Иль помесь пополам,
Им плакался и, словно шут,
Остротам хохотал —
В манеру входит веселить
Приговоренных там.
И каждый опер кажет прыть,
А каждый жулик – срам.
На желтой крашеной скамье
Обриты наголо
Так хохотали, словно им
Отчаянно свезло —
В милицию пришли, к родным,
Где сытно и светло.
Мол, все мы здесь в одной семье
Коль уж на то пошло,
Свои не делают своим
Обдуманное зло.
Мол, это все одна игра —
Бежать и догонять,
Вы не серчайте, опера,
Я свой, я просто тать.
Ребята с одного двора
Как мне вас не понять?
Вам пошутить пришла пора —
А мне похохотать.
Мол, не судите сгоряча —
Не бейте по лицу,
Вы превратите в стукача
Заблудшую овцу.
И тот, что диким был вчера,
Готов сапог лизать,
Они смотрели операм
Искательно в глаза:
Мол, подскажите, что еще
Здесь надо подписать?
Мол, коли буду я прощен,
Продам родную мать.
Давайте будем заодно:
Мы все один народ,
Мы месим общее говно,
Мы все идем вперед,
А если парень пошалил,
Так с возрастом пройдет,
Моральных поднакопит сил
И в колею войдет,
Такой же, как и мент, дебил —
Империи оплот.
Одни домой уйдут быстрей
За свой трусливый вой
В унылый встанут строй людей
Другие за разбой.
Но если все одна семья
И виноват любой,
Как угадать, который – я,
И кто стоит за мной?
Как угадать, кого судить,
Коль мир покрылся тьмой?
Раз не желаешь в стае выть —
Не попадешь домой.
Они хватались в темноте,
Не сделавши шага,
За что попало в пустот,е
И не нашла рука.
Слепец слепца ведет во мглу,
Подняв трусливый вой.
Здесь мудрено искать иглу —
Хоть глаз коли иглой.
С земли до неба белизны
Глаз застилает мглой —
И только в камерный волчок
Увидишь свет дневной.
Я с вечера решил нарезаться
Я с вечера решил нарезаться,
И нынче вышло все по-моему:
В ногах еще остатки резвости,
Они несут к ведру помойному.
Осточертела жизнь степенная,
Мне дорога она изъянами —
Окурками, пивною пеною,
Что на штаны сдувают пьяные.
Чем жизнью жить на вас похожею
И чувств постыдных не стыдиться,
Уж лучше в грязь свалиться рожею,
И до бесчувствия напиться.
Не сумев полюбить ни погоду, ни почву, ни власть
Не сумев полюбить ни погоду, ни почву, ни власть,
Не желая увидеть в грядущем просвета,
Не имея нужды что распущено заново прясть,
Предаваясь раздумьям (мне свойственно это),
Я сижу на диване, закутавшись в плед, и курю.
Мне немного тоскливо, за окнами сырость.
Ветер воет под дверью и резко кричит «улю-лю».
И вообще мне тревожно, как будто бы что-то случилось.
Так и в детстве бывает: ты сам не поймешь почему,
То ли тучи сгустились, то ли тебе одиноко,
То ли ты простудился, и ветер гуляет в дому,
Ты сидишь и дрожишь над стаканом томатного сока.
Вот на лестнице шум, и я знаю, что это конец.
И так долго играл, что не скажешь уже «не играю».
Мне в прихожей надвинут на брови походный венец —
Шерстяную беретку с терновым отливом по краю.
Зазевался, а вы уж решили, что ваш
Зазевался, а вы уж решили, что ваш,
Что конец, коли к стенке приперло?
Но теперь надоело, довольно, шабаш.
Я не дам перерезать мне горло.
Я не дам перерезать мне горло за так —
Оттого что попал в живодерню,
Оттого что мне шкуру разметил скорняк,
Оттого что здесь выжить зазорно.
Вам в привычку вошло безнаказанно бить,
Вы для каждого знаете цену.
Деться некуда, загнан, и впору завыть —
Я лопатками чувствую стену.
Но хрипя, дыбя шерсть, окровавя белки,
Я еще отплачу, как умею.
Я умру, как собака, сжимая клыки,
Разрывая противнику шею.
Бильярд
Вдоль зеленого поля сощурясь глядел,
Повернее мишень выбирал,
И учился, как здесь выверяют прицел,
Здесь расчетливо бьют, наповал.
Я к ним в гости был зван, и пришел отдохнуть,
И меня занимала игра,
И я бил с наслаждением в желтую грудь
И следил за полетом шара.
И меня забавляло: средь бывших вокруг
Кто поверить бы смог и узнать,
Что на шее моей уже сходится круг,
Что меня уж велели сыскать.
Вот теперь мне конец, я над лузой завис,
Это верный, рассчитанный шар.
Вот такие точь-в-точь и собьют меня вниз,
Мастера на красивый удар.
С ними нынче легко – про театр и кино,
Про свободу и совесть болтать.
А вскочить бы – и разом в лицо все вино…
И, смеясь, продолжал я играть.
На песню уголовника хмельного
На песню уголовника хмельного
сбегались из подъездов, а с окон
смотрели как с зубами вместе слово
вбивал ему прикладами закон.
Растерзанный, взлохмаченный и пьяный,
он шел, не понимая, меж двоих.
У нас в ушах стучали барабаны,
а он, шатаясь, пел похабный стих.
И каждый раз, когда приклад со стуком
прокуренные зубы вышибал,
к стеклу мы жались побледневшим ухом,
а он лишь, ухмыляясь, напевал.
Никто из нас тогда и не подумал:
за что его – попойку иль грабеж?
Не понимая, пел бандит под дулом,
и нас за окнами бросало в дрожь,
Быть может он был вовсе невиновен,
и спьяну боли не воспринимал.
Мы вслед глядели, как он под конвоем
в соседний переулок ковылял,
И долго нас дразнила брань пьянчуги,
беззубый и отчаянный оскал.
Он не искал защиты и услуги —
и каждый безотчетно ревновал.
Вор закрыл глаза и бежал
Вор закрыл глаза и бежал,
Ожидая свинец.
Он не видел ружейных жал,
Просто понял: конец.
В жизни видел немного он:
Лишь барак да забор,
Лишь ворон, решетки окон,
Охраняемый двор.
На бегу часовой стрелял
И потом еще раз.
Он не слышал, как вор кричал,
Только слышал приказ.
В жизни слышал немного он:
Только скрип сапогов,
Офицерских стаканов звон,
Треск разбитых зубов.
Повернулся, спустил затвор,
Сигарета у губ.
Чертит воздух стая ворон
И кричит, чуя труп.
Если бежишь тайгой
Если бежишь тайгой,
Если увяз ногой,
Ниже пригни хребет,
Знай, что спасенья нет,
Не пощадит часовой.
Он как и ты – лишь раб,
Он как и ты – ослаб.
Воздух холодный грудь
Давит – не продохнуть.
Рвется наружу храп.
Голову в плечи врой.
Слышишь собачий вой?
Слышишь затвора лязг?
Ты не уйдешь, земляк.
Некуда деться. Стой.
Послушай, парень, посиди со мной
Послушай, парень, посиди со мной,
Осточертело жаться в угол в страхе,
Не все ль равно, что ждет меня конвой,
Не все ль равно, что я сгнию в бараке?
Послушай, что тебе я расскажу,
Что накатали обо мне писаки.
Не все ль равно, куда попасть ножу,
Когда ты знаешь, что сгниешь в бараке?
Один ко мне подходит раз в пивной.
Одет прилично, щеки словно маки.
По разговору я решил: блатной,
Но после понял, что сгнию в бараке.
Я бил его об стойку головой,
Вперед наука, думаю, собаке.
Потом уж увидал в дверях конвой,
Потом-то понял, что сгнию в бараке.
Я побежал, мне бегать не впервой —
Всю жизнь играл в разбойники-казаки.
Однако сколько не петляй кривой —
Спрямится, да и выведет в бараки.
Мне жаль тебя, бедняга часовой,
Как трудно беглеца убить во мраке,
Как холодно искать его тайгой,
Чтоб потеснились мертвецы в бараке.
Ведут их тесной тропкой на убой,
Кого за просто так, кого за драки,
Ты должен быть к сомнению глухой,
Когда ведешь преступников в бараки.
Они же братья, кровь одна с тобой,
Между собой грызутся лишь собаки.
Но если кто и свалится порой,
наплюй – им все равно идти в бараки.
В улыбке ровный белый ряд зубов
В улыбке ровный белый ряд зубов
он обнажил, но с фиксою из стали.
Его ладони локоть мне сжимали,
Вывертывали руку. Я потел,
Согнувшись вдвое, под ноги глядел,
Туда, где листья мокрые лежали.