к повелительнице интегралов и тангенсов.
Я не стал дожидаться, когда вежливый Тимченко начнёт долго и муторно выспрашивать у Колывановой всю её помойно-эротическую историю. Мне было дорого моё время. Поэтому я сам быстро и без лишних междометий изложил ему всю уже вытянутую из математички фактуру. По-деловому и, насколько это было возможно, деликатно поведав о её романтических отношениях с вечерним незнакомцем. Начиная от встречи на помойке и закончив их петтингом в прихожей уже при расставании. Куда уж тут деваться, из криминально-юридической песни слов не выкинуть.
— Я нигде не ошибся? — повернулся я к набухающей обидой Анне Ивановне, — Всё так было?
Колыванова, плотно сжав губы и уже начав капать слезами на пол, молча кивнула.
— Скажи, Корнеев, зачем вы меня сюда из-за стола вытащили? — беззлобно уставился на меня грустными глазами Тимченко, — У тёщи юбилей, а здесь, ты же сам понимаешь, для сто семнадцатой никаких перспектив! Их нет даже для того, чтобы мне возбудиться! Не говоря уже про направление в суд!
Услышав и оценив прокурорскую квалификацию своих приключений, гражданка Колыванова возмущенно вскочила, но тут же в отчаяньи опустилась обратно на стул. А потом начала сокрушаться, подвывая с интервалами в несколько секунд. В эти перерывы она успевала попеременно осыпать нас с Павлом Юрьевичем невнятными но задорными определениями и проклятиями. И, отнюдь, не на языке советских преподавателей математики. Еще минуту назад, казавшаяся такой приличной женщиной, мадам Колыванова вдруг превратилась в базарную торговку с диким лексиконом бомжихи.
Не знаю, как прокурорскому Павлику, но мне слушать про себя всякие непотребства со стороны столь коварно обхитрившей саму себя курицы, было неприятно. Особенно, если учесть, что виноватым я себя ни в чем не считал. И надо сказать, вполне обоснованно не считал. Это не я послал математичку на тёмную дворовую помойку. И к совокуплению тоже совсем не я её склонял. К тому же, действующие УПК, а так же УК РСФСР, вместе с их комментариями, написали и утвердили совершенно незнакомые мне люди. Опять же, без моего какого-либо участия. Даже косвенного.
Тимченко растерянно хлопал глазами и терпеливо молчал. А мне терпеть надоело, поэтому и молчать я тоже не стал.
— Рот закрой, дура! — звонко хлопнул я ладонью по столу так, что подпрыгнула авторучка и еще какие-то мелочи, — Еще одно нехорошее русское слово и я прямо сейчас составлю на тебя протокол за мелкое хулиганство! И в камеру отведу! Будешь пятнадцать суток тротуары подметать за нецензурную брань! А твои студенты станут на тебя всё это время пальцами показывать!
Расстроенная тётка отреагировала незамедлительно, но правильно. Она сразу заткнулась. Однако свои возмущенные, мгновенно высохшие от слёз глаза, выпучила еще сильнее. Похоже, что даже всерьёз испугавшись моей угрозы, она продолжала считать меня в чем-то виноватым.
— Как это на меня протокол⁈ — по-пацански, как хулиган-второгодник из шестого «Б», рукавом кофты в одно движение вытерла она свои сопли, и слёзы, — Вы этого мерзавца искать не хотите, а на меня протокол?!!
Математическая женщина, видимо вывела какую-то свою индивидуальную формулу. Не только уже произошедшего несчастья, но и в данный момент происходящих последствий. И в оценке текущей неприятной ей ситуации, исходила только из неё.
Я же в свою очередь понимал, что в любом случае, даже, если какой-то идиот и квалифицирует деяния неизвестного страстолюбца, как изнасилование, то я здесь никаким боком. Потому что к милицейскому следствию всё это отношения иметь не будет никакого. Это головная боль никак не моя, а только прокуратуры и оперов уголовного розыска. Поэтому я и не собирался позволить втянуть себя в бессмысленную перебранку на троих.
А вот следователь прокуратуры Тимченко себе такого позволить не мог. И, забыв про тёщин юбилей, начал сухим казённым языком разъяснять безнаказанно попользованной гражданке Колывановой заунывную хрень. Про нюансы и тонкости Уголовно-процессуального и Уголовного кодексов РСФСР.
— Вы же сами ему предложили подняться к вам в квартиру и там совершить половой акт! Ведь так? — терпеливо и вежливо пытался объяснить прокурорский Павел халявно оттраханному математику про отсутствие состава преступления. То есть, изнасилования.
— А что мне было делать?!! — взвизгнув и, вновь потеряв самообладание, вскочила со стула несчастная арифметическая тётка, — Других способов спастись у меня не было! Я же думала, что муж дома!
— Были способы, — не удержавшись, буркнул я тихо и сразу же пожалел о своём юношеском недержании.
— Каким образом? — резко повернулась в мою сторону взвинченная Анна Ивановна, — Вырваться и убежать? Ведром его ударить⁈
— Обосраться! Вам надо было просто обосраться. Как в детстве! — спокойно выдал я свою немудрёную рекомендацию Колывановой, стараясь сохранять на своём лице полную индифферентность, — Поверьте, Анна Ивановна, фактически это был бы самый эффективный способ избежать изнасилования в вашей ситуации! И не смотрите на меня так, я не шучу! — поспешил я предвосхитить всплеск новой обиды и, как следствие, громкого возмущения и долгих упрёков, — Ну, это само собой, если только насильник не является совсем уж утонченным эстетом, — уже без особой уверенности добавил я.
За прошлую милицейскую жизнь я точно помнил два таких случая. Когда неожиданная для сексуального злодея дефекация, произведённая жертвами, помогла им избежать недружественного коитуса. Правда, насколько я помню, там всё произошло без предварительного осмысления и сложного математического расчета. А совсем даже наоборот. Неконтролируемо и просто от непереносимой растерянности обеих женщин. И от их неудержимого страха перед насильниками. Но, в любом случае, данными издержками, по моему дилетантскому мнению, вполне можно и пренебречь. Осознанно пренебречь. Так как в подобного рода неприятностях, самое главное, это надёжно отпугнуть полового разбойника и стать негодным объектом для поругания.
Но гражданка Колыванова, очевидно, имела иные приоритеты. Поначалу она резко подскочила со стула и принялась упрекать меня в циничном издевательстве, и в еще одной попытке всецело её унизить. Но, меньше, чем через минуту её профессиональная склонность к математическому анализу всё же взяла верх над темпераментом. Женщина затихла и в глазах её появилась осмысленность.
— Нет! Это тоже не выход! — недолго подумав об озвученной мною методе и, видимо, представив её в действии, покраснев, заявила она.
Я пожал плечами. В конце концов, кто я такой, чтобы навязывать советским математикам свои моральные принципы и представления о прекрасном. И еще, надо признать, мне уже порядком надоела эта бессмысленная бодяга. Я со значением посмотрел на Тимченко.
— Мне работать надо! — терпеливо пояснил я своё нежелание участвовать в дальнейшей имитации коллективной мастурбации.
Помогать районной прокуратуре в проведении правового ликбеза для потерпевших, мне в данный момент не казалось целесообразным. В сейфе дожидались отписанные лично мне строгим майором Данилиным уголовные дела. Требующие моего вдумчивого внимания и грамотного процессуального участия.
Но как оказалось, прокурорский Павлик, будучи безупречно интеллигентным и вежливым человеком, был не так уж и прост. Он проявил нехорошую привычку выдавать своё бессовестную навязчивость за наивную непосредственность.
— Можно, я тут у тебя с потерпевшей поработаю? — склонил он набок голову и упёр в меня бесхитростный детский взгляд небесной синевы. — У тебя здесь спокойнее и чайник есть! — не унижаясь до просьбы, дипломатично заявил он о своём желании за мой счет почаёвничать с гражданкой Колывановой.
Мне стало весело от изящной попытки очередного умного человека поиметь юного и потому недалёкого лейтенанта.
— Нет, не можно! Извини, но я сам хочу здесь поработать! — покачал я головой, — Так хочу, что аж кушать не могу! Сам понимаешь, сроки по делам поджимают! А вы с Анной Ивановной ступайте вниз, там у дежурного не только чайник, там еще и колбаса в холодильнике. Скажи, что я разрешил!
Про колбасу я сочинил в самую последнюю секунду. Но про наличие чайника в дежурке не соврал.
Чего во взгляде Тимченко было больше, недовольства или недоверчивости, я так и не разобрал. Но дверь за ним и за условно изнасилованной гражданкой Колывановой я на всякий случай запер на замок. После чего включил спасённый от прокурорских посягательств чайник в розетку и принялся доставать дела из сейфа.
Спокойно позаниматься ненавистно-любимым ремеслом мне пришлось чуть больше часа. Со стороны коридора сначала подёргали за ручку двери и, не добившись желаемого, в неё нервно постучали. С облегчением встав и потянувшись, я пошел открывать врата очередной заявленной в ОДЧ Октябрьского РОВД «баранке».
Но каково же было моё удивление, когда распахнув дверь, вместо помдежа или дежурного опера я увидел бывшего, а, быть может, пока еще настоящего, но всё же замполита Капитонову.
Свою неуверенность Дуся пыталась скрыть за деловой озабоченностью. В руках она держала безымянную обувную коробку отечественного формата и картона.
Ожидая от Евдокии любой провокации, я, не трогаясь с места, перекрыл ей своим, уступающим в весе телом, доступ в кабинет. Если у неё там, в коробке, разорванные трусы, лифчик и ополовиненная бутылка портвейна, то пусть тогда уж разбрасывает свой реквизит в коридоре. Так, по крайней мере, у меня будет больше шансов отбрехаться от карающих инстанций.
— Здравствуй, Корнеев! — не приняв мою тушку за серьёзную преграду, всей массой двинулась на меня Капитонова, — Чего ты? Пропусти, я тебе деньги и оставшиеся колготки принесла!
Пришлось бесславно сдать позиции и отступить вглубь кабинета. А Евдокия Леонтьевна, одержав первую, хоть и незначительную победу, как-то сразу обрела свою прежнюю уверенность.
— Что ж ты, Корнеев, так со мной поступил? — с лицом обманутой пэтэушницы, ждущей от меня двойню, принялась корить мою совесть Дуся, по-хозяйски усевшись на стул. — Мне до пенсии совсем ничего осталось, а меня сегодня из-за твоей подлости из партии выперли! И рапорт на увольнение заставили написать! — неожиданно сдувшись, со всхлипом выдохнула воровка на доверии.