Огарков был в артистическом наряде – малиновые брюки без стрелок, шёлковая рубашка цвета серого металла и чёрный, расшитый серебряными «огурцами» викторианский жилет, хорошо подчёркивавший его стройную фигуру, в которой диетолог непременно обнаружил бы болезненную худобу. Вещи были винтажные (не пострадала ли часом костюмерная «Ленфильма?), про такие говорят: из дедушкиного сундука.
Писатель (под его фотографией виднелась этикетка – Гай Разломов; вероятно, творческий псевдоним) был уже в летах, испускал запах сладкого арабского парфюма и обликом в точности подпадал под описание Ивана Никифоровича из миргородской повести Гоголя: тело Разломова при небольшом росте распространялось в толщину, а голова была похожа на редьку хвостом вверх. Однако глаз Огаркова увидел в нём нечто иное: на погрудном портрете голова Гая была повязана не то банданой, не то пёстрым пиратским платком с узлом на боку, а взгляд наполовину скрывал настороженный прищур, отчего создавалось впечатление завораживающей опасности, какую испытываешь, оказавшись рядом с покладистым на вид, но в действительности диким и опасным зверем.
Что касается остальных, то добавить к прежде сказанному мне нечего: Василёк по-прежнему носил длинную гриву, а Вера хранила верность античному эталону. Разве что Милена удивила своим зелёным облегающим платьем в пол, в котором она походила на какое-то наглядное пособие – увеличенную до размера человека кишечную палочку.
– Я вовсе не пессимист, – держа двумя пальцами креветку на шпажке, сообщил Разломов в продолжение начатого разговора. – Просто в жизни, друзья, только так и бывает – человек живёт то восторгом, то унынием. Такие весёлые качели. И вот в какой-то очередной провал уныния – сейчас уже не скажу, что послужило его причиной, – меня увлекла проблема самоубийства. Представляете, как глубока была яма…
– Толстой в «Исповеди» пишет, что прятал от себя шнурок, чтобы не повеситься. – Василёк надкусил тарталетку с рыбным салатом. – Там, кажется, тоже что-то было связано с унынием.
– Меланхолия, – Милена с подозрением разглядывала наполовину опустошённый бокал с белым вином, – депрессивный эпизод тяжёлой степени. Есть такой диагноз.
– Не-е-ет, – добродушно улыбнулся Разломов, – самоубийство мне не по таланту. Но я позволил себе задуматься на эту тему, как задумывался вполне себе благополучный Левин в «Анне Карениной». Но с противоположного, так сказать, конца: меня не столько занимал вопрос, почему люди решают покончить с собой, сколько – почему они этого не делают. То есть: почему люди себя не убивают.
Свободной рукой Разломов приподнял рюмку и опрокинул в недра своего плотного организма её содержимое, после чего удовлетворённо отправил вослед креветку. Мокрые его губы, не издавая ни звука, ритмично зашевелились – челюсти страстно пережёвывали морского гада. Серафим молчал, внимательно глядя на писателя. В ожидании развития темы молчали и остальные.
– Я исследовал проблему: проштудировал специальную литературу, имел беседы с психиатрами… – Разломов сощурился – точно такой опасный прищур поймал Огарков своей камерой. – Вероятно, вы слышали, что в наиболее преуспевающих с точки зрения материального благополучия и социального обеспечения странах, будь то Норвегия или Швеция, люди чаще всего убивают себя. Не говорю уже о потреблении антидепрессантов. – Он кивнул Милене. – Они там, в вольготных царствах-государствах, глотают их горстями. В чём дело? Ведь мы привыкли думать, что люди накладывают на себя руки тогда, когда их настигает рок античной трагедии или какой-нибудь другой немыслимый кошмар. А что в действительности? Оказывается, в подавляющем большинстве случаев с самоубийцами ничего ужасного не происходит. Ничего такого, что не испытывал бы каждый из нас: несчастная любовь, неурядицы на службе, обида, неудача, потеря близких, предательство… Друзья, но это же будни, это хлеб испытаний, который мы все преломляем и которого никому не избежать. Без огорчений прожить жизнь никак нельзя – пыхти, старайся, она всё равно тебе наложит в шапку. – Взгляд писателя с сожалением упал на пустую рюмку. – Всякое случается: мы страдаем, тоскуем, льём слёзы, впадаем в отчаяние, стыдимся, и тем не менее… Мы по-прежнему влачим ставшее сегодня по той или иной причине постылым существование, – а они, преющие в своём привольном мире, р-раз и в петлю. Почему?
– Потому что мы толстокожие? – предположила Милена. – А они – как птичье молоко?
– Нет, не поэтому. – Разломов покрутил рюмку за ножку. – Просто нашу волю к жизни… человеческую волю к жизни подрывают не обиды, горести и неудачи, а совсем другие вещи.
– Какие же? – я поймал взгляд Разломова.
– Сомнения, – последовал ответ. – Сомнения в правильности, справедливости и блеске собственной жизни. Тот, кто уверен, что за ним правда, не станет убивать себя. Скорее, он готов убить других – тех, кто идёт поперёк его правды. Но если ты сеешь в мир сомнения… Пиши пропало! Во все времена люди без жалости расправлялись с теми, кто приносил с собой заразу сомнения и неопределённости. Потому что это опасно. Смертельно опасно. Сомнение – это бацилла, вирус. Что гибельнее для общества – сумасшедший с бритвою в руке или забежавшая чумная крыса?
– Мы сейчас ещё вина и водки принесём, а то как-то всухомятку получается… – сказал Василёк, увлекая Милену к импровизированной барной стойке.
– А как же Кириллов? – Огарков благословил взглядом затею Василька. – Тот, один из «бесов» Фёдора Михайловича? Он ведь целую теорию самоубийства вывел. Для него убить себя значило не покончить с унынием, а стать богом.
– Именно! – обрадовался Разломов. – Так и есть. Свободен – значит, всё могу! А свобода для них, для «бесов», что такое? Право на собственное мнение. Не тихое право, а громыхающее – чтобы во всю глотку. Типа: истина, конечно, едина, но у меня на этот счёт есть своё суждение… И в результате – нет больше истины, она в труху изгрызена мышами. Фёдор Михайлович над этим голову ломал – и к чему пришёл?
– Интересно. – Я расчистил край стола, подготовив место для бокалов и рюмок, за которыми отправилась сладкая парочка. – К чему же?
– К Великому инквизитору, – мягко, но значительно напомнил Разломов. – К тому, что настоящая наша беда – в вольнодумстве, в свободе мысли. Люди остаются сильными и цельными лишь в том случае, если они послушные дроны, управляемые умелым оператором. Но стоит только допустить два взгляда на один предмет, два мнения по одному вопросу, – то оглянуться не успеешь, а их уже четыре, восемь, тридцать два… Они начинают стихийно делиться, как злокачественные клетки смертоносной опухоли. Да, да, друзья, свобода – это рак. Так что во имя счастья человечества необходимо уничтожить всякое свободомыслие. Вот такая получается легенда о Великом инквизиторе – на рациональном основании.
Вернулись Василёк с Миленой, принеся с собой столько выпивки, сколько хватило рук.
– То есть поветрие самоубийств в благополучных странах – результат свободомыслия? – уточнила Вера.
– Совершенно верно. Таков итог завоеваний демократии. – Наклоном головы Разломов поблагодарил Василька за предложенную рюмку. – Вот только можно ли тогда называть эти страны благополучными? Допущенные в обществе сомнения не позволяют людям видеть свою жизнь кристально цельной, осмысленной и гармоничной. Сытая, мирная, социально защищённая – да. И то с оговорками. Но есть ли в ней, такой сытой и мирной, достоинство? Есть ли ей, твоей жизни, за эти сытость и покой – оправдание? Вопрос.
Я пожалел, что в нашей компании не оказалось Емельяна – он бы наверняка вступил в беседу с этим занятным толстячком. Но где Огарков, там Красоткину не быть – Емеля сам придумал эту мнимую несовместимость.
– У меня есть друг, – я принял от Василька рюмку, – который утверждает, что Советский Союз погиб от дефицита красоты. То есть, вот именно так, а не по какой-либо иной причине. Красота исчезла, люди перестали восхищаться миром, в котором жили, страна впала в уныние – и удавилась.
– Эстетический авитаминоз, – поставила диагноз Милена. – С суицидальными последствиями.
– Это моя мысль! – встрепенулся Разломов. – Два года назад у меня вышел роман «Слепящая бездна» – там я писал ровно об этом. На сто семьдесят четвёртой странице. И ещё о том, что буржуазная Европа тоже давно лишилась красоты, отчего уныние стало теперь основной тональностью её существования. Я говорю не о красоте формы, а о красоте как спасительной силе, дающей человеку терпение жить и тянуть свою лямку дальше. Без этой силы человека настигает упадок духа, который не победить ничем – ни сытостью, ни обеспеченной старостью, ни антидепрессантами.
– Что, это никак не лечится? Совсем? – Голос Милены окрасился траурными нотами.
– Рак свободомыслия, друзья, может излечить только прививка какой-нибудь блистательной идеи, наполненной силой красоты. Такой, как христианство. Или – версия для материалистов – такой, как общее дело Николая Фёдорова. Потому что истинная красота, будь то красота духа или социальной теории, не допускает иного мнения о себе. Попробуй назови горячее холодным или горькое сладким – тут же будешь уличён во лжи. Да ещё и наваляют.
При всём уважении к Гаю Разломову, чьё славное имя и впрямь было мне смутно знакомо (нет, не читал, но, верно, от кого-то слышал, или попался на глаза корешок на чьей-то книжной полке), вряд ли Емеля свою тоску по красоте подцепил в его произведениях. Тем более что этот автор проходил по ведомству «шедевров современной прозы», а не апокалипсиса.
Огарков, видимо, тоже почувствовал в речи собеседника избыток самольстивого очарования.
– А Константина Леонтьева не вы случайно вдохновили? – Чётко очерченные губы Серафима улыбались, глаза сияли. – В «Письмах о восточных делах» он обвинял Европу в предательстве красоты. Мол, ужасно обидно думать, что Моисей поднимался на Синай, эллины возводили чудесные базилики, Александр в пернатом шлеме бился под Гавгамелами, римляне соперничали с Карфагеном, апостолы проповедовали, мученики страдали, трубадуры пели, а рыцари блистали на турнирах, – только ради того, чтобы европейские буржуа сыто блаженствовал