как я уже сказал, имеет дело с нагими чувствами. Не замечали? Художник-перфекционист в силу своего дарования стремится к совершенству, к прозрачной чистоте воплощения замысла. Так же и вождь, озарённый идеей, – голосом Василёк выделил последнее слово, – стремится к удалению того тумана, который застит вид на замысел его идеального общежития. Ведь в прекрасном завтра нет места мутному планктону жизни – бездельнику, считающему ворон, небритому старику на костылях, хмельному дворнику, кукишу в кармане и многому другому, подхрамывающему, невнятному и просто некрасивому, – Василёк снова поднял над столом руку и качнул ею из стороны в сторону: – Это маятник. Понимаете? Это такие качели. Отведи их в сторону идеальной благодати – и следом они отлетят к бессердечию, нетерпимости, изуверству. Всё это нам не раз явлено. Всё чётко отслежено в летописях человечества. Те времена, что дали миру произведения, удивительные по красоте и силе духа, запомнились потомкам не только стремлением к прекрасному и справедливому. Те времена всегда оставляют в памяти сопутствующий след – кровавую борозду жутких преступлений и скотского вандализма.
– Это точно, – подтвердил Емеля. – У толпы от объятий до распятий – полшага. Как верно ты это изобразил, как живописно…
– Для художника ты слишком красноречив. – Я вновь разлил по стаканам глинтвейн, любуясь его жарким рубиновым цветом. – Вероятно, ты художник-оборотень.
– Всю неделю – мазилка, – Василёк взял ломтик сушёного яблока, – а по субботам – курский соловей.
Я не сказал: мы собрались у Емельяна в субботу.
Как бы то ни было, по итогу застольного разговора в повышенном интересе к фигуре Огаркова ни Василёк, ни его подружка нас с Красоткиным заподозрить не имели повода. А между тем, за живой беседой мы просидели у Емели до вечера, благо кастрюля была пятилитровой, и многое узнали о Серафиме из естественного тока их речей.
– Знаешь, – сообщила пучеглазая Милена, когда я прощался с ней и её художником-оборотнем на Гороховой (мне надо было в сторону Адмиралтейства, на Дворцовый мост, а им – на Загородный и Звенигородскую, к метро), – недавно я Катю встретила на улице… Ну, ту, с которой ты был на новоселье у Емели. Её теперь и не узнать, такая стала… Да я и не узнала – она сама окликнула.
Не понимаю, что на меня нашло: сдержавшись, я не уточнил, какая Катя стала, а сделал зачем-то значительное, как бы осведомлённое о всём на свете лицо – хорошая разметка на плохой дороге, – и мы расстались.
Прежде я упоминал о Жанне, которой не хватало в жизни торжественности – ковров, скрипичной музыки, оперных арий и невольников с опахалами. Мечтая о режиссуре и стремясь столкнуться с фильмопроизводством вживую, она закончила институт кино и телевидения и теперь работала на «Ленфильме» кем-то вроде кастинг-директора.
Мы расстались друзьями – какие бы соображения ни приводились на этот счёт, такое фантастическое обстоятельство вполне возможно. Наше взаимное любопытство не переросло ни в испепеляющее чувство, ни в мрачную зависимость, ни в совестливую привязанность (вроде затёртого «ты в ответе за тех, кого приручил»), и мы, распознав первые признаки пресыщения, понемногу, без ревности и обид, отдалились, вернувшись каждый на свою орбиту. Однако не потеряли друг друга из виду – иногда болтали по телефону, делясь новостями, искренне радовались нечаянным пересечениям, готовы были протянуть руку помощи, если это было по силам, и регулярно, едва не по-родственному, обменивались поздравлениями с Новым годом, Рождеством, Пасхой, 9 Мая и днём рождения.
Как друзья, иной раз мы даже поверяли друг другу сердечные секреты и делились планами на будущее. Так я узнал о её романе с Огарковым, случившемся ещё до нашей с Жанной встречи в «Fish Fabrique» на концерте «Колибри». Кто бы мог подумать, что всё это однажды окажется кстати?
30 мая – день поминовения Орлеанской девы. Чем не повод? 30 мая я Жанне позвонил. Она, как оказалось, недавно вернулась из двухнедельной поездки по Вьетнаму и, понятно, была полна тропических впечатлений, которые сочились из неё, как сок из сливы, лопнувшей на ветке от избытка спелости.
– …Французы их научили печь отличные багеты, – щебетала она. – Румяные. Хрустят – симфония! А фрукты? Ананас на рынке пахнет за версту, так что идёшь на запах, как змея, – облизываясь… Всё пёстрое, всё брызжет красками, цветёт… И темнеет не как у нас, а сразу – бац, и всё погасло. Если без фонарей – словно в пещере оказалась. Но фонари горят. И вокруг них ночные бабочки летают… большие, со снегиря размером. Вьетнамки ходят в шляпах… знаешь, такие круглые, на конус, как плетёный зонт… называются на их манер «нон ла». Плюс маски медицинские. Хотя там карантина нет. Маски не от микробов и другой заразы – от солнца. У них такой девичий шик – чтобы кожа была как нет светлее. Нам бы наоборот – побольше солнышка схватить, а эти от него, как от беды – под шляпу и под маску… Дома вдоль улиц – все сплюснутые, с узкими фасадами: идёшь как мимо книжной полки, где всё поставлено не по формату… А на плакатах тут и там – товарищ Хо Ши Мин. И море… три с лишним тыщи километров моря: едешь вдоль берега – и всё бирюза, и на бирюзе этой – круглые такие рыбацкие лодочки-тазы… Из свежего улова тут же тебе в прибрежной кафешке креветок приготовят, суп из медузы, рыбу или кальмара с осьминогом… А по пляжу белые крабы семенят. Спугнёшь, и побежали – вжик-вжик – как черти шустрые, как на пружинке… Жаль только, порядки у вьетнамцев мусорные: обочины дорог – всё сплошь помойки.
И так далее, пусть вразнобой, зато по всем статьям подробно.
Словом, столько узнал, что хоть сейчас садись за стол и мастери путеводитель. Однако я по той поре с путеводителями распрощался и подружился с велосипедами. Есть такая лавочка на Короленко, известная среди любителей, «Обоз»: продажа и ремонт, запчасти, велоаксессуары и всё, что этой вертлявой механике сопутствует. Вот там и подвизался – по части продажи и лёгкого ремонта. Ну и, конечно, сам оседлал коня педального: летал по городу на двух колёсах, сверкая спицами.
Подивившись заморским странствиям Жанны (без навязчивого любопытства, деликатно обойдя вопросы, с кем и каким ветром) и словно бы в продолжение фруктовой темы, я рассказал ей, что у нас тут, конечно, ананасы не сидят на грядках, но заготовка одуванчиков, сморчков и орляка идёт по плану. И про Огаркова для наглядности ввернул – вот, мол, что о нём люди говорят, какой он домовитый молодец. А как иначе? Раз встал на эту сторону, раз сделал выбор между корыстью и нестяжанием (допустим, этот выбор был), поневоле возьмёшься за хозяйство и начнёшь закатывать и квасить.
– Капусту квасить, – пояснил, чтобы исключить паразитарный смысл. – Жаль, – вздохнул я в трубку. – Парень одарённый, с искрой и не лентяй, вот только ни заработать, ни к месту пристроиться не умеет. И ведь без глупостей теперь – давно со всеми веществами завязал. Вчистую.
– Правда, что ли? – после паузы спросила Жанна, и в голосе её знойный восторг сменился тёплой озабоченностью. – Пустые щи с крапивой варит и маринует одуванчики?
Известно, сердце женское не камень – какие бы злые обиды в нём ни копились, как бы много и больно оно ни страдало, а всё же нет-нет – и оттает. К тому же Огарков вовсе не подлец какой, не проходимец, не пустяк, не вздор… На это у меня и был расчёт.
– Маринует! – заверил я Жанну. – А куда деваться? Талант талантом, но фотографии и картины – это ж не заработок, а так – полёт души, услада сердца. Что-то, конечно, иной раз приобретут по случаю, но постоянства тут не жди. Я, собственно, о Серафиме – к слову: мол, и у нас земля родит… Мы с ним и не знакомы толком. Скажи-ка лучше: правду говорят, что по Вьетнаму до сих пор разгуливают пионеры в красных галстуках?
– Нет, погоди, – она меня остановила. – Крапива, сныть, орляк… Какой-то ужас! Мрак дремучий! Дикость! Помочь ведь надо… – Потом задумалась. – Только он гордый. Решит ещё – от жалости, и не примет помощь.
Помня о том, что действовать надо исподволь, я, как бы уходя от темы, спросил с ленцой:
– А ты при кино по-прежнему? В актёрском, кажется, отделе?
– Какое там… – Мыслью она ещё плутала в зарослях сныти и крапивы. – Фантом уже, а не отдел. Всё оцифровано и висит на сайте – и фотографии, и контакты, и списки послужные. А сейчас и в соцсетях групп кастинга – с три короба… Открыл ноут – и выбирай того, кто приглянулся, как мебель в каталоге. Теперь я тем, кто на «Ленфильме» запускается, с массовкой помогаю. Режиссёрам и помрежам это не по чину. Ну, или, скажем, подыскать типаж на эпизод…
– И много таких? Желающих… э-э-э… подсняться? – Я вежливо поддерживал беседу. – Там ведь, поди, фактурные нужны. Чтоб нос – так нос, чтоб лоб – так глыба.
– Всякие носы нужны. И лбов желающих хватает. Хотя фактурным предпочтение, само собой. Что, хочешь попробовать себя в искусстве?
– Нет уж, уволь, родная, это не по мне! – я рассмеялся.
– Что так? Я бы тебя куда-нибудь определила. И в массовочку, и в эпизод. Ну как не порадеть родному человечку… Сейчас как раз наш гениальный снова тут снимает.
Жанна назвала имя знаменитого режиссёра – зубра из последних, ныне вымирающих, всамделишную мировую величину. Он уже несколько лет творил очередной шедевр то на натуре среди замков Чехии, то здесь, в павильонах «Ленфильма», внезапно откладывая работу на полгода и столь же внезапно вновь начиная съёмки с нервной энергией фанатика, ревнителя недостижимого совершенства, пока всё в очередной раз не завершалось шумом – скандалами с актёрами и смертельными обидами тех, кто попал ему под горячую руку. Жёлтая пресса с большой охотой извещала об этом публику, раздувая киношные капризы и дрязги до галактических размеров.
Я даже не стал притворяться, что интересуюсь.
– Спасибо. Но… нет – не по Сеньке шапка.
– А ты попробуй, – ухватилась Жанна за идею. – Может, войдёшь во вкус.
– Видал я этих ваших лицедеев, – снова вздохнул я в трубку. – Когда путеводителями занимался, пришлось иметь дело – кое-кому из любимцев публики предлагал поторговать лицом. Была такая мысль у руководства: путеводитель пишу я или какой-нибудь другой подёнщик – а на обложку ставим фотографию и имя, известные стране. Типа, авторский гид от звезды экрана. Актёру – разумный гонорар, а нам – увеличение продаж. – Я помолчал, припоминая эту авантюру. – Потёрся с ними, с лицедеями, и понял: не моё болото. Все миазмами сцены отравлены – завистники, соглашатели, лукавцы… Иные, что постарше, играют с перебором в цвет интеллигенции, а сами… – Я мысленно махнул рукой. – Может, не повезло, не те попались. Но всё как-то у них… Веселье их невесело – скучны и в трезвости, и в пьянстве. Улыбки поставлены, речи заготовлены, предупредительность притворна, напоказ. Словом, с ними – тоска. И зачастую какая-то дурацкая тоска. Вот, вот – пустая, бестолковая тоска.