нашем доме хорошего тона никогда не придерживались.
— Ты-то как к этому относишься? — спросила ее Шерон.
— Я? Да я рада-радешенька отделаться от этой вертихвостки. Я всегда на нее фыркала и, честное слово, не могу понять, что вы все в ней находите. — Она села за стол и широко улыбнулась. — Фонни, клади себе сахару. Тебе он очень понадобится, если ты свяжешься с моей прелестной, с моей прелестнейшей сестричкой.
Шерон подошла к двери и крикнула:
— Джо! Поди сюда! Молния шарахнула в дом бедняков! Правду говорю! Иди скорей!
Фонни взял меня за руку.
На кухню вышел Джозеф — в шлепанцах, в старых вельветовых штанах и в тенниске. Я начала понимать, что у нас никто не спал всю ночь. Первой Джозеф увидел меня. Больше он никого не видел. И поскольку он кипел от ярости и в то же время чувствовал облегчение, тон у него был весьма сдержанный:
— Не дурно бы послушать, сударыня, как вы объясните свое возвращение домой в такой ранний час. Хочешь уйти из дома, так уходи. Слышала? А пока живешь в моем доме, изволь уважать его. Слышала?
Но тут он увидел Фонни, и Фонни отпустил мою руку и встал.
Он сказал:
— Мистер Риверс, не браните ее. Это все моя вина, сэр. Это я задержал Тиш. Мне надо было поговорить с ней. Не браните ее, мистер Риверс. Не браните. Я просил ее выйти за меня замуж. Вот почему мы так задержались. Мы хотим пожениться. За тем я и пришел сюда. Вы ее отец. Вы ее любите. И я знаю, что вы знаете — должны знать, что я люблю ее. Я всю жизнь ее любил. Вы и это знаете. А если б не любил, то не стоял бы сейчас в вашем доме. Ведь правда? Простился бы с ней у крыльца и удрал бы восвояси. Вам, наверно, хочется меня поколотить. Но я люблю ее. Вот и все, что я могу сказать вам.
Джозеф не сводил с него глаз.
— Тебе сколько лет?
— Двадцать один, сэр.
— Решил, самая пора жениться?
— Не знаю, сэр. Но знать, что любишь, по-моему, самая пора.
— Ты так думаешь?
Фонни выпрямился.
— Не думаю, а знаю, сэр.
— Как же ты ее прокормишь?
— А вы как кормили?
Нам, женщинам, уже нельзя было принимать участие в разговоре, и мы знали это. Эрнестина налила Джозефу кофе и подвинула ему чашку.
— Ты где-нибудь работаешь?
— Днем я гружу машины мебелью, а по ночам занимаюсь скульптурой. Я скульптор. Мы знаем, что нам придется нелегко. Но я художник. И буду настоящим, может, даже большим художником.
И они снова замолчали, не сводя глаз друг с друга. Джозеф не глядя взял чашку и, не чувствуя вкуса кофе, отхлебнул из нее.
— Теперь давай поставим точки над «i». Ты просил мою дочку выйти за тебя замуж, и она ответила тебе…
— Да, — сказал Фонни.
— А сюда ты зачем пришел — сообщить мне об этом или попросить моего разрешения?
— За тем и за другим, сэр.
— Но у тебя нет никакого…
— Будущего, — сказал Фонни.
И они оба снова смерили друг друга взглядом.
Джозеф поставил чашку на стол. Фонни до своей не дотронулся.
— А как бы ты поступил на моем месте? — спросил Джозеф.
Я почувствовала, что Фонни задрожал. Он не мог иначе; его рука чуть коснулась моего плеча и тут же оторвалась от него.
— Я бы спросил свою дочь. Если она скажет вам, что не любит меня, я уйду и больше никогда не буду вас беспокоить.
Джозеф впился взглядом в Фонни — взгляд был долгий, и недоверие покорно уступало в нем место нежности и воспоминаниям о себе в молодости. У него был такой вид, точно он хотел сбить Фонни с ног, у него был такой вид, точно он хотел заключить его в свои объятия.
Потом Джозеф посмотрел на меня.
— Ты любишь его? Хочешь выйти за него замуж?
— Да. — Я не подозревала, что мой голос может прозвучать так непривычно. — Да. Да. — Потом я сказала: — Ты знаешь, я твоя дочь, вся в тебя, и я мамина дочь, вся в маму. Так что ты должен понимать: если я говорю нет, значит, нет, а если я говорю да, значит, да. Фонни пришел сюда, чтобы попросить твоего разрешения, и я люблю его за это. И очень хочу, чтобы ты такое разрешение дал, потому что я люблю и тебя. Но я не собираюсь стать твоей женой. Я буду женой Фонни.
Джозеф сел к столу.
— Когда?
— Когда монета будет, — сказал Фонни.
Джозеф сказал:
— Нам с тобой, сынок, лучше уйти в соседнюю комнату.
И они ушли. Мы сидели молча. Нам нечего было сказать друг другу. Одна только мама заговорила спустя минуту:
— Ты правда любишь его, Тиш? Правда?
— Мама, — сказала я, — почему ты меня об этом спрашиваешь?
— Она втайне надеялась, что ты выйдешь за губернатора Рокфеллера, вот почему, — сказала Эрнестина.
Мама устремила на нее долгий строгий взгляд, потом рассмеялась. Сама того не подозревая, без всякой задней мысли Эрнестина была близка к истине — не в буквальном смысле этого слова, но тем не менее близка, ибо с мечтой о благополучии трудно расстаться. Я сказала:
— Да нет, знаешь, этот трухлявый гриб слишком стар для меня.
Шерон снова засмеялась.
— А он себя совсем другим считает. Но какой бы ты ему показалась, этого я и знать не хочу. Так. Словом, с этим вопросом все. Ты выходишь за Фонни. Что ж, ладно. Как вспомню… — И она помолчала и будто стала уже не моей матерью, Шерон, а кем-то другим, но эта другая была именно моя мать, Шерон. — Как вспомню об этом, так у меня хорошо становится на душе. — Она откинулась на спинку стула, сложив руки на груди, глядя куда-то вдаль и думая, как ей быть дальше. — Да. Он настоящий мужчина.
— Он еще не мужчина, — сказала Сестрица. — Но станет мужчиной. Вот ты и сидишь тут и стараешься изо всех сил сдержать слезы. А почему? Потому, что твоя младшая дочь скоро станет женщиной.
— А, перестань! — сказала Шерон. — Хоть бы ты сама поскорее выскочила замуж, тогда я сама буду копаться в твоей душе.
— Да ты скучать по мне будешь, — нашлась Эрнестина. — Только вряд ли я когда-нибудь выйду замуж. Есть, мама, люди, которые выходят замуж, а есть, которые не выходят. — Она встала и прошлась по кухне, описав круг, и снова села за стол. Из соседней комнаты до нас доносился голос Фонни и голос Джозефа, но о чем они там говорили, нам не было слышно, да мы и не старались прислушиваться. Мужчины есть мужчины, и, бывает, их следует оставить в покое. Ведь надо же соображать, что если двое мужчин заперлись в комнате, где им, может, не так уж и приятно сидеть, так это потому, что они несут ответственность за женщин, которые вот тут, за дверью.
— Да, я тебя понимаю, — сказала Шерон ровным голосом, не двигаясь с места.
— Все горе в том, — сказала Эрнестина, — что иной раз вдруг так захочется принадлежать кому-то.
— Но ведь это очень страшно, когда кому-то принадлежишь, — воскликнула я неожиданно для самой себя.
И пока у меня не вырвались такие слова, я, может быть, не сознавала, насколько это верно.
— Что так, что этак, один черт, — сказала Эрнестина и улыбнулась.
Джозеф и Фонни вышли из соседней комнаты.
— Вы оба посходили с ума, — сказал Джозеф. — Но что с вами поделаешь! — Он поглядывал на Фонни. Он улыбался — улыбался ласково, не в силах сдержать улыбки. Потом посмотрел на меня: — Хотя Фонни прав: того и гляди, появился бы кто-нибудь другой и увел бы тебя. Только я не думал, что все случится так скоро. Но Фонни верно говорит — вы всегда, с самого детства дружили. А теперь выросли и уже стали больше. — Он взял Фонни за руку и взял меня да руку и приподнял со стула. Он вложил мою руку в руку Фонни. — Берегите друг друга, — сказал он. — Вы еще убедитесь, что это не пустые слова.
На глазах у Фонни выступали слезы. Он поцеловал моего отца. Он выпустил мою руку, И шагнул к двери.
— Я пойду домой, — сказал он. — Расскажу все папе. — Лицо у него изменилось, он взглянул на меня и послал мне поцелуй сквозь разделявшее нас пространство. — Папа обрадуется, — сказал он. И отворил дверь. И сказал Джозефу: — Мы будем здесь к шести часам. Ладно?
— Ладно, — сказал Джозеф, и улыбка осветила его лицо.
Фонни вышел на площадку. Дня через два, через три, во вторник или в среду, мы с ним отправились на поиски подходящей мансарды.
И нам пришлось здорово побегать.
В понедельник мистер Хэйуорд, как и обещал, был у себя в конторе. Я приехала туда в начале восьмого, со мной была мама.
Мистеру Хэйуорду, по-моему, лет тридцать семь. У него карие глаза, мягкий взгляд, редеющие каштановые волосы. Он длинный-предлинный и широкий в плечах. Человек он приятный, во всяком случае на вид, но мне с ним как-то не по себе. Не знаю, может, не он в этом виноват. Последнее время мне с любым не по себе, а уж с адвокатом и подавно.
Когда мы вошли, он встал, усадил маму в большое кресло, а меня в то, что поменьше, и сам снова сел за свой письменный стол.
— Ну, как вы себя чувствуете, миссис Риверс? А вы, Тиш? Виделись с Фонни?
— Да. В шесть часов.
— Ну, как он?
Такой вопрос всегда казался мне нелепым. Как может себя чувствовать человек, который всеми силами стремится вырваться из тюрьмы? Но пришлось заставить себя взглянуть на вещи по-иному — понять, что такой вопрос тоже важен. Во-первых, с этим вопросом я живу; во-вторых, то, как Фонни себя чувствует, важно знать мистеру Хэйуорду и может облегчить ему ведение дела. Но мне было неприятно рассказывать мистеру Хэйуорду о Фонни. По-моему, он уже многое должен был сам о нем узнать. Но, может, я опять несправедлива к нему.
— Ну, скажем, так, мистер Хэйуорд: Фонни тошно там, но он держится и не падает духом.
— Когда мы его оттуда вызволим? — спросила мама.
Мистер Хэйуорд перевел взгляд с мамы на меня и улыбнулся, улыбка вышла болезненная, будто его только что в пах ударили. Он сказал:
— Вы же знаете, какое это сложное дело.
— Поэтому моя сестра и наняла именно вас, — сказала я.
— И вам начинает казаться, что она зря на меня положилась? — Он все еще улыбался. Он закурил сигару.
— Нет, — ответила я. — Я ничего такого не говорю.