– Что именно?
– Пластмассу, сладкую газировку и толерантность.
Мы прошли с Казанской улицы на территорию университета через пост охраны (я знал от Гитаны заветные слова – куда и зачем), неторопливо проследовали под величественными деревьями краем сада, миновали высокую гулкую арку и направились к 1-му корпусу.
– Про газировку не согласен, – с задержкой возразил Василёк. – Она – отрада детям. Зря газировку обидел. Лучше бы сказал не «газировка», а «демократия». Вот уж воистину фантомный продукт.
– Это стереотип – таким макаром рассуждать про газировку. Причём стереотип ошибочный. В этом вопросе вообще легко стать жертвой заблуждений. Вот, например… – Я задумался, подбирая подобающую иллюстрацию. – Например, принято считать, что девушки любят сладости – тортики, пирожные, шоколадки… А это не так. Совсем не так. Проверено не раз. В действительности они, как все нормальные люди, любят воблу и чипсы.
В знак согласия Василёк промолчал.
– Кстати, об обидах, – заметил я в развитие темы. – Об обидах… а заодно – о толерантности. Если раньше ты посылал кого-то в задницу, то посланный имел полное право расценить это как бесчестье – и оскорбиться. Теперь совсем не то. Теперь задница так обласкана европейской толерантностью, что перестала быть бранной, неприличной или хотя бы просто стыдной целью маршрута. Напротив, всё сделано для того, чтобы путь туда выглядел весёлым приключением. Обижаться на указанный адрес отныне просто неполиткорректно.
– А когда посылаешь на?.. – Василёк осёкся, видимо, уже сложив в уме два и два.
– То же самое. Только теперь, как ты верно выразился, с другого конца жжёшь лучину.
Прочие направления (куда обычно посылают) мы обсуждать не стали – во всём надо выдерживать меру. Особенно в шалостях. Зато путём сократического диалога выяснили, что, собственно, это за зверь такой – политкорректность. И с чем его едят. Итоговый вердикт предложил Василёк, благодаря Милене знакомый с формулировками медицинской литературы: «Политическая корректность – особый вид психического расстройства, характеризуемый двоедушием и обострённой самоцензурой, возведёнными в ранг нравственной догмы».
– Надо бы уточнить симптоматику, – предложил я. – В чём выражается?
Василёк тут же дополнил:
– Не обладая природным благонравием, больной испускает флюиды лицемерного уважения каждому встречному-поперечному. Лечение осложнено нежеланием пациента признавать себя нуждающимся во врачебной помощи.
Факультет биологии находился на четвёртом этаже, в поднебесье, а на самых небесах – лингафонный кабинет иняза. Здание 1-го корпуса, как и большинство остальных, было старинное, толстостенное, с широкими лестницами, прохладными коридорами, вместительными подоконниками и потолками аудиторий под пять метров, так что про поднебесье – это не ирония.
Постучав в дверь лаборантской, я заглянул внутрь, – и мы с Васильком очутились в цветнике. Как иносказательно, так и непосредственно. В лаборантской, помимо зелёных насаждений в горшках (гортензия, бильбергия, антуриум, вереск Каллуна, большая драцена с раздвоенным стволом… имена других комнатных культур мне были неизвестны), находились смуглянка Гитана и две миловидные барышни из СНО (студенческое научное общество). Особенно мила была сероглазая старшекурсница с прямым греческим носом, тонко очерченными губами и русыми волосами, остриженными под каре. Вторая, брюнетка, ей слегка уступала за счёт слишком близко посаженных густо-карих глаз – впрочем, тут дело вкуса.
– Привет. Принёс, как обещал, гостинцы, – я снял с плеч рюкзак. – Это вам к чаю, – на стол лёг вяленый лещ, – а это для питомцев в зверинце, – рядом с рыбиной разместился пучок листьев латука.
Гитана при виде леща захлопала в ладоши.
– Только чур сам чистишь! – так выглядело её «спасибо».
Что поделать, женщина, будь она и умнейшей в своём племени, всё время норовит проверить мужчину на прочность. Почувствует, что может опереться, – доверится. А не нащупает основания – не простит.
– Сначала давайте скотину покормим, – предложил я. – Обязанность доброго барина – чтобы у дворни был нос в табаке и скотный двор не в обиде. Согласны? В корыте должна быть хряпа, а в яслях – овёс. Заодно Васильку покажете ваш зоосад.
Все вместе, впятером, с пучком салатных листьев, как с букетом, мы проследовали по коридору в лабораторию – просторное помещение, разделённое на отсеки матовыми пластиковыми перегородками. В одном из них размещались шкафы для лабораторной посуды и холодильные камеры для препаратов. В другом – дерматиновая медицинская кушетка и несколько рабочих столов с обычными оптическими микроскопами и электронными разной модификации. В третьем – какие-то солидные приборы. («Это что?» – спросил Василёк, указав на первый встречный. «Цитометр. Для клеточного анализа», – скороговоркой пояснила Гитана. «А это?» – «Ультратом. Тонкие срезы тканей делать для электронной микроскопии».) Тут всё было чисто и сияло белизной – последствие недавнего ремонта.
Мы прошли в отсек, где были расставлены по столам полдюжины аквариумов под неоновыми лампами и пара больших пластиковых контейнеров с крышками. Особая тумба была выделена под крупный террариум. В воде зеленели водоросли, но рыбы не мелькали в её толще: это было не их царство – здесь бал правили моллюски. Десятки, если не сотни улиток разных размеров и видов (мне были знакомы лишь заурядные прудовики и катушки), оснащённые витыми конструкциями раковин, ползали по дну и боковым стёклам, то сокращая, то распластывая свою подошву, вытягивали увенчанные точками глаз рожки и поводили ими, изучая пространство. Некоторые выбирались по стеклянной стенке из воды на воздух и как ни в чём не бывало продолжали неспешный путь, так что мне, профану в биологии, оставалось только гадать, какая среда им роднее.
Моллюски были отловлены и доставлены из разных мест – одни из ближнего пригорода, другие с Брянщины, третьи с Кавказа, четвёртые из астраханских плавней, пятые с Алтая et cetera, – и представляли собой отнюдь не забаву юных натуралистов, а полноценный научный материал. Заведующий кафедрой, видный паразитолог, авторитет и светило, занимался исследованием трематод и прочей дряни (Гитана, сыпля латынью, говорила, какой именно, но я, конечно, не запомнил), которой эти моллюски были заражены, исполняя роль промежуточных хозяев. Словом, аквариумные улитки проходили по ведомству науки, а вот обитатели террариума и контейнеров… Это уже, как говорится, факультатив – питомцы для души. В террариуме и в контейнерах жили могучие ахатины («Lissachatina fulica», – представила их гостям одна из студенток) – улитки с раковиной размером с добрый кулак и ногой-подошвой, которая вряд ли бы уместилась в туфельке Золушки. Разумеется, речь о взрослом моллюске – малышу хватало места на пальце.
Салат предназначался ахатинам и был принят с неторопливой благодарностью. Листья латука, призывно рассыпанные, шевелились и вздрагивали от прикосновения улиток, тела которых то растягивались в жирный мазок, то сокращались в тугую ступню с высоким подъёмом. Василёк рассматривал желтовато-бурые витые раковины и растекающийся под ними сгусток мышц с детским интересом, забыв об упавшей на глаза чёлке. Однако никакой мыслительной работы его ясный взгляд не выражал – только восторг открытия. Пришлось прийти на помощь.
– А что, – спросил я, обращаясь к Гитане, хотя ответ был мне известен, – небось, французы этих крепышей уже распробовали и пустили в дело? Тут же готовый эскалоп!
– А как же! – опередила Гитану студентка с греческим носом. – У них там целые фермы, где ахатиночек разводят. Вроде устричных, только на суше. Дело налажено, а всё равно не хватает. Французы каждый год в Африке фулиций на два миллиона евро закупают. А ещё моллюски кожу омолаживают – посадишь на себя, они и полируют…
Должно быть, прелестная сероглазка и была застрельщицей факультативного зверинца. Для наглядности она взяла из контейнера одну ахатину – оттуда взять было удобнее, чем из террариума, – посадила себе на голое предплечье, и та облапила её руку своей податливой влажной ногой. «Уж не улиток ли заслуга в том, что у Гитаны такая лощёная кожа?» – мелькнула в моей голове ужасная догадка.
– Можно и на лицо, – сказала сероглазка, но демонстрировать не стала.
– Вот бы Огаркову парочку таких, – наконец созрел Василёк. – На развод.
– У него приятель, – пояснил я девицам, – виноградных улиток в гастрономических целях выращивает. Импортозамещение. Пришла пора перенимать галльский опыт. Танюша, ничего, если Василёк к тебе со своим слизневодом зайдёт – на ваш племенной скот посмотреть?
– Улитки и слизни – не одно и то же, – педантично заметила студентка-брюнетка. – Хотя и родня.
– Прошу простить мою неосведомлённость. – Я послал брюнетке в меру ироничную улыбку и снова обратился к Гитане, как старшей в этом научном цветнике: – Так что, поделитесь добром?
– Да сколько угодно, – махнула та смуглой ладонью. – Они же здесь плодятся как… – Гитана не нашла, чему бы уподобить. – А Вера расскажет, как их содержать.
Это про сероглазку – её Верой звали.
Ну вот, порядок. Теперь Огаркову ещё хозяйку в дом – тогда и вовсе жизнь наладится.
…После, в лаборантской, я кропотливо разделал девицам леща. Пока был увлечён процессом обвалки рыбины, Василёк твёрдой рукой набросал на подвернувшемся листе бумаги карандашный портрет Гитаны, хоть и отчасти шаржевый, но довольно недурной, и вручил его приятно смутившейся модели. Вслед за тем мы откланялись.
Уже сидя на скамье в тенистом саду, под столетними клёнами и липами, скрывавшими в кронах вороньи гнёзда, и разливая по пластиковым, чуждым живой природе стаканчикам вино, я, словно бы ничего определённого в виду не имея, спросил Василька:
– Ну как?
Сделав весомый глоток, он задумался.
– Отличные улитки, – сказал. – Только… что-то у них там, в лаборатории, всё слишком чисто, стерильно… Словно в больнице. Так и тянуло белый халат накинуть.