– Зачем мне это знать? – спросила она голосом женщины, ждавшей другого.
– Всё зависит от вашей испорченности, – ответил я откровенностью на прямоту.
– Считаете себя непромокаемым?
В руке она держала стакан с прозрачной жидкостью; по всей видимости, это была вода. Настаивать я не стал: ну что же – нет так нет, – и пошёл дальше, чувствуя гнетущую неловкость в теле, которую испытывают люди, знающие, что им смотрят вслед.
Красоткина я обнаружил в зале с музыкой. Кое-кто там уже танцевал – две подтянутые дамы средних лет демонстрировали грацию, приобретённую на курсах бальных танцев, а их отважные партнёры тщетно пытались им соответствовать. Емеля в этой хабанере не участвовал. Он стоял с бокалом вина недалеко от музыкантов, смотрел на их слаженную шумную работу и вид имел довольно загадочный.
– Ну как ты, родной? – прервал я его задумчивость. – Не скучаешь?
– Вот мне пришла какая мысль, – поделился Емельян соображением. – Эти ещё ничего… – Он указал подбородком в сторону музыкантов. – А если взять фри-джаз, атоналку, дребезжащую эстраду, ну и вообще весь этот сумбур вместо музыки… Может быть, это вовсе не то, что мы о нём думаем? Не пошлость, не пустые понты, не эпатаж и не весёлая разводка снобов… Возможно, наоборот, это последнее спасение. Как ультразвуковая пищалка, отгоняющая паразитов. Ты понял, да? Я про весь этот несусветный грохочущий балаган, сопровождающий сегодня повсеместно нашу жизнь. Нам неприятно, но… Возможно, он залог счастливого избавления – шумовая защита, отпугивающая голодных духов, прущих к нам из внешней тьмы.
Что на это ответить, я не знал.
Емеля ещё минуту витал в своих фантазиях – и вдруг внезапно оживился:
– Да! Я же Катю видел.
– Какую Катю?.. – начал я, но тут меня как будто окатили из ведра – какой уж там стакан! – Где? – Пары Вакха мигом развеяло ворвавшимся в мою голову вихрем. – Когда?
– Да только что – десять минут тому… Она работает в конторе по устройству праздников и всяких суарэ. Поболтали о том о сём. А когда сказал, что и ты здесь, – её как сдуло.
Лицо моё горело. Не говоря ни слова, будто стыдясь открывшейся внезапно слабости (пожалуй, действительно стыдясь), я оставил Красоткина с его мыслями о возможной пользе бесполезного шума и поспешил, оглядываясь по сторонам, на поиски – быть может, Катя была ещё где-то здесь, поблизости, быть может, её не сдуло далеко…
Как и следовало ожидать, поиски успеха не имели. Увы, её не было ни в одном зале, ни в другом, ни во всех прочих, не было ни на лестницах, ни в коридорах, – нигде. Я поэтажно осмотрел все закоулки «Эрарты», куда только мне удалось проникнуть, даже выскочил на улицу, – напрасно… Солнце уже закатилось, но ещё подсвечивало из балтийских глубин бока облаков прощальным розовым светом. На линиях и на парковке было пусто, ни души.
Разгорячённый пробежками по лестницам, я взял у бармена две рюмки водки и вернулся к столу, за которым оставил Василька с Огарковым и их спутниц. Милена с Верой (вино окончательно сделало из них болтушек) насвистывали друг другу свои девичьи песни (кажется, речь шла про улиток и кошек), а Огарков, уперев локти в стол, что-то негромко и ровно вещал отяжелевшему Васильку. Непорядок – все пьяные, один я в пиджаке. Я опрокинул рюмку и прислушался.
– …пыль событий, вихри новостей – настоящее застит нам очи, не позволяя отделить пустяки от зёрен. Словно мы бежим по лабиринту – поворот налево, поворот направо… Что тут? Выход? Тупик?.. – Серафим смотрел остановившимся взглядом в невидимую точку. – Нет, лучше так: жизнь сама, как лента транспортёра, бежит нам навстречу, вываливая под ноги наше будущее. Оно возможно? Оно уже наступило? Мы в силах что-то изменить? Ведь нам порой так хочется перемонтировать вот этот эпизод, переозвучить тот давний разговор… Помнишь Гонтарева? Поэта с кулаками. Он всё пытался эпатировать меня… и всех вокруг своей брутальной бесцеремонностью. Я бы списал это на затянувшееся взросление, да вот незадача… Однажды в нашей беседе всплыла история: когда-то где-то кто-то забыл упомянуть его авторство, что он расценил как непростительное оскорбление. История мелкая, произошло это явно без злого умысла – какое-то недоразумение, случившееся к тому же несколько лет назад. Получается, всё это время талантливый и не глупый в общем человек крутил в себе вот эту злобную мантру, принося жертву демонам зависти и гнева… И упакована претензия при этом – в рассуждения о справедливости и авторском праве. А что на деле? А на деле слова эти – «справедливость», «правда», «закон» – ничего для него не значат, они только прикрывают пустоту, которую выгрызли в человеке эти самые бесы. Велик пень, да дупляст… – Огарков словно бы вошёл в транс – произнося свой монолог, он ничуть не заботился о слушателях: понимают ли, о чём он говорит, да и вообще – внимают ли ему. – Другое дело – щедрость сердца. Ты же волшебник – так превращай своё время во что-то доблестное, подобающее, и великодушно раздавай, не печалясь, беззаботно, ведь ты это можешь. Кому известны сроки? Путешествие к ночному магазину за сигаретами может оказаться твоей последней великой дорогой. А что, нормально. Великое всегда является в стоптанных ботинках. Вот Боря Смелов… Говорили о нём. Он это понимал. Бывало, напьётся до зелена, притихнет… потом вскочит и кричит страшно: «Стоять, любоваться!..» Меня, несмышлёныша, это пугало. Даже – стыдно признаться – раздражало; переносил досаду на личность. А он… Он мог сказать колкость в чей-то адрес, но это всякий раз было, скорее, дружеское предупреждение – вроде совета не садиться на свежевыкрашенную скамейку. Я могу представить его завтракающим объедками в «Гастрите» на Невском, но рыскающим сутягой, как Гонтарев, – никогда. – Огарков похлопал себя по груди, словно нащупывал под рубашкой и викторианским жилетом нательный крест. – Чему у Бориса можно было научиться? Хитростям ремесла? Какое там… Для этого есть справочники, где всё доходчиво изложено. Все, кто его знал, видели: за треснувшими стёклами смеловских очков сияли великодушие и решимость. А стремления срубить деньжат и стяжать пустой популярности там отродясь не водилось. Поэтому-то исполненные им листы так совершенны. Это же ясно… Бессмыслица пустой жизни держится вовсе не на гениальности лукавого замысла, а по инерции – благодаря напряжению связей между людьми, соглашательству, основанному на мнимой необходимости, ну и в силу других мелких душевных движений. Не принимай в этом участия – и химера рассыплется на пиксели сама собой. – Серафим по-прежнему смотрел в невидимую точку и говорил только с ней; возможно, она подавала ему в ответ какие-то знаки, или даже отчетливо для него, но не слышно для окружающих, отвечала. – Я часто вспоминаю детство. И вот почему: я не помню ни единого слова из тех, что были мной произнесены или услышаны, – но образы людей стоят в памяти как живые. И мне совершенно ясны их, этих людей, ключевые свойства – отвага или трусость, щедрость или жадность. Думаю, такая особенность присуща не только моей памяти, но человеческой памяти вообще. Именно эти душевные движения в итоге и оказываются единственным достоверным представительством личности. Поэтому… не будем участвовать в безумии мира и танцевать его танцы. Рай от этого на землю не спустится, но и мы не уроним своего достоинства. Пускай оно не даёт нам никаких прав, зато как сладки обязанности… Просто помни о них – и никогда не совершишь подлости. Для этого у нас есть всё – благородная кровь и слово отцов, назвавших головы чудовищ: гордость, сребролюбие, гнев, чревоугодие, любострастие, зависть, уныние…
– Воистину, – осовело клюнув носом, засвидетельствовал Василёк. – Ты, Серафимка, настоящий…
Пора было завершать праздник.
Тут бы самое время вывести какое-нибудь заключение, что-то вроде: хорошо взлетаем, резко – ещё немного, и Огарков наберёт первую космическую. Но я не выводил. Не потому, что не имел на этот счёт соображений и душевных сил в них разобраться, а… Да, в тот момент и вправду – не имел. Так что пускай заключением озаботится Красоткин. Мне же было не до этого – происходящее вокруг отошло на второй план, в область неважного. Хмель в голове густел, и я, ощущая в висках толчки горячей крови, сосредотачивался на другом. «Теперь я тебя найду, – думал я. – Никуда тебе не деться. Емеля узнает, кто занимался устройством вечеринки, – и я тебя найду…»
А вслух сказал, предупреждая любые возможные подозрения в моей причастности к его успеху:
– Серафим, думай о людях – снимай порно.
10. Чистая страница
Катя не просто работала в конторе по устройству праздников – она была её владельцем и директором. С тех пор как мы с Красоткиным жестоким (да что там – просто свинским) образом спасли её от угрозы диабета, она (каким бы горьким ни было лекарство – всё-таки спасённая) успела дважды выйти замуж. Первый раз – за моего отца (это жгло мне разум, и я не знал средства, чтобы его успокоить), а второй – за воротилу Гладышева, который был не то шахтовладельцем, не то фабрикантом, не то лесоторговцем, а может быть, и тем, и тем, и этим сразу.
Гладышев купил и подарил Кате, не желавшей сидеть райской птицей в золотой клетке, фирму «Фиеста» – и теперь она сама зарабатывала себе на булавки организацией свадеб, корпоративов, юбилеев и прочих сатурналий и панафиней. Сначала муж по своим связям втайне подгонял ей жирную клиентуру, а когда дело твёрдо встало на ноги и «Фиеста» заслужила репутацию надёжной и способной практически на невозможное фирмы, нужда в такого рода покровительстве отпала: пошла слава, пошёл и клиент, так что заказов хватало уже без посторонней поддержки. Конечно, от покровительства отказываться было необязательно – жирный заказчик не бывает лишним, – но Катя тяготилась помощью мужа, желая в своём промысле рассчитывать лишь на себя. В конце концов, эта затея была не блажью богатой бездельницы – Катя закончила Институт культуры по специальности «Театрализованные представления и праздники», то есть она занималась делом, которое сама для себя выбрала и которому училась.