– Согласись, всё это присутствует в жизни и никого не удивляет.
Как тут не согласиться – я согласился.
– А вот тайное благо… – Красоткин в очередной раз приложился к морсу.
Вернув стакан на стол, он сказал, что добро, сторонящееся признания и не ищущее себе награды, вызывает замешательство и недоверие вплоть до отрицания, как мы помним, самой возможности его существования. Потому что это – чудо. Так что выбор совиной тропы – самый свободный выбор из всех возможных. Это выбор чуда. Ведь он никак не связан ни с нуждой, ни с повинностью. Совершая его, ты выбираешь сам себя. Тебе никто не укажет, кому ты должен оказывать бескорыстное содействие, – это решение всегда остаётся за тобой. Да и сама тропа не требует от тебя дурацких заявлений, вроде того, что ты за всё хорошее, потому что ты на стороне света. Ведь ясно же, что ты, хотя ты и в тени, на той стороне, где свет, раз отказался от всех наград и не намерен потворствовать ни окаянству, ни похабству. В остальном – вольному воля. Вот не оценённый по заслугам поэт, вот попавший в ловушку жизни одноклассник, вот уборщица, моющая с кроткой улыбкой пол… Выбирай. Может быть, объектом твоей заботы станет человек, который богат и влиятелен – не ровня тебе. Или такой идеал современника, на котором пробу ставить негде. Это всё равно – необходимая помощь отыщется и здесь. Возможно, это будет содействие трудностями, как помогают греховоднику. Содействие, ведущее к исправлению его кривой жизни. Ведь в этом случае рыцарь тайного милосердия за победу над противником признаёт лишь ту, которая наносит поражение не самому противнику, а тому основанию, которое делает его врагом. Это невозможно, если выходишь на рыцарский турнир открыто. И неважно, будет твоя поддержка единовременной или растянется на годы. Главное, она всегда сохраняется в тайне. А раз так, то путь твой воистину неисповедим – на таком пути капитал хрен расставит капканы. Ты наносишь урон противнику, исповедующему закон, который мог бы возобладать (этот закон и есть истинный враг), сам же при этом остаёшься незримым – ни для врага, ни для горемыки, которого взял под опеку, ведь последний всегда полагает, что источник его успеха – счастливый случай…
– То есть объектом нашей заботы может стать Гладышев? – Такое мне и в голову не приходило.
Красоткин побарабанил пальцами по столу – кажется, он уже тяготился бездельем, – встал со скамьи и сказал:
– Моя очередь махать веником. Ступай-ка на полок.
Соседи в своей кабинке нестройным хором пели «Ой, мороз, мороз…». Двое фальшивили (можно понять – где они и где мороз), но у других двоих голоса были сильные и чистые, будто и их омыла баня. В парной я постелил на полок простыню и улёгся на живот, положив под голову руки. Емеля плеснул на каменку три ковша, и та с шипением ответила волной такого жгучего пара, который только остроумный русский народ мог назвать лёгким.
13. Вечный двигатель
Пришла осень, набросала дождей. Ветер стал сырым и холодным. Небо по самые крыши залил петербургский студень. Жёлтые листья – ещё не ворохом, ещё поодиночке или мелкими стайками, – подхваченные сквозняками, дующими из прорубленного Петром окна, метались по городу, как беспокойные бабочки. В окрестных лесах, куда выбирались на выходные горожане, в предчувствии скорых заморозков отцветали грибы.
Катя с двумя дорожными чемоданами на колёсиках, где разместился необходимый ей на первое время гардероб, перебралась ко мне на 7-ю линию. Жизнь то ли притворялась, то ли и в самом деле смирила нрав, повернувшись мягким боком. От Кати я узнал, что Красоткин оказался прав – это был спектакль: Гладышев устроил в «Обозе» балаган. Перед тем, как зайти внутрь, он позвонил Кате и сказал, что сейчас она сама поймёт, с каким хлюстом связалась, пусть только не отключает трубку. Когда он с угрожающей свитой появился в «Обозе», в руке у него был телефон, поставленный на громкую связь. На том конце происходящему между нами разговору внимала Катя. Расчёт у Гладышева был прост и коварен: если бы я согласился принять «золотой парашют» – я никогда не получил бы уже ни её, ни денег. За что платить? Если Кате будут во всей красе предъявлены мои корыстолюбие и рептильность, она сама пошлёт меня в какие-нибудь задние ворота. Беспроигрышная комбинация. Ничего не скажешь – Гладышев имел не только коммерческую жилку, но был способен и на психологический расчёт. Возможно даже, эти вещи связаны. Однако всё пошло не по его плану…
Вопрос: как он нашёл меня? Катя подозревала, что после того, как она объявила мужу, что их история закончена и она уходит, Гладышев держал на контроле её мобильный телефон; поэтому она и просила связываться с ней через «Фиесту». А я после злополучного коктейля, который лишил меня разума быстрее, чем накатившая эрекция, нарушил уговор. Найти меня по номеру для его службы безопасности – плевка не стоило.
– Как только ты отправил его по адресу, – Катя не сдержала озорной смешок, – он сразу отключился. Понял, что сел в калошу… а назад уже не сдать.
– И что же – это всё? Он отпустил тебя?
– Да, будем разводиться. А ты ожидал Троянскую войну?
Звучит смешно, но, честно признаться, именно её я и ожидал.
– Нет, – Катя качнула головой из стороны в сторону, – за меня он не станет сражаться. Он, в сущности, неплохой муж, надёжный, но… Его кумир – деньги; вот за них он будет стоять насмерть. За них он умрёт, но не отдаст. Хотя при случае и на храм пожертвует, и в фонд какой-нибудь во славу детства и здоровья… И даже не обязательно под фанфары – может тихо, без помпы. Надо ведь и о спасении души подумать. На всякий случай – мало ли… А в остальном он такой же, как все, – человек. Всего лишь человек. Хвастун, кобель (несмотря на свои пятьдесят семь), плут и мещанин с претензией на благородство. Но – богатый плут. И очень богатый мещанин, который может позволить себе любые мещанские фантазии о благородстве. – Секунду Катя подумала. – Кроме дуэли, разумеется.
– А как у тебя с диабетом?
– Откуда знаешь?
– Слыхал когда-то от Емели.
– Заснул, должно быть, – предположила Катя. – Давно вестей не подаёт. Я уже почти забыла…
– Скажи, как называется то чувство, которое ты испытываешь к своему… ну, который всё вот это? Всего лишь человек и богатый плут. – Я не мог оторвать глаз от изгиба её шеи. – Всё-таки муж…
– Не знаю. Наверное, никак. Или что-то хладнокровное… Если бы я его любила, я бы ничего этого в нём не видела. Он был бы совершенством. Мужчиной без недостатков.
– Как я?
– Как ты. А я вижу: есть недостатки. Вижу ходы, которые оставил червь. И всё остальное к этому уже плюсуется. Вот скажи: у тебя есть триммер для носа и ушей?
Ничего подобного у меня не было – даже не слышал о таком.
– А у него – есть. Это такая насадка на бритву. Их три. Три насадки: одна, чтобы щёки и подбородок полировать, другая для подравнивания усиков, а есть ещё для ликвидации шерсти в ушах и в носу. Представляешь? В общем, – подвела итог Катя, – не стоит ждать от него невозможного. Как говорится, от лося – лосята, от свиньи – поросята. Без всякого предубеждения против последних.
– Жаль, – вздохнул я, держа в руках Катину ладонь и чувствуя её прохладу.
– Чего тебе жаль?
– Жаль, что не будет ни Троянской войны, ни дуэли. Ведь смерть – такое же чудо, как и жизнь. Даже если нам больно. – Её ладонь в моей руке дрогнула. – Другое дело, если ты жизнь свою не принимаешь как чудо, – тогда рассчитывать, что чудом станет смерть, конечно, не приходится.
– Эй-эй! – Катя прикоснулась пальцем к моим губам. – Нам жить ещё долго и счастливо. А если и умирать, то в один день – так, чтобы своим поцелуем принять друг у друга последний вздох. Сам же сказал.
Мы сидели на кухне с чашками утреннего кофе. За окном супилось небо; стёкла были испещрены мелкими каплями – безжизненными, такими, которые не наливаются и не струятся; деревья во дворе понуро теряли листья. Мир не спеша увядал, но я всё равно был счастлив. Был счастлив – и знал это. Знал, что такое райское чувство, наверное, я не испытаю уже никогда. Считается, что такова вершина мудрости: мол, всё проходит, мол, и это пройдёт. Если рассудить строго, то ничего хорошего в этом знании нет: как можно чувствовать себя счастливым, если понимаешь, что время, отпущенное тебе на блаженство, когда-нибудь закончится? И не просто когда-нибудь, а – скоро; у людей всё скоро. Год, три или даже десять – смешной срок. Моргнул, а тут и сказке конец, приплыли. Но всё равно я был счастлив.
Да, не сказал: Гладышева мы с Красоткиным в разработку, разумеется, не взяли. Что бы ни говорил Емеля, ясно же – не наш калибр.
И ещё. После разговора в «Ямских банях» меня не оставляла мысль, что с орденом тайного милосердия, в делах которого мы, казалось бы, выступаем как субъекты, всё может быть куда сложнее, чем представляется на первый взгляд. Нам видится, что мы, как секретные режиссёры чьей-то удачи, скрыты за кулисами, – а между тем мы точно так же сами можем стать предметом или всего лишь инструментом чьего-то незримого благодеяния. И те, кто в этом качестве используют нас, – господа совсем иных возможностей. Чтобы увидеть всё так, как оно (возможно) есть, надо всего лишь особым образом настроить оптику. Не скажу про Емелю с Мариной – осведомлён недостаточно, пусть сам Красоткин тут подкрутит фокус… Но если взять нас с Катей, то здесь невольно возникает подозрение: а что, если через меня и Катю кто-то из тех, кто на подобное способен, просто помогает Гладышеву трудностями? Исправляет его кривую жизнь? Что, если только для этого мы с ней и повстречались, а потом расстались, а потом вновь сошлись, чтобы больше уже не расставаться? Что, если некто поистине могущественный даёт нашей историей ему понять: пусть иной раз ему и удаётся пустить по миру конкурента, нагнуть поставщика или купить вдохновение архитектора, однако из этого вовсе не следует, что универсальный закон жизни именно таков, и теперь ему подвластно всё окрестное мироздание. Что, если только для этого мы с Катей и нужны на свете – не друг для друга, а чтобы вразумить кого-то третьего?