— Погоди, Франсуа, тут же люди!
— Тебе ведь нет до них дела! Правда?
И он задушил поцелуем готовый вырваться из ее груди вздох.
В машине по пути к Виктория-Бич оба молчали. Чини не отрывала глаз от дороги, едва сдерживая переполнившее ее волнение. Независимость. Франсуа. Любовь. Замужество. Независимость. Независимость. Свобода!.. Мимо мелькали деревья. Ей казалось, что следом за ними несутся, обгоняя и нетерпеливо мигая фарами, другие машины, а в них сидят такие же, как они, влюбленные.
Франсуа вел машину по знакомым улицам, до неузнаваемости изменившимся в ярком свете огней. Впереди горделиво высился Палас-отель. Мимо павильонов Национальной выставки даже сейчас, за полночь, все еще лились бесконечные людские потоки.
Она вспомнила, как однажды пришла сюда днем, на строительную площадку, где под руководством Франсуа и по его проекту возводился павильон; людей кругом было столько, что иголке упасть некуда. Протолкавшись сквозь толпу, она увидела его в котловане, вырытом под фундамент. Там он и стоял, в этом котловане, рядом с рабочими, сваривавшими стальные конструкции. В ослепительных вспышках сварки четко вырисовывалось его удивительно красивое лицо. На нем была белая рубашка и белые шорты, в глазах застыло выражение страшной усталости.
Она уже хотела было потихоньку уйти, но тут он обернулся.
— Привет, Чини! — крикнул он.
Она вздрогнула от неожиданности. Франсуа вытер руки о шорты и сказал что-то двум стоявшим рядом белым. Они смахивали на американцев в узких, из непромокаемой ткани брюках и легких панамах. Один жевал резинку.
Франсуа подошел к ней легкой, танцующей походкой, а тут, как на грех, налетел порыв ветра, и она стояла, поправляя одной рукой поднявшуюся юбку, а другой придерживая соломенную шляпу.
— Ты точно с картинки, Чини, — сказал он, целуя ее руки. Стоя возле нее, он поглядел на строящийся павильон и спросил:
— Ну как, нравится? — Он описал рукой широкую дугу, но Чини и не посмотрела в ту сторону, неотрывно глядя в его глаза. Тогда он тоже поглядел на нее и сказал: — Шик, а?
— Павильон или я?
Он рассмеялся.
— Конечно, ты! Ну, куда мы пойдем? Может, выпьем кофе?
Он по-прежнему не говорил о главном, и это глубоко обижало ее, болью отзываясь в сердце. По городу ходили слухи, что он вот-вот уедет, ибо ему грозит высылка из страны в двухнедельный срок. Об этом ей стало известно от людей, осведомленных о намерении генерал-губернатора выслать его «в интересах общественного порядка». И вот он об этом ни словом не обмолвился. Да и хочет ли он на самом деле жениться на ней? Неужели она отказалась от всего ради иллюзии?
Стойка кафе была уставлена автоматами «эспрессо». Она попыталась представить себе, каким бы выглядело это кафе, сейчас заполненное стилягами и битниками, если б в нем собрались лагосские проходимцы; теперь их и не узнать — обзавелись шикарными машинами… ловкачи-приспособленцы, готовые по первому же знаку любого разгневанного политикана жестоко избить человека, но тотчас же переметнуться на сторону жертвы, предложи она им чуть большее вознаграждение. Живя в Челси и ночи напролет готовясь к экзаменам, она не раз вспоминала этих типов. Теперь ее мечта сбылась: она секретарь-машинистка, одна из лучших в конторе. Ей доверяют самые секретные материалы. А она, надо же, влюбилась в этого француза, который вот-вот покинет страну.
— Ну, как тебе Независимость, Чини?
— Независимость хороша для тех, кто свободен! — Он ничего не ответил, только улыбнулся, и она продолжала: — Для них это и Единство, и Верность, и всякое такое!
— Я люблю Нигерию. Вы, нигерийцы, самые здравые из африканцев.
— Когда доходит до главного, когда африканцы противостоят белым, все они — одна семья.
— Ты хочешь сказать, что я чужак?
Она положила ногу на ногу. В глазах Франсуа вспыхнул огонек желания. У Чини такие красивые ноги. Юбка Чини падала двумя полами, скрепленными в пяти дюймах ниже талии красивыми пуговицами.
— На тебя опять нашло, Чини.
Помешав ложечкой кофе, она поднесла чашку к губам и неосторожным движением пролила кофе на платье. Франсуа подскочил к ней с платком в руках. Промокнув платком мокрые места на юбке и кофточке, он тщательно вытер пятно с левой стороны у воротничка.
День для Чини был испорчен. Она поднялась со стула. Он взял ее за руку.
— Извини, что так получилось, Чини.
— Ты тут ни при чем. Я сама виновата. Настроение такое, хоть плачь.
И она пошла. Она шла, высоко подняв голову, покачивая бедрами, с ожесточением постукивая каблуками. Вслед ей из окон машин неслись призывные крики, но ей никто не нужен, потому что у нее своя машина. У Франсуа тоже своя машина, но ей никто не нужен, потому что никто не понимает, каково это — испытать любовь, у которой нет будущего, каково это — вынести осуждение своего народа, особенно в тот момент, когда ты с таким трудом добилась наконец всего, чего хотела.
«Я не люблю его… Я люблю его… По ведь он француз… Ах, неважно… Нет, важно… До получения Независимости это было совершенно неважно. Но теперь, теперь мы другие. Я должна остаться на родине, должна работать и строить новую жизнь…»
Чини шла не останавливаясь. Два миллиона людей в Лагосе, и все норовят попасть поближе к мосту. Но ей казалось, она одна на всем белом свете, ибо что знала она о них?
Она вдруг вспомнила, что в город на торжества по случаю Независимости собиралась приехать мать, а от нее до сих пор ни слуху ни духу. Может, она все же еще приедет. А вдруг что-нибудь случилось?
Самое лучшее — рассказать ей все начистоту. Одно она знала теперь точно: независимая Нигерия — это уже не колониальная Нигерия. Да. И положение женщин в мире теперь иное. И все равно, черные или белые, желтые или красные, все они, заслышав зов любви, отзываются на него одинаково.
Но почему же, почему полюбила она француза?
Не далее как сегодня между ней и Франсуа разгорелся спор.
— Нигерийские девушки не понимают, что такое любовь.
— Что же это такое, Франсуа? Я хочу понять.
— Это не так-то легко объяснить.
Его глаза были устремлены на океан. Она тоже смотрела на океан, но ничего не видела.
— Это не так-то легко объяснить. — Он курил сигарету. — Понимаешь, любовь — всепоглощающая страсть, любовь — это сугубо личные отношения двоих.
— Так ее понимают в Европе. В Африке же любовь выходит за рамки только личных отношений. Моя любовь — это дело всех и каждого. Она затрагивает мою мать и родственников моей матери. Мой отец умер, но о моей любви вправе знать мой дядя и его семья. Я ведь родилась и выросла среди них. Постарайся понять это. Ты же склонен все приписать слабости моего характера.
— Голос Нигерии в сердце твоем, — сказал он, силясь улыбнуться.
Он каждый раз теперь ее так поддразнивал, стоило ей выйти из себя. Голос Нигерии в сердце твоем. Он придумал это выражение сразу после Независимости.
— Теперь-то вы, нигерийцы, поймете разницу; одно дело чувствовать себя под защитой и покровительством, другое — полагаться только на себя. Теперь вы всегда — и в личной жизни, и в общественной — будете стоять перед выбором: я или Нигерия. И всегда, Чини, всегда голос Нигерии будет в наших сердцах. Нигерия — часть каждого из вас. Ну что ж! Если ты прислушаешься к своему сердцу, ты будешь знать, как тебе поступить. Но вряд ли ты поступишь так же, если прислушаешься к зову Нигерии.
— Не надоело тебе дразнить меня?
— Ну не буду, не буду, о моя королева красоты. — Он поцеловал ее.
— Ты несправедлив, Франсуа.
— А ты была бы справедлива, если б тебе пришлось покинуть страну, которую ты любишь, а у твоей любимой не хватает воли принять решение?
— Но я люблю тебя, Франсуа.
— Значит, уедешь со мной?
— Все не так просто. Мне дорога сегодняшняя Нигерия, но я твердо знаю одно: я люблю тебя и наши судьбы непостижимыми путями связаны воедино.
— Что же делать? — спросил он упавшим голосом.
Лицо его исказила болезненная гримаса. Обернувшись к ней, он страстно прижал ее к своей груди. Чини закрыла глаза и ощутила, как он жадно припал к ее губам.
— Женщина, отлитая из бронзы, женщина, чья кровь горяча, как кровь дикого животного. Я вдыхаю твой запах, я чувствую в своей крови твой огонь. Вез тебя душа моя умрет.
Могла ли она устоять перед таким пылким проявлением чувств?
В Лагосе царило веселье и оживление. По улицам сновали автобусы. Из здания городской больницы высыпали стайки медицинских сестер и устремились к остановкам на Приморской набережной, прямо напротив сверкающего в лучах солнца муниципалитета. Дав протяжный гудок, медленно потащился к промышленному району Апапа паром, увозя на своем борту рабочих.
Бросив взгляд в окно конторы, Чини увидела промчавшийся мимо «дофин». Машина Франсуа.
Но тут раздался громкий голос босса и она, встрепенувшись, вновь принялась стенографировать под его диктовку. Карандаш так и бегал по листу блокнота. В обшитом деревянными панелями кабинете было так тихо, что слышно было, как муха пролетит.
— На сегодня хватит, — сказал босс.
Чини поднялась со стула. Она собрала бумаги и уже направилась было к двери, как вдруг выронила один листок и наклонилась за ним.
— Чини, — услышала она голос босса.
— Да, сэр.
— Погодите-ка, не уходите.
Лицо у него было недовольное и хмурое. Он пристально разглядывал лежащие перед ним бумаги. Он обладал поразительной способностью полностью уходить в работу. Ей не раз доводилось заставать его вот в таком состоянии — держа в руке маленькую черную Библию, он витал, если можно так выразиться, где-то в ином мире и для него ничего не существовало — ни прессы, ни радио, ни критиков, ничего, что входило в рамки обыденной жизни.
Ею овладело беспокойство. Знает ли он о Франсуа? Должно быть, знает. Неужели он хочет говорить с ней об этом? Нет? Да? Она приготовилась к защите.
Не поднимая головы, он сказал:
— В ближайшее время я отправляюсь в поездку. Я хочу взять с собой хорошего секретаря-машинистку. Вы знаете, мисс Уэллс не совсем здорова последнее время. Из восемнадцати секретарш, которые работают у меня в конторе, у вас самые хорошие манеры. Да к тому же вы еще ни разу не были со мной в поездке…