В воскресенье Горбачев должен ехать в Италию. Тоже "большой договор" плюс премия Фьюиджи (в деньгах больше Нобелевской).
А может мы накануне краха? Опять встреча его с Ельциным взвинтила ситуацию до кризиса. Они договорились не предавать огласке, о чем говорили, а Ельцин на другой же день вышел к российскому парламенту и агрессивно, ультимативно, в хамской форме рассказал, что и как было. А Горбачев держал все при себе. Попытки Игнатенко уговорить его выступить по телевидению и «проинформировать общественность и парламент СССР» кончилось ничем. Горбачев, видимо, мыслит еще категориями Политбюро и обкома: если я так считаю, значит, так и должно быть. А теперь вот взъерился и опять кричал среди своих, что больше не потерпит, окончательно «объявляет войну».
Тем временем Верховный Совет, проигнорировав утвержденную им самим повестку дня, потребовал, чтобы президент немедленно выступил с докладом о положении в стране и об итогах его договора с Ельциным. И Горбачев послушно согласился с этим вызовом на ковер, вместо того чтобы дать понять, кто он такой, и вежливо попросить парламент заняться своим делом. А пока же депутаты вопят перед телекамерами "о защите интересов народа" и требуют, чтобы «царь» всё этому народу "дал".
Весь день Горбачев диктовал свой завтрашний доклад «О положении в стране» (такие тексты в Соединенных Штатах готовятся за полгода!).
Однако, несмотря на мои протесты, сбегал встретиться с лидерами бывших компартий бывших соцстран (у них тут в Москве конференция). А вчера встречался с профсоюзниками из ФКП. Сегодня вот — с Оккетто (генсек Итальянской компартии) беседовал несколько часов. Подозреваю — чтобы показать иностранцам, что все у него идет своим чередом.
Вчера в «Московских новостях» Амбарцумов, Быков, Адамович, Карякин, Афанасьев, Гельман и еще дюжина таких же, кого Горбачев в свое время обласкал, привлек, хвалил, защищал и выдвигал, выступили с обращением к народу и президенту и предложили ему уйти в отставку. Горбачев огорчен был этим больше, чем чем-либо другим в эти дни. Увидел в этом личное предательство.
В стране развал и паника. Во всех газетах предрекают бунты, гражданскую войну, переворот. И почти каждое критическое выступление заканчивается требованием к президенту: «Уходи!», если не можешь даже воспользоваться представленными тебе полномочиями. Западные газеты начинают публиковать о нем статьи без прежнего восхищения, а скорее с жалостью или с сочувственными насмешками как о неудачнике.
Словом, завтра должно что-то произойти. Но, боюсь, что опять «замотает» Верховный Совет призывами к консолидации, сплочению и т. п. А так как депутаты сами не знают, что делать, то скорее всего поддадутся его уговорам или потребуют жертв — Рыжкова или, может, самого Горбачева. Может, он сам, наконец, заявит — "ухожу". Пожалуй, правильно бы сделал. Поехал бы себе в Осло, получил бы свою Нобелевскую премию и зажил как частное лицо. Время, которое он возбудил, действительно его обогнало. И то, что он хочет предотвратить своей осторожностью, постепеновщиной, компромиссами, произошло, причем в самом худшем виде, даже с кровью на окраинах и с угрозой настоящего голода. Людей ведь не заставишь искать ему оправданий, потому что даже после страшной катастрофы — сталинской коллективизации — через 5–6 лет (а это как раз время, равное перестройке) «жить стало лучше, жить стало веселей» (Сталин). Я это помню сам. Наблюдал собственными глазами. И люди задают вопрос: почему же этого не произошло теперь, при в 100 раз больших ресурсах. Да. Дальше так, какими мы подошли к 1985 году, жить было нельзя. Правильно, что разрушить прежнюю систему без хаоса невозможно. Но люди не хотят расплачиваться за 70 лет преступной политики. И никогда не поймут, почему, чтобы стать цивилизованной страной в конце XXI века, надо пройти через голод, развал, разгул, преступность и прочие наши прелести.
Между тем, я «делаю свое дело». Пишу красивые тексты для поездок М. С. в Рим и Париж. Ничего получается. Самому нравится! Но зачем? Или c'est la vie?
18 ноября в воскресенье М. С. в Италии. Вручение премии Фьюиджи. Вечером прямо в Париж. В этот же день встреча с Бушем. Два часа — о Хусейне. Буш, обращаясь к М. С.: «Майкл, помоги мне!»
М. С. был в своем стиле (насчет «политического решения»), но с явным, заранее заданным себе креном — при любом повороте событий быть рядом с Бушем. Эта протестантская пара (Буш и Бейкер) — надежнее, чем даже Коль., ибо «остраненнее». Им очень мало надо — чтоб мы в Совете Безопасности не сорвали им расправу с Хусейном, хотя они рады были бы обойтись без удара (Буш говорил с сожалением о «своих парнях», которых он только что посетил на Рейне и которые тут же были отправлены в Саудовскую пустыню).
Разговор за обедом, где присутствовали Шеварднадзе, Бейкер, Язов, был разговором двух товарищей. М. С. ни минуты не возражал против новой резолюции Совета Безопасности. Но не хотел употреблять слово «военное средство». Буш этого и не предлагал, хотя все газеты писали только об этом, а потом — мол, Бушу не удалось «сломать М. С.!» Вздор — никаких разночтений у них не было.
Сама Парижская встреча. М. С. был, конечно, первой величиной, как бы ни пыжился Миттеран со своими «французскими» речами и редким появлением в зале.
Второй величиной был Коль! А с М. С. он, Коль, держался так, что это мы, мол, с тобой все сделали.
Буш — третья величина. В общем-то он скромен в своем достоинстве, не навязывал себя.
Тэтчер. Сделали с ней то же, что с Черчиллем во время Потсдама. В резиденции М. С. я сидел напротив нее и любовался ею. Красива! Ей нравилось, что я любуюсь. Я был уверен, что она «уходит», хотя после голосования на конференции тори (204 вместо нужных 214) обещала, как вернется в Лондон, «привести все в порядок» — сразу с крылечка своей резиденции перед корреспондентами.
Жил я на Гренелль, рядом с М. С. Был на встречах, записывал, ездил туда-сюда. И ничего не видел, даже по улицам ни разу не прошелся. А 20-го он уже поручил мне писать доклад для Верховного Совета по итогам Парижской встречи.
Потом, когда он собирался в Версаль (вечером 20-го) на раунд, я оказался в его комнате. Надевая галстук, он рассуждал. Я спросил: а как с 8 пунктами, которые Вы произнесли в Верховном Совете перед отъездом? С чем уехали, с тем завтра и приедете?
— Ну, что ты! Я дал задания. Готовят.
— Кто же?
— Лукьянов, Крючков, Ситарян, Кто-то еще. Я смолчал: все ясно!
А через день по приезде утром он «взошел» в Верховный Совет и опять стал выдавать импровизации (которые диктовал накануне до 12 ночи). И вызвал опять раздражение, девальвировав «испуг», который он нагнал 18-го числа.
Об общеевропейской встрече в Париже я написал в книге «Шесть лет с Горбачевым». Здесь же я хочу извлечь из дневника некоторые детали, которые туда не попали. Парижская встреча, это, конечно, событие. И Горбачев, может быть, в последний раз выглядел там демиургом современной истории. Все это прямо или косвенно признавали. Было видно, что они не хотят, чтобы СССР — таким, каким его вознамерился сделать Горбачев — перестал быть. Это нагоняло на них страх. Но, видно, и сочувствуют. Сочувствовали по-христиански всем нам, чего мы недооценили. Поэтому появился феномен действенной солидарности с нами. Практически — желание помочь нам пережить зиму. Они страшатся и российского бунта, и развала, и всего того, что может сделать перестройку совсем не такой, какой им ее изображает Горбачев.
А во мне тоска. Тоска, потому что я устал «стратегически», изнурен, потому что счет жизни пошел уже, наверное, не на годы, а на месяцы. А я еще не все взял, есть еще с чего брать: книги, картины, улицы, люди. Тоска еще и потому, что я вижу, как хорохорится М. С., но пороху в нем уже нет. Он повторяется не только в словах и манере поведения. Он повторяется как политик, идет по кругу. Он остался почти один. И, тем не менее, держится за все это старье: Рыжков, Ситарян, Маслюков, Болдин. Еще хуже — возится со своим генсекством. Из-за этого держится даже за Полозкова. Несмотря на то, что на недавнем Пленуме ЦК РСФСР этот Полозков полоскал его в открытую: мол, завалил Союз, загубил социализм, отдал Восточную Европу, разрушил армию, растоптал и отдал на съедение партию, и т. д. У него нет людей в те структуры, которые он объявил 18 ноября в своей краткой и выразительной речи в Верховном Совете. И он не решается взять неожиданных людей, тем более из оппозиции. Он не решится порвать со всеми, кто был в номенклатуре. Он их не любит, он не верит им. Но они, хотя и «полозковские», а свои, понятные!
Там, за рубежом, и здесь дома Горбачев — это разные фигуры, — и по тому, как он воспринимается тут и там, и по собственному его самочувствию.
Вчера Горбачев собрал в Кремле в Ореховой комнате Яковлева, Примакова, Медведева, Петракова (позже самовольно явился Шаталин). Предложил обсудить концепцию доклада к Съезду народных депутатов (17 декабря). И началось! Вместо того чтобы за 20 минут выработать план и распределить роли, сидели битых 6 часов. М. С. ходил вокруг нас (в Ореховой комнате стол круглый), все вместе формулировали варианты фраз, которые, как правило, сбивались на проговоренное им уже раз десять.
Мы с Примаковым словно сговорились и довольно нахально прерывали его словоизвержения. Это должна быть, говорили мы, краткая президентская речь, типа той, которую вы произнесли 18 ноября, без всяких объяснений, оправданий и аргументов. В ней надо всего лишь обозначить четкую позицию главы государства. Позицию — и только: что сделано после 18 ноября и что президент намерен делать в ближайшее время. Отобрать туда самое главное. А именно: продовольствие, власть, Союз. Постепенно выруливали на этот подход. Он несколько раз набрасывался на меня.
Попутно он редактировал вместе с присутствующими Указ о рабочем контроле за торговлей. Спорили, невзирая на