– Дурак ты, Емеля… – Кровь прихлынула к моему лицу. Разумеется, в своё время я читал «Молот ведьм» – как без того? – вот только мало что уже оттуда помнил. – Ничего у нас тогда не было. Ничего. Один мираж, фантазия. А если ты такой… доминиканским «Молотом» подкованный, то зачем, целитель хренов, Кате несчастную влюблённость прописал? Забыл, что ли? Твоя была идея! Зачем? Ты в ведьмы обратить её хотел? – Секунду я ждал – ответа не было. – Спасибо тебе, родной…
– За что?
– За удовольствие прозрения. За то, что глаза открыл. Знаю теперь, что во всех моих житейских бедах, рухнувших планах и прочих простудах и подгоревших яичницах виноваты мои прежние… ведьмы.
– Ладно, – улыбнулся примирительно Красоткин, – остынь. Но согласись: что есть, то есть: с ними, с девицами, возможны удивительные превращения. Просто сказочные. Тут, правда, мнения расходятся: многие свидетельствуют, что ведьмами они становятся как раз таки после свадьбы. – Емеля взял со скамейки стаканы, выплеснул оставшиеся капли вина на землю и убрал посуду в сумку. – А что до Кати, то так преобразиться, как она… Тут, что ни говори, а без участия нечистой силы – ни в какую.
Разумеется, я не согласился:
– Ты лучше нечистую силу не трогай. Меня суккубы соблазняли – есть с чем сравнить. Ни скрипок там, ни соловьёв, ни фейерверка. Один неутолимый блуд. Катя – совсем другое. А что преобразилась… Почему нет? Человек не стоит на месте, развивается… И это, знаешь ли, нормально. Мы сами теперь не совсем уже те, что были вчера. Марина тебя, такого прикольного, кончиком пальца коснулась – и расцвела бесплодная смоковница.
– Верно, и в ней есть что-то ведьмовское, – просиял Емельян. – А что касается того, что не стоим, дескать, на месте… Не стану утверждать, будто с годами у каждого растёт душа и крепнет ум, – нет, это не так. Но если всё же человек меняется, то обычно имеется в виду, что он меняется внутри. Если, конечно, не слишком увлечётся культуризмом или пивом. Мы просто дрейфуем от одного образа мыслей к другому, обновляясь, – скорее, там, чем здесь. – Красоткин сначала хлопнул себя по лбу, а потом произвёл ладонью пассы возле лица и футболки. – И зачастую не скажешь, что мы идём вперёд, напротив – мы засыхаем, сознание наше коснеет, теряет остроту и чуткость. А Катя… Тут всё как раз не так, тут – тотальное перерождение. Такое, что и с изнанки, и снаружи. Ты верно выразился – переплавка. А то – «развитие, не стоим на месте»… Это плохие вести не стоят на месте. – Красоткин ухмыльнулся. – Когда говорят о развитии, почему-то обычно прибегают к образу пути. Человек, мол, получает что-то нужное и ценное – опыт, мудрость, волшебные дары – посредством перемещения в пространстве. Обретает искомое в дороге. Такая метафора. Чушь. Путь и движение сами по себе не представляют ценность. И многообразие мира ничего не даст тебе, кроме возможности собезьянничать, примерить на себя чужое или попросту его присвоить. Но это будет всё равно заёмное, не своё, потому что шито – не на тебя. Представь лакея в барском гардеробе…
Пожалуй, так. Я на примере матери могу сказать, что путешествия не обязательно меняют человека. Полученные впечатления – это просто картинки, которые на диво быстро выцветают. Впрочем, образ пути не стоит понимать буквально…
– Мне ближе растительные аналогии, – закинул ногу на ногу Емеля. – Дуб, липа, ёлка… словом, дерево. Вот оно стоит в своём родном лесу – и, не сходя с места, преображается. Растёт, тянется к свету, крепчает… А не странствует по миру, щёлкая на смартфон увиденное, чтобы потом со сдержанной бравадой выложить в соцсеть на обозрение. И пусть вокруг давно знакомая картина, пусть сок в древесных тканях гудит из года в год один и тот же… Пусть. Ведь сок этот от корней – он твой и для тебя: он живит, он пробуждает, вселяет бодрость в ствол, ветви, листья… И те растут – и вширь, и ввысь – своим природным ходом, без заёма, повинуясь лишь закону необходимости и… избытку сил прекрасного, которых, если приглядеться, кругом полно – сама земля напоила ими корни. И так же, не сходя с места, дерево знает, когда ему цвести, а когда плодоносить. И всем от него в округе – только радость: белка запасает жёлуди, в липовом цвету гудит пчела, лущит шишку клёст… А что за прок от гонимого ветром перекати-поля?
Торжественная речь Красоткина меня запутала. Мы вроде бы о Кате говорили. По крайней мере, мне хотелось говорить – о ней. А он о чём? А он о чём угодно.
– Знаешь что, – сказал я, сам того не ожидая, – в жизни всегда есть место буфету. Давай – в «Академию» наперегонки.
До Загородного мы с Емелей шли бок о бок, я вёл своего двухколёсного друга в поводу, а дальше… Само собой, на велосипеде я добрался до улицы Белинского быстрее, чем он на рогатом троллейбусе.
Пока крутил педали, думал о странных Катиных словах. Не понимал, зачем они были сказаны, – такая шутка? или намеренное испытание в надёжности? или хочет начать новую жизнь, построенную не на лжи, что часто чревато неприятностями? – и от этого непонимания мне делалось тревожно. Я прислушивался к себе, к тёмному шуму тревоги в душе. Ощущение было такое, будто мне уже вынесли приговор, но пока откладывают исполнение. Чувство не из уютных.
Ну что же, я был готов… Я был готов ради неё нарваться и на неприятности. В запале невесть откуда взявшейся мальчишеской отваги мне представлялось, что правильнее будет без колебаний нарваться на неприятности, нежели таиться и выжидать. Затаившийся хуже, ниже того, кто отчаянно пошёл на риск и не убоялся. Малодушие – позор, безрассудство – всего лишь ребячество. Ведь будь у тебя могучие замыслы, но при этом слабая душа – твоим замыслам не суждено сбыться. А если у тебя нет собственных великих замыслов, но есть великая душа, – ты всё равно станешь надеждой и опорой многих. «Я крепкий, хоть и противоречивый, – убеждал я себя. – Я цельный в своей непоследовательности. Мой ум понимает опасность, но он не парализован страхом – если вопрос стоит или/или, я могу пойти и умереть. Умереть достойно – это правильный выбор».
Что говорить про тайное милосердие! О нём я, кажется, напрочь позабыл. Неудивительно: теперь я любил, а значит – появился смысл, и была цель в жизни. Какую опасность понимал мой ум? Куда мне следовало идти, чтобы достойно умереть?.. Чудное всё-таки вино этот донской «Голубок».
На город ложились сумерки, подслеповатые, как давняя память. В «Академии», залитой тёплым янтарным светом, я застал Василька с Разломовым. Место тут было не громкое, но в определённой среде известное – встретить здесь можно было людей как ожидаемых, так и негаданных. За столиком в углу сидели ещё две дамы лет тридцати-тридцати пяти, одетые пестро, по-молодёжному; одна из них, с вьющимися растительными татуировками на голых руках, демонстрировала другой что-то на экране своего планшета. Больше в зале никого не было – только Овсянкин за стойкой.
Разломов с Васильком, словно только меня и ждали, исторгли в мою сторону фонтан возбуждённого дружелюбия и пригласили присоединиться к их компании. Стоявший между ними графин был уже наполовину пуст.
– Как дела? – Мой вопрос был продиктован рамками приличия.
– Как у арбуза, – прищурившись, сообщил Разломов, – пузо пухнет, кончик сохнет.
– Сочувствую. Сейчас ещё Красоткин подойдёт, – предупредил я.
– Прекрасное известие! – обрадовался Василёк.
– А кто это – Красоткин? – с лёгкой развязностью поинтересовался Гай Разломов.
– Умница и славный собеседник, – заочно отрекомендовал Емелю Василёк. – Работает в «Пифосе». Редакция всяческих небылиц… Возможно, вы с ним встречались.
– Возможно, – с трудом допустил такой факт автор «шедевров современной прозы».
Я подошёл к Овсянкину.
– Давно закусывают?
– Да нет, – откликнулся тот, – первый графин.
Поразмыслив, я заказал два салата из печёных овощей, тарелку солений и графин коковки – планы Емели на горячее мне были неизвестны.
– Вот тех девиц, – Овсянкин кивнул на столик в углу, – зовут Снежана и Ангелина. Скажи, Сашок, ты мог бы жениться на девушке с подобным именем?
Мне не нравилось, когда Овсянкин называл меня «Сашок» – так больше никто меня не называл, – но он делал это естественно, со свойской простотой, поэтому я терпел.
– Спроси у Василька, – был мой ответ. – Его избранницу зовут Милена.
– Потому и не спрашиваю, – вздохнул Овсянкин.
За угловым столиком шаркали по кафелю стулья – в попытке обрести позицию, при которой экран планшета будет хорошо виден сразу обеим дамам.
– Это твоя родня на выданье?
– Да нет, просто… Случайных посетителей тут мало, а остальных невольно знаешь по именам.
Решив воспользоваться осведомлённостью Овсянкина, я поинтересовался: Гай Разломов – это псевдоним? Оказалось, что нет. Двойника гоголевского Ивана Никифоровича так именно – Разломов Гай – и звали.
Когда присел за столик к увлечённым живой беседой товарищам, Василёк попросил меня рассудить возникший спор: он утверждал, что бессознательные страхи – это врождённая память предков, имеющая генетическую природу, Разломов же считал, что всё не так очевидно, ибо эволюция полна неожиданностей. Я согласился выслушать обе стороны. Тут как раз подоспел Красоткин – и судейскую мантию мы решили поделить на двоих.
Василёк на примере арахнофобии, распространённой даже в тех местах, где ядовитых пауков никто в глаза не видел, предположил, что этот родовой кошмар достался нам не то что от дремучих пращуров, а чуть ли не от первых земноводных, для которых морские скорпионы – хищные владыки девонского прибрежья – миллионы лет были главным роковым ужасом. (Иногда широта интересов моих любознательных приятелей просто поражала.)
Разломов нарисовал в ответ такую картину. Представьте себе, что стая наших диких предков, лишённых ещё культуры передачи знаний и умений от поколения к поколению, поселилась рядом с ущельем, в котором живёт таинственное чудовище или целый их выводок. Тот, кто заходит во владения зверя, становится его добычей. В силу различия характеров, одни представители стаи окажутся более склонными посещать опасное ущелье, а другие – менее. Первых будут пожирать чаще, чем вторых. Со временем под давлением механизма естественного отбора может развиться врождённый страх перед этим гибельным местом. Сам вид ущелья, где водится загадочный хищник, будет наводить ужас и вызывать желание поскорее дать оттуда дёру. Именно это ошибочно называют «памятью предков». Но дело в том, что как раз предки тех, к