Брат подошел к ней и взял ее за руку.
— Тебе скучно в одиночестве, Клодина? — мягко спросил он. — Сегодня, когда в наш дом ворвался луч из твоей прежней блестящей жизни, мне показалось, что грешно удерживать здесь гордого лебедя.
— Иоахим, — с мучительной улыбкой сказала Клодина, и глаза ее стали влажными, — если б ты знал, с каким удовольствием я живу здесь, как мне уютно и спокойно в нашей бедности, ты никогда не говорив бы так. Нет, мне не только не скучно и не печально, наоборот, здесь у меня так легко на сердце, как давно не было. Теперь я пойду вниз готовить ужин, он состоит из салата и яиц всмятку, но ты не поверишь, Иоахим, как нежен салат Гейнемана!
Она подставила ему для поцелуя щеку и вышла, кивнув еще раз.
Одинокий человек стал на место сестры у окна и, прислушиваясь к шуму ее шагов на лестнице, размышлял о том, не слишком ли противоречат ее печальные глаза тому, что говорят уста…
Часа через два Совиный дом замолк и успокоился, как будто лес убаюкал его своим шелестом, только в окне Клодины еще горел свет. Она сидела за старинным вычурным столиком, который стоял в комнате бабушки, когда она еще в девушках жила в Пруссии, у моря. Клодина открыла ящики, перебирала старые письма и засохшие цветы, открывала различные коробочки.
Да, гордая молодая фрейлина, которая умела так безупречно, так холодно держать себя, была обыкновенной девушкой, с робким сердцем и тайными надеждами и страхами, иначе она не стала бы со слезами на глазах прижимать к губам маленький лоскуток бумаги… На нем было набросано несколько нотных строк и написаны слова: «Если хочешь отдать мне свое сердце, то сделай это тайно».
Однажды Клодине пришлось петь по желанию старой герцогини, а нот не было, тогда один из членов небольшого избранного кружка встал и набросал задушевный мотив, и она спела его.
Она чувствовала, что хорошо пела в тот вечер. Окончив, она увидела, как пара мужских глаз смотрит на нее с нескрываемым восхищением; это было только один раз и никогда более не повторилось… Их взоры встретились лишь на мгновение, потом он опустил глаза к принцессе Екатерине, за стулом которой стоял. Рыцарственный кавалер, который со смеющейся небрежностью всегда подчинялся капризам своей дамы. Черные дерзкие глаза маленькой принцессы с таким выражением посмотрев на него, как будто повторяли слова романса в виде вопроса: «Хочешь отдать мне свое сердце?». Этот эпизод, должно быть, давно исчез из его памяти, иначе он не был бы так недоволен, когда Клодина заговорила недавно о его любви к музыке… она же никогда не могла забыть того вечера.
И в тот же вечер другие глаза впервые стали ловить ее взор с таким пламенем, что это ее испугало.
«Хочешь отдать мне свое сердце?». Клодина вскочила и прошла от стола к окну и обратно все в том же мучительном волнении. Ее глаза блуждали по комнате, словно ища помощи, и остановились, наконец, на маленькой пастели, изображавшей женщину с нежным лицом. Портрет был вставлен в рамку, над которой возвышался герб Герольдов, и металлическая звезда на рогах оленя блестела при свете свечи.
Горькое, болезненное выражение легло на лицо молодой девушки.
— Мама, — тихо прошептала она, — если бы ты была жива и я могла все рассказать тебе!..
Она сложила руки и неподвижно, как бы читая про себя молитву, смотрела на портрет.
9
На другой день в горах собралась сильная гроза и разразилась над равниной.
Старый Гейнеман со вздохом смотрел, как ветер трепал его гвоздики и вода текла по грядкам, вырывая с корешками только что рассаженные овощи.
— О Господи Исусе! — жаловался он в кухне, моя, как настоящая судомойка, посуду. — Посмотрите, фрейлейн Клодина, какой сильный дождь.
Он показал в окно на горы, покрытые еловым лесом, где в промежутках между деревьями виднелись туманные полосы.
— Дождь обложной и зарядит не меньше, чем на неделю… Тогда тоскливо становится здесь.
Так и вышло: начался настоящий горный дождь. Маленький ручей, пробивавшийся сквозь ели, превратился в мутный желтый поток…
Девочка с куклой стояла у окна в комнате фрейлейн Линденмейер, без конца спрашивая, скоро ли пройдет дождь, потому что в саду играть лучше. Старушка сидела рядом с ней, усердно вязала и по привычке оборачивала голову, чтобы поглядеть на прохожих, но напрасно. Только хромая женщина, служившая для посылок, вымокнув до костей, прошла рядом со своей лошадью; она подняла юбку на голову, а лошадь покрыла клеенчатой попоной, с которой вода струилась целыми потоками.
Клодина сидела в общей комнате и училась шить на машинке, щеки ее раскраснелись от радости, когда она сделала первый безупречный шов. Да, работа, даже презираемое ею женское, рукоделие, все-таки благословение и иногда прогоняет заботы.
Иоахим совершенно углубился в свои книги. За обеденным столом он сказал, что такая погода особенно благоприятна для работы, и, отобедав, засел за свою рукопись, не видя и не слыша ничего более.
А дождь все шел и шел… В Альтенштейне было особенно тоскливо, так как здоровье герцогини, естественно, ухудшилось, она чувствовала себя слабой и кашляла сильнее. Непогода возбуждала в ней мрачные мысли о будущем. Она старалась преодолеть свое настроение и села писать письмо сестре, но внезапно слезы упали на бумагу, а она не хотела огорчать и без того испытавшую много горя вдову мыслью, что ей стало хуже…
Герцогиня сошла вниз, в большой зал, где ее сыновья брали урок фехтования. На минуту смелые движения белокурых мальчиков наполнили ее восхищением, потом опять вернулась прежняя слабость, и фрау Катценштейн должна была отвести ее отдохнуть.
Через некоторое время герцогиня велела привести младшего сына, красивого, пышущего здоровьем мальчугана, появление которого на свет отняло у нее последние силы; мать с восторгом поглядела в его голубые глаза: как он похож на отца, на этого превыше всего любимого человека!
Она внезапно встала и, держа ребенка на руках, направилась к двери. Фрейлина и горничная бросились к ней, чтобы взять мальчика, но она с улыбкой отстранила их: «Мне хочется удивить герцога, пожалуйста, останьтесь!»
Герцогиня на цыпочках перешла гостиную, отделявшую ее комнаты от комнат мужа, и, порывисто дыша, остановилась у его двери. Как хорошо, что в Альтенштейне он живет так близко от нее, что здесь она может, как всякая счастливая жена, принести сына к отцу. Она взяла ручку ребенка и постучала ею в дверь.
— Папа! — воскликнула она, — милый папа, мы здесь, открой нам, мы здесь — Лизель и Ади!
Послышался шум задвигаемого ящика, и дверь тотчас отворилась; герцог в черном бархатном домашнем пиджаке встал на пороге, видимо удивленный внезапным посещением. У стола стоял Пальмер с бумагами в руках, а на столе было разложено несколько листов.
— Ах, я помешала, Адальберт! — сказала молодая женщина, закашлявшись. В комнате висел голубоватый дым турецких папирос.
— Тебе что-нибудь нужно, Элиза? — спросил он. — Извини за дым, он вызывает у тебя кашель, ты знаешь мою дурную привычку курить во время занятий… Но пойдем, я вас провожу, здесь не место для тебя.
Герцогиня тихо покачала темноволосой головой.
— Я ничего не хотела… — взглянув на Пальмера, она удержала слова. — Я хотела только посмотреть на тебя.
— Ничего? — повторил он, и легкое нетерпение выразилось в движении, которым он взял из ее рук ребенка.
Через несколько минут она снова сидела одна на кушетке. Герцог был занят, он слушал теперь доклад о постройке лесной академии в Нейреде — это было очень важно. На ее вопрос, будет ли он пить у нее пятичасовой чай, он рассеянно отвечал: «Может быть, дорогая, если будет время. Не жди меня».
Пробило пять часов; молодая женщина все-таки ждала, но под окнами послышался шум экипажа: герцог уезжал, несмотря на дурную погоду. О, да, она забыла, он еще вчера говорил, что поедет в Вальдегуст, старый герцогский охотничий замок, теперь вновь отделанный.
Как пусто было в чуждом ей помещении, при проливном дожде и в совершенном одиночестве. Ребенок давно играл в детской со своей гувернанткой: герцог не желал, чтобы она долго оставляла его у себя, потому что его детская живость утомляла ее. Действительно, доктор ежедневно повторял, что она должна избегать всякой усталости — тяжелое приказание для матери. Впрочем, в соседней комнате всегда дремала или читала фрау Катценштейн, но герцогине было все равно, была ли она или никого не было. Добрая старушка не понимала ее и наперебой с горничной заботилась исключительно о физическом благополучии своей драгоценной госпожи. Герцогиня оставалась одинокой… Она снова взяла книгу, которую отложила, но не могла читать этот ужасный современный роман, где угадывалась модная развязка — героиня окончит жизнь самоубийством… Когда сам тоскливо настроен, да еще льет дождь, который, кажется, никогда не прекратится, нельзя читать таких грустных книг.
О, если бы иметь при себе человека, с которым можно откровенно поговорить о том, что лежит на сердце, как некогда разговаривала она с сестрой. Да, тогда бывает небесно хорошо даже при непогоде…
Вдруг перед ее глазами, как живая, явилась фигура Клодины фон Герольд. Эта девушка в простом платье, со связкой ключей в руках, была так прелестна в своих заботах о бедном хозяйстве брата, она казалась сама счастливой и дающей счастье. Клодина так выглядела и прежде, среди других придворных дам. Герцогиня ни за что на свете не хотела бы иметь в тихом Альтенштейне маленькую графиню Г. с лицом субретки, ни фрейлейн X., которая никогда не поднимала глаз и не улыбалась. Нет, с ними у нее никогда не появлялось желания сблизиться. Но Клодина, Клодина Герольд! Страстное желание видеть кроткую девушку возле себя овладело герцогиней. Она нажала пуговку серебряного колокольчика, подошла к столу и написала несколько строк.
— Спешно пошлите карету за фрейлейн Клодиной фон Герольд, передайте ей это письмо. Торопитесь!
Лихорадочное нетерпение овладело молодой женщиной. Дорога туда и обратно займет около часа, через час Клодина могла уже быть здесь. Герцогиня велела растопить камин и накрыть чайный стол вблизи пылающего огня. Потом стала ходить по комнате, останавливаясь около окна и вглядываясь в туманную дождливую даль.