– Колотил, значит? – сверкнула она глазами.
– Так это ж… как ещё ум-разум в ребёнка вдолбить? Видимо, был я слишком добр к Ладе, вот она и выросла распутной, связалась с каким-то ублюдком. Ладно, что ребёнка заделал, но свататься не пришёл, как положено.
Стоило бы проклясть мужика за такое, но Дара только посмотрела на него с презрением, отвернулась. Один ли Безсон колотил своих дочерей и жену? И Даре порой доставалось от молчаливого, вечно хмурого отца. Пусть бил он небольно, редко, за проказы, но только не делал он ничего, что не делали другие отцы со своими детьми, куда сильнее колотила Дару мачеха. Да и к чему мстить за Ладу, раз не было её уже на свете, раз отмучилась она на этой земле? О живых нужно было позаботиться.
– Раз она понесла на Купалу, так почему родила зимой? – Дара попыталась посчитать, но никак не выходило, чтобы беременность разрешилась в срок зимой. В начале весны должна была родить Лада.
Глаза у Безсона забегали от волнения, пальцы нервно теребили пояс.
– Так это… Лада грех на душу взяла. Скинуть ребёночка попыталась. И в бане парилась, и с ивы прыгала, только всё напрасно.
– А ты не остановил? – голос у Дары сделался тихим, она почти шептала, но в шёпоте том было больше ярости, чем в крике.
– Так мы с матерью и не знали ничего тогда, Лада уже потом, когда живот вырос, во всём призналась.
Безсон всхлипнул вдруг громко, шмыгнул носом, потёр натруженной мозолистой рукой глаза.
– А когда стало известно, уже было ничего не поделать. А она всё равно пыталась… вот и нашла какое-то средство, ребёнка скинула раньше срока, только и сама померла.
– И шего это она не унималаф и травила фебя? – фыркнула Здислава. – Ты ш ей, верно, шифни не давал, колотил фсё фремя.
Мужик опустил голову, не найдя, что сказать в своё оправдание.
Дара отвернулась, чтобы не видеть его лица.
– И как от игоши избавиться? – спросила она Здиславу.
– Имя ему дать нушно.
– Так нет ничего проще…
– Матерью данное. Или отфом, – пояснила старуха.
– Где ж отца отыскать?! – с отчаянием воскликнул Безсон. – Даже если всех в округе опросить, никто не признается в отцовстве такого чудища.
– По-рафному мошно профить, – улыбнулась беззубо Здислава.
– Отца долго искать, – возразила Дара. – Можно ли как-то усмирить игошу силой? Есть же полынь, она навьих духов отгоняет, заклятия какие, может, знаешь?
Старуха пожала плечами, кутаясь в шерстяной платок.
– Полынь надолго не помошет. Младенфика ведь в подполе факопали?
– А где ж ещё? – печально вздохнул Безсон. – Зима стояла, морозы, похоронили как смогли.
– Он феперь к дому привяфан. Профто так не прогонишь. Имя ему нуфно, инасе всех вас за собой утянет.
Шло время, Дара велела Безсону следить за огнём в печи, поддерживать яркое пламя. Олешка спал крепко. Дара укрыла его, подложила под голову свёрнутое одеяло: подушек в доме не было, а те, что остались от прошлой хозяйки, пришлось выкинуть, так отсырели и прогнили они за долгие годы.
Скоро вернулась Любомила, принесла полынь. Веточка была совсем сухонькая, облетевшая, но Даре и того хватило. Она подпалила полынь, обкурила углы избы, прогоняя навьих духов. Домового тоже потревожил дым, он уполз недовольно за печь. Дара не видела его, лишь слышала шорох. С ней дух не общался, предпочитал Здиславу, что пришла в дом первой.
– Олешка пусть поживёт здесь, – решила Дара. – Пока не избавимся от игоши, нельзя ему возвращаться. Он его первым погубит.
Здислава недовольно заворчала в своём углу.
– А вы за это принесёте нам еды, и побольше. Мука нужна и мясо, – решила Дарина.
Люба и Безсон согнули спины в поклоне, лица у них вытянулись от испуга, оставлять сына с ведьмами было боязно, но возразить они не посмели. Здислава примолкла, довольная сделкой.
– Есть ещё дети в вашем доме?
– Двое старшеньких, – сказала Любомила. – Одному четырнадцатая зима пошла, второму десятая.
– Отведите их к кому из родственников, пусть у них поживут. А мы пока придумаем, как от игоши избавиться.
Когда ушли родители Олешки, Дара закрыла заслонку на печи, присела устало за стол рядом со Здиславой. Смотреть на уродливое злое лицо старухи было неприятно, и Дара разглядывала трещины на потемневших от времени стенах, грязные горшки и миски, полочку в красном углу, где когда-то, верно, стоял сол.
– Существует же способ остановить игошу?
– Имя ему дать, – повторила Здислава, тоже не глядя на Дару. Так они и сидели – чужие друг другу, не враги, но и не друзья.
– Где его отца искать? До весны проищем, пока игоша всю семью сгубит.
Старуха вздохнула громко, тяжело.
– Пуфть мать его и нафовёт.
– Она мертва.
– И шо ф того?
Чёрные брови Дары изогнулись дугой.
– О чём ты?
– Уфнай, где похоронили Ладу, тогда и рафкашу, – велела Здислава. – Фатра как раффветёт, срафу уфнай.
Олешка плакал утром, когда проснулся. Он оказался в доме один с двумя ведьмами, не было рядом никого из родных, и он заливался слезами, не в силах остановиться. Даре пришлось оставить его со Здиславой и бежать в Пяски за матерью. В деревне Даре пришлось побывать впервые. Местные косились на неё и здоровались, будто каждый знал в лицо. На дом Любомилы и Безсона указали неохотно, но с любопытством.
Люба встретила Дару простоволосой, побледневшей и осунувшейся.
– Только недавно прилегли, – пояснила она. – Детишек отводили к золовке.
Дара осторожно, с опаской переступила порог, прислушиваясь.
– Игоша затих после полуночи, верно, святые дни его усмирили, – рассказала хозяйка.
Она принялась собираться, быстро переплела косу, покрыла волосы платком. Безсон заворочался на печи, но не проснулся, и Люба не стала его будить, поспешила к сыну.
Олешка просился пойти с матерью, но Дара не решалась его отпустить.
– Из него много сил вытянуто, – сказала она. – А что, если в деревне игоше будет проще его погубить?
Мальчик жался к Любе, хватаясь за её одежду. Зелёные глазки покраснели от слёз, и Олешка снова начал задыхаться.
– Я же не в свой дом его отведу, а к золовке, – взмолилась, обнимая сына, Любомила.
– Пуфть идёт, – решила Здислава. – Только дом обкури полынью.
Люба закивала, обещая всё исполнить и уже собралась уходить, когда Дара остановила её.
– Мне нужно знать, где Ладу похоронили.
Любомила замерла на пороге, оглянулась на Здиславу, посмотрела также с опаской на Дару.
– А это ещё зачем?
– Игоша привязан к матери. Если совершу обряд над могилой, то смогу получить власть над ним, – как на духу соврала Дара.
Любомила потеребила бахрому платка.
– Пойдём, провожу, – проговорила она, хмурясь.
Снег той зимой был глубокий, мягкий, словно перина. Пусть пасмурным оставалось небо, но дул тёплый ветер первым обещанием нескорой весны. Птицы в перелеске пели, радуясь славной погоде. Дара шла позади Любомилы и Олешки, наблюдала, как мальчик хватался за руку матери, а та ласково перебирала его пальчики.
Кладбище начиналось недалеко от деревни. С тех пор как стали строить белые храмы в старгородском княжестве и сжигать мёртвых перестали, кладбище быстро разрослось. Местные почитали усопших, даже зимой заходили проведать предков, оставляли угощения на их могилах в честь святых дней.
Дара не смотрела по сторонам, поглядывала лишь порой на Олешку и отгоняла прочь мрачные мысли.
С опозданием, покрывшись уже кровавой коркой, пришло осознание и боли, и утраты. Даре странно было думать, что совсем недавно она носила под сердцем ребёнка. Она и не знала об этом, пока его не потеряла. Оттого и боль, и жалость к себе и к невинной душе неродившегося дитя была лишь эхом, лишь тенью того, что стоило ей испытать. Но, смотря на Олешку, на его пшеничные вихры и огромные зелёные глаза, Даре виделось собственное будущее, которое не могло наступить.
– Здесь моя Ладушка, – остановилась Любомила у покрытого снегом холмика.
Вокруг не было других следов, кроме тех, что оставили теперь Дара и её спутники. Лежала Лада далеко от людских глаз, нелегко было найти её могилу среди редких сосен. Заплутаешь, перепутаешь с любой другой. Даже надгробный камень не поставили.
– Она не говорила, как хотела наречь ребёнка?
Люба хлюпнула громко носом.
– Нет, девочка моя всё надеялась от него избавиться.
– А ты не остановила.
– А что ж мне делать оставалось? Это какой же позор на всю семью. Да и мужа у неё не было, а ребёнок – это лишний рот. Мне бы своих прокормить.
Дара не знала, что возразить. Её ждала та же участь, не случись пожара в Совине, не случись жыжа, и Тавруя, и засасывающей пустоты, что тянула силы. Наверное, ей даже повезло в каком-то смысле.
– Иди, мне заговор прочитать особый надо в уединении, – сказала Дара Любомиле.
Женщина недоверчиво на неё покосилась, будто предчувствуя недоброе. Дара – черноволосая, темноглазая, мрачная, словно осенняя ночь – посмотрела в ответ исподлобья. Люба осенила себя священным знамением и пошла прочь. Когда она скрылась из виду, Дара сняла платок с головы и повязала ствол ближайшей осины. Так легче было найти могилу.
Здислава так и не рассказала, где нашла немого мужика в драном тулупе. Он не смотрел никому в глаза, гнул шею в вечном поклоне, жевал впалые обросшие щёки. Даре было мерзко стоять рядом с ним, и она всё норовила отойти подальше. Пах мужик отвратно, но куда больше пугал его вид – изнеможённый, больной. Взгляд у мужика был пустым, словно не осталось в нём ни мысли, ни желания к чему-либо, словно самой жизни в нём не осталось.
Старуха заплатила ему едой, ничего другого у них в избушке и не было. За стол Здислава незнакомца не пустила, велела сесть в углу на лавку, подала миску с пшённой кашей и молока, дала творога и яиц. Дара слушала, как громко чавкал изголодавшийся мужик, но смотреть в его сторону брезговала. Она гадала, откуда он пришёл и отчего выглядел таким образом, думала, что Веся пожалела бы несчастного, поделилась с ним одеждой и даже пригласила на постой. Даре тоже хотелось помочь ему, сказать хоть доброе слово, но один только вид немого заставлял морщиться и отводить взгляд.