Не знаю, есть ли у них в косметическом зверинце душ, но влажные гигиенические салфетки в кадр попали.
Что сказать? Я не страдаю избытком брезгливости, и тот пирожок, недоеденный осой, который Красоткин отправил в урну, бестрепетно бы слопал, – но целовать грудь или живот, которые прежде облизал сопливый слизень… нет, увольте. Этого не могу. Тут пробуждаются такие чувства, которые меня сильнее; их не одолеть. Казалось бы, сущая ерунда – что, собственно, такого? Какая только дрянь иной раз нас не коснётся… Но нет. Нет. И снова нет. Слышал, есть в Африке художники, творящие свои шедевры из слоновьего навоза. Целое экологическое направление. Не знаю… Для меня Артемида, слепленная из дерьма, – уже никакая не Артемида. То есть Артемида, но дерьмовая. Советую искусствоведам расширить арсенал и, помимо хрестоматийных содержания и формы, брать непременно в расчёт и материал.
Короче говоря, в тот миг судьба моих дальнейших отношений с Гитаной со всей определённостью решилась.
9. «Аллея героев»
Когда я говорил, что нам с Красоткиным предстояло в качестве разгонного блока поднять Огаркова на орбиту (по выражению Емели, «совершить подскок»), вот что имел в виду. В области искусства, как выяснилось из опыта общения с разнообразными его представителями, существует неотменяемый принцип – художник всегда стремится обрести признание современников. Если оно отсутствует, его терзает жажда – не та, что вызывает сухость во рту, другая, хотя подчас и она способна причинять вполне ощутимые страдания, – жажда фимиама, жажда дымов жертвенников. Если долго не утолять её, художник испытывает нечто вроде обезвоживания – душа его увядает, и сам он чахнет. В этом случае необходима срочная инъекция. Спасёт даже скромная похвала, сказанное мимоходом доброе слово – оно не даст ему вконец засохнуть.
Разумеется, этот принцип – стремление художника к признанию – далеко не всегда провозглашается во всеуслышание. Но как бы то ни было, путь художника начинается именно здесь, с попытки вырваться из безвестности: именно жажда признания становится топливом двигателя подскока, позволяющего ракете духа, устремлённого ввысь, преодолеть земное притяжение. (Как правило, ради этого, ради привлечения внимания публики, художнику приходится прикладывать дополнительные усилия, подчас не имеющие к творчеству прямого отношения.) Увы, талант сам по себе не может этого обеспечить, он лишь оправдывает пребывание автора и его произведения на орбите, не позволяя им вновь рухнуть в пыль забвения. Но и одного подскока к заоблачным далям, не подкреплённого очевидным дарованием, недостаточно для того, чтобы удержаться в высях, – здесь в полной мере должны раскрыться чуткие антенны таланта, настроенные на волну вселенской гармонии, потому что здесь на художника смотрят уже другими глазами и внимают ему иным вниманием.
Кажется, слышу ропот. Какое ещё топливо? Что за двигатель? Какой – трам-тарарам – подскок? Отвечу. Ничего нового, века идут, а инструменты всё одни и те же: эпатаж, скандал, дебош, самореклама, участие в шумных, сверкающих и громыхающих затеях. Все прочие варианты – из области счастливого случая. Разумеется, мы понимаем, что имеется в виду – «счастливый случай» тут не более чем эвфемизм, единственный улавливаемый след, реликтовое излучение (если вновь обратиться к арсеналу астрофизики), оставляемое братством тайного милосердия.
Ну а если ты добился известности, и тебе больше не приходится жить в изматывающем ожидании восхищения, – то можно уже не распылять силы, не суетиться, ибо больше некому угождать. Так устроено искусство – на орбитальных высотах двигатель подскока отбрасывается (по желанию), ибо теперь ты наконец-то получил признание. Там из дерзкой твари ты становишься творцом – и тебе уже ничто не мешает всего себя отдавать творчеству, поскольку в соперниках остались лишь равные, витающие на своих орбитах по соседству. Ты можешь даже рассчитывать на разговор с истинным Творцом, так как и сам теперь отчасти признан демиургом. То есть Творец – допустим такое – может тебя встретить там, но Сам своею дланью Он нипочём не перенесёт тебя на эту высоту. Возможно, его ангелы доставили бы тебя туда посмертно, но для прижизненного вознесения необходим тот самый двигатель подскока, и он, увы, незаменим. Этот закон непригляден, но и непреложен, поскольку он не из числа тех, какие сочиняют избранники народа в Думе, – такие законы открывают и зашифровывают в своих замысловатых формулах математики и геометры. И эти формулы кажутся им красивыми.
…Однако Серафим Огарков не считал формулу обретения известности красивой и осознанно пренебрегал зашифрованным в ней законом, потому что тот был ему не по душе, как детям не по душе рыбий жир, хотя он и помогает при рахите. То есть топлива для собственного двигателя, развивающего первую космическую, у него попросту не было (манера одеваться и шутки с гримом – не в счёт). Требовался внешний носитель – тот самый пресловутый разгонный блок. Таким, как он, без помощи счастливого случая подняться на орбиту признанности нелегко. Чертовски нелегко. И тут из кустов, в гуще которых вьётся совиная тропа, появляемся мы, рыцари тайного милосердия…
Подкидную доску Серафиму организовал Красоткин. Дело было так.
В августе издательству «Пифос», где в тяжёлых условиях ежедневного светопреставления трудился Емельян, исполнялось двадцать лет. Отметить дату дирекция решила в «Эрарте» – музее современного искусства, что на Васильевском близ Гавани. Каким-то образом Красоткину удалось внедрить в сознание дирекции мысль, что, дескать, очень креативно было бы соединить торжество с выставкой фоторабот Огаркова, где в частности будет представлена галерея писательских портретов, отснятая им для книжной серии «Шедевры современной прозы». Зерно упало на добрую почву – директорат идею поддержал.
Кроме сотрудников «Пифоса», на празднество позвали авторов, чьим сочинениям сопутствовали хорошие продажи, нескольких журналистов, два новостных телеканала и смежников – руководство типографии, оптовиков, директора «Дома книги» и владельца крупной сети книжных магазинов. В двух залах по стенам в выверенном порядке (хорошая развеска) красовались фотоработы Огаркова – здесь были классические натюрморты, снятые широкоформатной камерой, выразительная подборка железнодорожных локомотивов, словно бы искусственно состаренные, испещрённые крупным зерном изображения которых Серафим исполнил в технике фототипии с ручной раскраской, но особый интерес публики вызвала внушительная череда портретов, гордо наречённая Огарковым «Аллея героев». Теперь в этой «аллее» можно было обнаружить не только авторов серии «Шедевры современной прозы», но и музыкантов, художников, каких-то фантомных деятелей и даже актёров (привет от «Ленфильма»), тоже изысканно наряженных и доведённых на фотобумаге до необходимой выразительности при помощи всё той же ручной раскраски.
Хотя официально выставка открывалась только завтра – сегодня залы были отданы под издательскую пестринку, – присутствовал здесь и сам Огарков, и ряд приглашённых им гостей. Я узнал сероглазую Веру – симпатичную барышню из СНО, ту самую, с прямым греческим носом, – Василька, Милену и актёра из популярного фантастического сериала про честных оперов, чей портрет (актёр был изображён с широкой портосовской перевязью через плечо, узорчатой повязкой на голове и с трубкой в зубах) тоже нашёл своё место в «Аллее героев». Остальные лица ни о чём мне не говорили – кто из их обладателей был сотрудником издательства, а кто гостем, оставалось лишь гадать (если бы только такая забава пришла мне на ум). Но я не гадал – занимало меня другое. Глядя на то, как воркуют друг с другом Серафим и Вера, я понял, что, пока мы с Красоткиным думали, как бы решить вопрос о спутнице жизни для Огаркова, чтобы усилия его по большей части были направлены на творчество, а не на заботы о пропитании и хозяйстве, судьба уже распорядилась и сама уладила дело. Ну вот и хорошо, одной заботой меньше. Впору подумать о себе – после разрыва с Гитаной я до сих пор был одинок. Ко всему, изображение Кати в телефоне матери словно напустило на меня липучие чары… Да и вообще вся эта, выражаясь деликатно, щекотливая ситуация с Катей и отцом никак не шла у меня из головы.
Вечеринка складывалась довольно непринуждённой: после коротких речей – помпезной, с цифрами, директора и лёгкой, полной озорного оптимизма, главреда – микрофон захватили смежники и принялись по очереди славить «Пифос», петь ему хвалу и поздравлять с завидным долголетием. Один из оптовиков даже зачитал скверно зарифмованное приветствие собственного сочинения, как все доморощенные стихотворные приветствия неуклюжее в обречённой потуге на остроумие. Но это ничего: безвкусица простительна – преступна злонамеренность. После официальной части публику пригласили в соседний зал, где посередине был накрыт длинный фуршетный стол, уставленный закусками, а в углу нанятый бармен разливал по стаканам, бокалам и рюмкам напитки. В покинутом же зале разместились музыканты с ударными, гитарой, саксофоном, контрабасом и хриплым вокалом. Кажется, коллектив назывался «Billy's Band», если ничего не путаю, или что-то в этом роде.
Довольно быстро, как обычно в подобных случаях и происходит, приглашённые разбились на группы, которые сосредоточились с добытыми закусками и напитками вокруг высоких круглых столиков (расположить на таком женщину, невольно отметил я, было бы проблематично, – а вы как считаете, Антон Павлович?), свободно, без тесноты расставленных в обоих залах, и лишь некоторые любопытные в одиночку и парами перемещались с бокалами вдоль стен, неторопливо изучая вывешенные работы. Позиции у столиков время от времени менялись – кто-то подходил и вливался в компанию, кто-то, напротив, мигрировал к соседям. В кругу издательской братии, где мне был знаком лишь Красоткин, я чувствовал себя стеснённо, поэтому, оставив Емельяна с коллегами, присоединился к Васильку с Миленой, которые сбились в отдельную кучку вместе с Серафимом, Верой и одним из тех писателей, чьи портреты легли в основу «Аллеи героев» (рядом как раз висело его художественное изображение).