– Надо же… – улыбнулась Катя. – Голубым сыром меня ещё не называли.
– Так что ты ответишь мне, как порядочная девушка?
– Как порядочная горгонзола, – поправила она и добавила: – Горгонзола с трюфелем. Это предложение руки и сердца?
Я торжественно кивнул.
– Надо подождать. Я в некотором роде ещё замужем.
Скрывшись в кожаной утробе своего ловкого автомобиля, она сорвалась в гул второго осеннего дня, в его дымы, повисшие в столбе солнечного света, в наполнявшие этот день стайки нарядных школьников с ранцами и школьниц с невинными глазами (1 сентября выпало на воскресенье), в разноцветный поток других машин, в бодрую радость речного ветра, имевшего теперь особый вкус и аромат, дышать которыми хотелось ненасытно.
На следующий день в одиннадцатом часу к велосипедному магазину «Обоз» подъехали две чёрные машины – парадный «майбах» и охрановозка «ниссан патрол». Я был в торговом зале, консультировал покупателя по части надёжности велошлемов «Оксфорд», и увидел вороную пару в окно.
Спустя несколько минут дверь, звякнув колокольчиком, отворилась, и в зал вошёл холёный господин в хорошо сшитом тёмно-синем костюме с уголком алого платка, огненным язычком рвущимся из нагрудного кармана; такой же алый галстук обхватывал ворот его белой рубашки. Я не большой знаток делового этикета, но в целом господин выглядел одновременно строго и щеголевато. В руке он держал чёрную плитку айфона, словно только что завершил разговор. Двое в сером, вошедшие вслед за ним, замерли возле дверей, сложив крепкие ладони перед ширинкой. Я тут же догадался, кто это, хотя никакого стяга с консервной банкой на гербе при гостях не было.
Тот, с алым галстуком, был примерно одного со мной роста, но старше на четверть века, шире и тяжелее килограммов на десять; он был гладко выбрит для моложавости, его лицо и шею покрывал ровный тропический загар, а волосы (благородная волчья масть – перец с солью) хранили свежие следы работы парикмахера и благоухали кёльнской водой. Будучи ровесником Разломова, он выглядел куда подтянутее и бодрее.
Покупатель, интересовавшийся велосипедными шлемами, мигом отступил на второй план. Замер у кассы и мой напарник по смене.
– Александр? – Гость посмотрел на бейджик, а потом мне в лицо, не то изучая его приятные черты, не то прикидывая, куда сподручней звездануть, чтобы – как следует, наверняка (пожалуй, возвожу напраслину – сам бы мараться он не стал, иначе зачем ему те двое в сером).
Рука моя всё ещё сжимала красный лаковый шлем, которым я, встречно со сдержанным интересом исследуя посетителя, размеренно постукивал по свободной ладони, словно бы медленно аплодируя, как делают это стражи порядка со своими резиновыми дубинками. Шлем вряд ли бы мне помог, случись мордобой, но он обозначил твёрдость моего духа.
– Слушаю вас. – Я был собран и вежлив.
– Велосипедами торгуешь… – Гость неторопливо огляделся. – Стало быть, и педали крутить умеешь.
– Хотите что-то приобрести?
– Хочу. – Он снова посмотрел на меня в упор долгим холодным взглядом – так смотрят удавы и урки, подавляя волю жертвы к сопротивлению, – после чего отрывисто добавил: – Хочу, Сашок, купить велосипед. Самый быстрый велосипед. Есть такой?
Он говорил негромко, но уверенно, с напором, как человек, привыкший, что его слушают внимательно и не перебивают. Да ещё этот надменный «Сашок»… Терпеть такой диминутив от беззатейливого Овсянкина – одно, но сейчас в обращении явственно слышалось «сынок», и это меня злило.
– Подберём. Где собираетесь кататься? – Я тоже говорил, не повышая голоса, так что навряд ли кто-то ещё в торговом зале мог слышать наш разговор.
– Это, Сашок, велосипед для тебя. Ты сядешь на него и будешь крутить педали, пока не пропадёшь за горизонтом. Понимаешь меня?
– Нет, – сказал я. – У меня уже есть велосипед. И он мне нравится.
– Прекрасно. Это упрощает дело. Значит, подбирать новый не будем. – Гладышев недолго помолчал, гипнотизируя меня взглядом хищника (я был собран, и глаз не отводил), потом продолжил: – Ты понял ведь, кто я? Да? Вижу – понял. Так вот, скрывать не буду – ты мне неприятен. Очень неприятен. Больше того – ты мне противен. Обмылок, хлюст. И этот разговор мне противен тоже. Надеюсь, он будет коротким и без продолжения.
– Зависит от вашего благоразумия. – Я дерзил – Гладышев дал мне понять это вспышкой в зрачках.
– Договоримся так, – веско сказал он. – Я заплачу тебе. Много заплачу. Столько, сколько ты не стоишь. Я куплю этот ваш «Обоз». – Он вложил в слово «обоз» столько презрения, сколько тому было не вывезти. – Куплю – и уволю тебя с «золотым парашютом». Таких денег ты никогда в жизни здесь не заработаешь.
– За что такая милость?
– Милость? Милуют оступившихся, но полезных. А с тебя пользы, как с мухи мёду. Это не милость – это условие контракта. Ты забудешь Катю, оставишь её в покое и сгинешь. Исчезнешь с глаз долой. Лучше – где-нибудь за краем глобуса. Денег тебе, Сашок, теперь хватит и на тёплое море, и на кампари в пляжной забегаловке.
– Как это по-купечески…
– Это по-деловому.
– А иначе?
– Иначе разговор продолжится. Но уже без моего участия. И без «золотого парашюта», разумеется. Скорее, наоборот – с камнем на шее. – Он тронул узел алого галстука. – Ты понял?
– Не бином Ньютона. Иначе не доживу до возраста, когда выходишь на улицу, а поздороваться не с кем – всех, кого знал, Господь уже прибрал.
На лице бывшего прикладного математика не дрогнул ни один мускул.
– Это верно – мёртвые не стареют. Ну, что решил?
– Добро и зло возвращаются кратно… – Вчерашний ярыжка встал у меня перед глазами – неужто так возвращаются мне мои пятьсот рублей?
– Что?
– Прощай, шутка, здравствуй, суровый мужской разговор. – Я невольно улыбнулся. – Вас не смущает различие наших статусов? Мне на вашу угрозу угрозой не ответить.
– Нет, не смущает.
– Разумно. Правильный выбор врага – залог победы.
– Я тебя не выбирал – ты, Сашок, сам выскочил, как чёрт из табакерки. И дуру не валяй. Мне разводить бодягу некогда. Условия я объявил. Считай, это сделка. Твоё слово. Что скажешь?
– Скажу… – Я бросил велосипедный шлем на стеклянный прилавок. – Засуньте ваш «золотой парашют» себе поглубже в задние ворота.
Под тропическим загаром Гладышева проступила петербургская бледность. Он вспомнил про айфон в руке, посмотрел на него, опустил в карман пиджака и слегка растерянно, вполне по-человечески усмехнулся.
– А ты, смотрю я, сложный. Сложнее, чем кажешься на первый взгляд. Но это ничего. Мы всякие орешки щёлкаем. Ты тот, кто хочет забрать у меня моё. А это неприемлемо.
– Думали, я шлюха лёгкого поведения? Пришли узнать цену? Её, – я выдержал паузу, чтобы он понял, кого именно, – вы тоже покупали?
– Не важно, что я думал. – Несмотря на внутреннюю ярость, Гладышев был зловеще спокоен. – А покупают, Сашок, тех, кто продаётся.
Он развернулся и тяжёлым шагом направился к выходу.
– Чтобы у вас бюджет всегда был с профицитом, – послал я ему вслед напутствие.
Он не ответил.
Когда гости покинули «Обоз», напарник у кассы поинтересовался:
– Кто это был? Неужто Гладышев?
– Ты его знаешь? – В крови моей было столько адреналина, что я даже толком не удивился такой осведомлённости.
– Это же хозяин «Олимпики».
Точно, Разломов что-то говорил про гостиницы, мебельное производство и магазины спортинвентаря… Так вот в чём дело: консервный магнат владеет «Олимпикой» – самой крупной сетью спортивных магазинов на Северо-Западе. Той самой, что вожделеет монополии и пожирает всех конкурентов на поляне…
– Чего хотел? – Напарника переполняло любопытство.
– Думает вложиться в «Обоз», но не решил пока – потянет ли наш уровень. – Я обернулся к покупателю, от разговора с которым меня отвлёк нежданный гость. – Так что со шлемом? Выбрали?
Надеюсь, снаружи я выглядел невозмутимым; по крайней мере, мне хотелось таким казаться. Однако тревожное чувство – чувство, что участь моя решена, что приговор уже вынесен, но исполнение его отложено на неопределённый срок, – по мере выгорания адреналина только крепло во мне. В душе словно бы прошёл разлом – одна её часть была исполнена яркого света, любви и ликования, а другую покрывал холодный мрак, в котором, сжимая мускулистые кольца, ворочались первобытные страхи, никак не поддающиеся обузданию. Да что там! Их невозможно было обуздать, их можно было только приглушить, чтобы не впасть в постыдное смятение и не позволить им вырваться наружу.
Визит консервного магната не шёл у меня из головы. Хотелось с кем-то поделиться переживаниями, распиравшими меня, как распирают патрон пороховые газы. Поделиться с тем, кто был в курсе моих замысловатых дел. А знал о них лишь один человек – Емеля. И он, как подобает чуткому товарищу, явился – сам, без зова: то ли услышан был мой немой, но страстный клич, то ли просто выпал случай и счастливо сошлись обстоятельства, но не прошло и пары часов, как мне позвонил Красоткин. Сообщив, что давно не был в парной, он предложил вечером посетить «Ямские бани». Я согласился. Емеля обещал заказать люкс и купить веники.
Вечером я шёл по Литейному. Мимо, рассекая воздух и шурша резиной, неслись машины. Провода над проспектом сплетались в паутину, такую же тревожную, как мои предчувствия. Пасмурное небо менялось: в облачном одеяле то проглядывали голубые пятна, то снова всё затягивала сизая пелена – небо словно моргало. За Невским вдруг порывисто подул ветер, как бывает перед ливнем, и душные выхлопные дымы прижало к земле. Однако, несмотря на знамения, асфальт так и остался сухим. Впрочем, небо ли хмурилось? Возможно, дело было во мне, в моей внутренней непогоде – на сердце ненастье, так и в вёдро дождь.
Достоевский на Владимирской площади одинаково печально смотрел и на торопливо снующих людей, и на тех, кто возле его постамента в вынужденном покое ждал кого-то, листая телефон, как журнал с картинками, – всё те же мысли клубились и те же пылкие и горькие истории складывались в его бронзовой голове.