О каких огорчениях речь? Да хоть об этих:
• что-то скрипит и щёлкает в коленях, отчего теперь приходится ступать на уличный поребрик, а не вскакивать, как прежде;
• ясно обозначился предел дерзаний по службе и в жизни;
• временами чувствуешь зависимость от тех, кому раньше ты был глава и опора;
• куда-то подевалась молодость – разом и тихо, не простившись;
• подумать только, сколько возможностей упущено – сколько и, чёрт подери, каких;
• теперь планы строишь так, как велит заветное правило петербуржца: один день – одно дело;
• на бока наплывает жирок, опадают мышцы;
• былая отвага просится в отпуск;
• во дворе бесконечная неразбериха с парковкой;
• пора наконец заняться зубами;
• и – ты никогда уже не станешь желанным принцем для юной нимфы из соседнего подъезда, которая выводит по утрам на прогулку спаниеля… то есть – по-честному не станешь, по зову её сердца…
Но главное: выдохлось чувство чудесной полноты жизни, волнующее ожидание любви, оставило ощущение, что у тебя всё ещё будет, всё ещё впереди, пропала летучая лёгкость души и беспричинная радость встречи нового дня, которая волной накатывала раньше, когда открывал по утрам глаза.
И тогда он взбунтовался. Он попытался вновь ухватить Бога за бороду. И сделал это решительно.
Так приблизительно я думал об отце, пытаясь понять причину его радикального жеста. И мне, признаться, нравилось так думать – про решительный шаг, про готовность к бунту… Почему? А вот почему: имея перед собой такой пример, невольно начинаешь смотреть в будущее с оптимизмом. Даже слёзы матери уходят на второй план.
…Однажды, ещё в ранние студенческие годы, Красоткин позвал меня на поэтический вечер – то ли слэм (впрочем, слова этого в ту пору ещё не было в словаре), то ли турнир, то ли просто чтение в очередь, – где один из участников, худощавый спокойный парень с внимательными глазами, прочёл следующее:
Мой дядя всю жизнь торговал колбасой
И в этом весьма преуспел.
Но как-то под вечер, без шапки, босой,
Он вышел во двор и запел.
Промчались года, совершались дела,
Горохом засеяли двор,
Сквозь крышу давно конопля проросла,
А дядя поёт до сих пор.
Там было что-то ещё, тема дяди имела развитие, но со слуха запомнил только это. Когда я думал об отце, эти строки (уж не знаю, почему) неизменно приходили мне на память. Должны были бы приходить, когда думал о дяде Лёше с его поэмами и бетономешалкой, – но нет, история колбасника звучала в голове при мыслях об отце. И так навязчиво звучала, словно… словно голодный кот ходил кругами и заглядывал в глаза.
Впрочем, к делу это напрямую не относится – так, причуды памяти; одно выхваченное звено, как намагниченное, стремится к прочному соединению с другим, находящимся с ним в таинственном родстве, потому что, как ни крути, смысл существования каждого отдельного звена – цепь. Потянешь за одно кольцо – и тут же брякнет и отзовётся вся цепочка, включится разом, как радуга семью цветами. С кем не бывало: вдохнёшь тот запах – и тут же вспомнится былое, казалось бы, запаху этому совсем не в рифму, но… Или услышишь ту музыку – и сразу… Понятно, да? Хотел бы сказать короче, да нет коротких слов.
Отец был не то что бы богат, состоятелен, нет – о состоянии речь не шла, но по принятым меркам считался человеком обеспеченным: пережив унизительную бедность девяностых, в нулевые он как недурно зарекомендовавший себя специалист получил хорошую должность при хорошей зарплате. Какую именно должность, не вникал – дети эгоистичны и на диво пошлы в уверенности, что всё важное происходит только с ними. Благодаря дельным навыкам (спасибо советскому образованию и производственному опыту) он мог рассчитывать на карьерный рост, и вскоре, действительно, уже заведовал отделом в крупной строительной компании, реклама которой одно время мелькала в телевизоре и на расставленных по городу щитах.
После того, как он ушёл (с собой взял только чемодан, уложив туда невеликий гардероб; и, разумеется, вывез шкаф с яйцами), и я увидел, как мать тихо плачет у окна, мне приснился сон: при ясном небе вдруг поднялся жуткий ветер и дул, дул, дул – дул без конца и без начала, так, словно хотел исправить всё, что натворили за долгую вечность прочие стихии: с корнем выдрать леса, выровнять горы, расплескать озёра и моря, ворвавшись в трубы, задуть все очаги… Ветер сбивал с ног; стоя к нему лицом, невозможно было дышать – свирепый вихрь рвал лёгкие.
Это видение повторялось ночами и долго не давало мне покоя. Но время шло, накрывая прошлое врачующим забвением, и незаметно сон наладился. Простил ли я отца? Даже не знаю. Ведь я не держал на него личной обиды, а если и винил, то, как сказал уже, только за слёзы матери (и не встречался с ним лишь потому, что дал ей слово). К тому же временами отец оказывал мне денежную помощь, причём без канители, по первой просьбе (я писал ему в мессенджере), хотя сказать, что я злоупотреблял его гипотетическим чувством вины, будет несправедливо – запрашиваемые суммы, тут же падавшие мне на карту, всегда были скромны и насущно необходимы. Случалось, иной раз – на день рождения или к Новому году – он проявлял заботу, и звонкий «дзыньк» извещения в телефоне свидетельствовал о праздничном переводе, который я, что тут скрывать, принимал не без внутреннего удовлетворения и тёплой признательности.
…Так было. Но теперь всё сделалось не так. Теперь, увидев в смартфоне матери фотографию, где отец стоял на фоне зелёных деревьев с Катей, я почувствовал себя нехорошо, так почувствовал, будто получил удар в спину. Нет, не предательский и вероломный тычок ножом под лопатку. Удар в спину… ниже пояса.
Разумеется, не от Победителя.
8. Ещё раз о красоте
Летние вечера в петербургских садах липки и душисты, как разноцветные леденцы в жестянке. Особенно после дождя (дожди здесь не назовёшь редкими), особенно под лучами выглянувшего из-за отбежавшей тучи солнца (а это не часто – тучи на небесах тут лежат по-хозяйски, лениво развалясь, никуда не спеша). Сегодня случилось именно так: прошёл короткий хлёсткий дождь, выжатая туча отлетела – и с небес сверкнуло жаркое солнце.
Мы встретились с Красоткиным в Шереметевском саду Фонтанного дома, чтобы в тени могучих крон снять пробу с бутылочки фанагорийского красностопа. А потом посидеть за дружеским разговором в «Академии» – с коковкой и подобающей закуской. У меня были к Емеле вопросы – довольно беспокойные вопросы, – которые мне требовалось ему задать. Настолько беспокойные, что от полученных ответов зависела, быть может, сама возможность между нами того, что принято называть «дружеским разговором». Не больше и не меньше. То есть понятно: настрой у меня был самый решительный.
Я оставил своего двухколёсного друга в «Обозе» – в намеченном предприятии он стал бы обузой (контурная рифма выскочила невольно, но раз случилось, пусть торчит рожном в назидание выскочкам) – и неспешным шагом добрался по парящему под лучами вечернего светила асфальту с улицы Короленко до места встречи буквально за несколько минут.
Емеля сидел на уже просохшей скамейке в том углу сада, который в этот час опекало солнце, и надкушенным пирожком с мясом кормил с руки осу. Сирень и чубушник уже отцвели, только на шиповнике ещё, торжественно благоухая, сияли белоснежные венчики. Помимо шиповника, пахло свежескошенной травой (службы городского хозяйства взялись за газоны); листья клёнов рассеивали и дробили свет, бросая на землю рваную трепещущую тень; кусок пирожка лежал на ладони Красоткина, и маленькое полосатое существо с образцовой талией, сложив крылья, бесстрашно выгрызало из теста начинку, перебирая лапками и быстро орудуя челюстями-секаторами.
– Богатой духовной жизнью живёшь, – приветствовал я вскинутой ладонью брата по вере в тайное благо, – хроники светопреставлений, ручные осы, совиная тропа… Может, притормозить?
– Хроники конца света притормозил бы с большой охотой, – признался Емельян. – Но куда там… Всё пишут и пишут, как заведённые. Точно заговор плетут против любви и радости, точно спешат осквернить творение… А за что же его, такое чудесное, осквернять? – Он ласково посмотрел на осу. – И есть ведь такие, что не упускают случая предъявить мимоходом свой культурный багаж. Если герой у них берёт собаку в собачьем питомнике, то питомник называется «Антисфен», если заводит машину на автомойку, то автомойка – «Катарсис», а если подстригается, то непременно в парикмахерской «Далила». Чтобы им, бестиям, холера в гланды, чтобы… – Красоткин изысканно выругался; видно, на работе у него сегодня выдался нелёгкий день.
Оса, возможно, испугавшись, что мы взаправду вот-вот накличем начало тьмы и мир жадно поглотит бездна, умчалась прочь с лакомого пирожка, остатки которого Емеля отправил в стоявшую рядом со скамьёй урну.
– Или вот, смотри, – продолжил он. – Женский автор прислал по электронке синопсис своего сочинения. – Красоткин достал из наплечной сумки лист распечатки и прочитал: – «Здравствуйте, уважаемые издатели! Рассмотрите, пожалуйста, мою книгу – она необычная, замечательная и очень интересная. В ней я пишу, что я – Природа, Чудо, Вечность, Явление, Музыка, Мироздание, Предвидение, Жизнь, Свобода и Вселенская Сила». Всё перечисленное – с прописной буквы, как имена собственные, – пояснил Емельян и вновь направил взгляд в бумагу. – «Что только ни происходит в мире, всё это делаю я, потому что мне всё доступно и я всё могу. Ещё я написала в книге, что у меня есть муж. Мы созданы друг для друга: он – для меня, а я – для него. Мой муж – Дуглас Бут. Вы представляете, какой будет ажиотаж, когда люди прочтут, что голливудская звезда создана для меня, а я для него? Невероятный ажиотаж. Книга сразу станет знаменитой, и её можно будет сделать дороже на пятьсот рублей. Конечно, придётся и Дугласу Буту заплатить какой-нибудь гонорар, раз здесь привлечено его имя. Вам решать. В книге идёт рассказ о загадке бытия, я раскрываю в ней тайну электричества и объясняю пророчества Нострадамуса. Она будет со смайликами – это моё изобретение. Там будет много-много смайликов, хотя из-за них файл становится тяжёлым и плохо грузится в компьютере. А заканчивается книга так: я говорю, что она, моя книга – чудо. Как и я сама. Вы же понимаете, что книга эта не может быть другой, она может быть только такой, потому что Дуглас Бут не знает о том, что мы созданы друг для друга, а мне нужно замуж». Ну и так далее – начинай сначала, где голова торчала.