
— Да, но…
— Но что?
— Это была его вина.
— Его вина?
— Да… он сам…
Батарейка сдохла. Подобно яду замедленного действия — пятнадцать лет спустя — мой главный секрет нанес мне нокаутирующий удар. И вот я лежу у ног Торчера.
— Что? Что он сам?
— Он сам…
На меня нападает приступ кашля с воем, о существовании которого я даже не подозревал. Так, наверно, будет трубить детеныш тюленя, если охаживать его бейсбольной битой. Торчер с минуту слушает этот концерт, а затем решает поставить точку.
— Ты убил отца. Спаси, Господи, грешную душу.
Он опускает голую подошву на мою содрогающуюся спину, как генерал-победитель на поверженного врага. Этот жест странным образом действует на мои завывания умиротворяюще. Зато меня охватывает невероятное чувство голода. Из серии «заказывайте столько, сколько съедите». Я готов ринуться к алтарю и обгладывать огромный деревянный крест, как обезумевшая лошадь.
Мое левое ухо улавливает шевеление ветерка: или Торчер пернул, или это он перекрестил мое беспомощное тело.
— Спаси, Господи, грешную душу, — повторяет он. — Если можешь.
И дай мне что-нибудь поесть. Если можешь.
Глава 22. Отцова земля
Итак, я выхожу из врат ада, неся на руках невесомое тело возлюбленного отца, и нажимаю на Золотой звонок величиной с блюдце. Бог не торопится меня впускать. Видимо, мое заявление сначала должно быть одобрено Комитетом по Особым Делам, прежде чем лечь к Нему на стол.
Между тем Торчер приводит меня к себе в большой белый особняк на холме неподалеку от своей церкви и устраивает в подвале без окон, куда ко мне захаживают только он и его жена. Я узнаю, что у них трое детей. Я их не вижу, а они меня не слышат. Судя по всему, их дни проходят в гробовом молчании за чтением Библии. Как и мои. Каждое утро каратист-проповедник отмечает три главы, которые я должен прочесть. «Или пренебрегаешь богатством благости, кротости и долготерпения Божия, не разумея, что благость Божия ведет тебя к покаянию?»[52]
Вот вам Торчер-терапия — этап третий.
Ханна, жена Торчера, является его секретным оружием. Вид у нее классический: дородная матрона с нежной кожей, симпатичными кожистыми морщинами, библейским бюстом и приятным голосом. Она бесшумно ходит по дому в бесцветных футболках и длинных юбках, с распущенными полуседыми волосами и без всякого макияжа. Если бы существовало телешоу «Мать Земля», все софиты и камеры были бы направлены на нее. Можно подумать, что ее «конский хвост» за день отрастает на пятьдесят сантиметров, а перед сном она его подрезает. И что каждое утро она сцеживается: необходимое для семьи молоко ставит в холодильник, а остатки посылает в фонд «Деловые женщины с пышной грудью». Английский акцент у нее более ярко выраженный, чем у исландцев. Может, она из какой-нибудь теплой южной страны? Если другие женщины за мужьями — как за каменной стеной, то эта за своим — как гора. А еще она мне видится такой добрососедской христианской страной, которую ее муж, посол с пылающими углями вместо глаз, представляет на свой неуклюжий манер.
У Ханны есть один большой недостаток — чудовищный запах изо рта, плохо сочетающийся с исходящими от нее чудесными флюидами. Возможно, дело в библейских количествах горечи, выпитой ею за долгие годы. Быть замужем за Торчером — тяжелый удел.
И все же, если бы наш взвод на месяц застрял в горах и она была бы там единственной женщиной, я бы начал о ней мечтать на седьмой день.
На завтрак я получаю ломоть домашнего хлеба, который я целую, прежде чем отправить в рот. И стакан молока, тоже, надеюсь, домашнего. Обед ничем не отличается от завтрака. А вот на ужин мне всегда дают какое-нибудь мясо. Баранину, телятину или конину. Шматок животного, по-видимому зарезанного Торчером в гараже. Меня вернули в Ветхий Завет. На попечение Сары, жены Авраама. Комната без окон, жесткая постель, Библия для чтения. Мои дни незамысловаты, а ночи все более безмятежны.
Похоже, терапия дает результат.
Я отправил на тот свет сотню человек. Осталось еще одного. Каждый день ко мне в подвал спускается мой очкастый ангел-хранитель, чтобы послушать, как я читаю вслух Священное Писание. Хотя его тяга к насилию по-прежнему дышит Ветхим Заветом, взгляд его уже не так пылает. Или я притерпелся. Он посвящает меня в суть своей блестящей методы:
— У меня черный пояс по дзюдо и карате. Это основа. Я узнал Бога лишь в тридцать пять лет, когда встретил мою будущую жену. Я всегда повторяю, что женился на Спасителе. — Бородач произносит это с легким смешком. И тут до меня доходит смысл его фразы насчет освобождения сердца от крайней плоти. Когда ты женишься на Спасителе, тебе ничего другого не остается. Еще раз хмыкнув, он продолжает: — Мне повезло. — Его смех кажется мне отработанным. Как проповедник он научился приправлять свои речи короткими смешками. — Впрочем, я всего лишь поставил свои знания и опыт на службу Всевышнему. В Исландии мы говорим: против зла надо бороться злом.
Тщательно и спокойно разбирая все, что я успел наворотить, я постепенно, по частям, предаю это земле, как подобает. Моего отца в числе прочих. Помнится, один художник в грязной забегаловке на Ист-Сайде сказал мне как-то — мол, он пишет картины, чтобы у него пропало всякое желание видеться с бывшей женой. «Я должен освободиться от этого мусора, понимаешь?» Он находился в процессе жесткого развода и раз за разом рисовал ее на холсте. Отвратительные расплывшиеся ню.
Пятнадцать лет я носил это в себе. Пятнадцать лет отец был в моей утробе этаким законсервированным плодом. Уж не потому ли я так раздобрел? Надо было наконец разродиться, чтобы впредь, как страус, от стыда не прятать голову в песок. Роды прошли ох как тяжело, но мне повезло с акушеркой — исландским проповедником в каратистском кимоно. Новорожденный выглядит так.
Шла к концу первая неделя моей службы. Вскоре после падения Вуковара мы — мой отец, Дарио и я — вызвались участвовать в большом наступлении на восточном фронте. Была поставлена задача — форсировать Вуку.