— Это господин Блейкни интересовался мной, верно?
— Разве? — отвечал водитель, затягиваясь сигаретой.
— Он мой дядя. Только я забыл, где он живет.
— Если он твой дядя, — равнодушно бросил водитель, — спроси у мамы, она тебе скажет.
— Не уверен, что она знает, — робко настаивал Дэвид.
— Ну уж это ваши заботы, — отрезал водитель, тормозя у дома Дэвида. Приехали. Девять шиллингов.
На самом деле водителю причиталось шесть, но он не ошибся, заключив, что Дэвид никогда не ездил на такси один и понятия не имеет, какие платят чаевые. Деньги есть деньги, тут каждый сам о себе заботится. Он дал Дэвиду с десяти шиллингов два шестипенсовика сдачи и уехал.
Дэвид остановился у изгороди. Окна в комнатах были освещены, как обычно. Наверно, еще не очень поздно. Путешествие, конечно, отняло у него время — интересно, час или больше? Сейчас вряд ли намного больше восьми. Он пробрался к черному ходу. Надо проскользнуть через кухню. В такую пору там не готовят.
Он ошибся: мама встретила его клубами перегретого воздуха и возгласом удивления.
Дэвид стоял не шелохнувшись. Первое, что его поразило: мама была какая-то другая. Лицо тоньше и моложе, разрумянившееся, но вовсе не такое, каким оно становится от жара газовой плиты. Даже голос, когда она произносила его имя — радостно, огорченно и жалобно, — был другим. Он не мог объяснить этого, но уже знал, когда они стояли и смотрели друг на друга, что мама теперь стала другой, теперь она не та женщина, какую он видел утром за завтраком.
А потом в кухню вошла Анджела, всем видом показывая свое негодование, а за ней — человек в очках, скуластый, смешной какой-то.
Дэвид закрыл за собой дверь. Он теперь понял: все изменилось — и в нем самом, и вокруг. Он повидался с отцом, и в их жизни началась новая глава, она будет развиваться сама по себе, независимо от его поступков и желаний. И еще — он вернулся домой, а мама стала совсем другая, Анджела ходит по кухне, будто охотник на слонов, и этот мужчина в доме. Совсем другой стал их дом. Он сразу понял.
— Где же ты был? — Элизабет Джири почти плакала. Она еще не овладела собой, да и не знала, где взять силы для этого.
— А что, разве я опоздал? — спросил Дэвид. Он поддался первому побуждению — и надерзил. Но тут же пожалел об этом. Брякнул глупость, а маме только того и надо. Ее так и прорвало: посыпались сердитые попреки и укоры.
— Послушай, Дэвид, ты всех нас заставил очень волноваться. (Нас! Всех!) Ты вернулся на несколько часов позже обычного, ты никогда еще так не запаздывал и никому не сказал ни слова. Может, у тебя были серьезные причины, ты лучше бы объяснил нам все, чем заставлять нас так волноваться, а если ты собираешься и дальше поступать так же глупо…
— Может, перейдем в гостиную, — предложил Адриан Суортмор, выглядывая из-за плеча Элизабет; он решил завладеть инициативой. — Самые неприятные сцены всегда происходят на кухне. Давайте пройдем в гостиную, сядем поудобнее и все выясним. Уверен, Дэвид не хотел заставлять нас волноваться.
Ах, ты уверен! Да неужели? Этот господин поднял в Дэвиде волну негодования. Да кто он такой?! Что ему надо было у них дома, пока Дэвид отсутствовал? Нужно спасти отца. Этот прилизанный высокомерный субъект ни за что не станет здесь командовать вместо отца.
Ветчина, которую Элизабет жарила на рашпере, стала подгорать. В носу защекотало от голубого дымка.
— О, лучше я послежу за ветчиной.
— Пускай Дэвид все расскажет мне, — предложил Адриан Суортмор. — Дэвид, ты меня не знаешь, я давнишний друг твоей мамы, мы были знакомы задолго до твоего рождения, и, если ты захочешь сказать мне, почему задержался допоздна, я попытаюсь ей все объяснить и все уладить.
Он улыбался ободряюще и доверительно, и Дэвид сразу понял: этот человек — враг куда более опасный, чем Блейкни. Ну и дела! Враги — повсюду, прямо как грибы после дождя! Он подумал так и почувствовал себя даже счастливым.
Суортмор направился в гостиную первым. Дэвид на секунду замешкался.
— Ма, мне ему говорить?
— Конечно, дорогой, — ответила она, продолжая возиться у плиты. — А мне нужно прийти в себя. Просто скажи мистеру Суортмору, в чем суть дела, а потом мы все вместе поужинаем. Где бы ты там ни пропадал, есть-то наверняка хочешь.
— Нет, — гордо ответил он. — Я поел рыбы с жареной картошкой.
— Рыбы с картошкой? — Она резко выпрямилась. — Кто же тебя угостил?
— Никто. Я купил.
— И съел, — заключила она сокрушенно. — Прямо из газетного кулька, прямо на улице. А ведь знал, что я тебя здесь жду и волнуюсь. Почему ты такой злой?
— Я не хотел быть злым.
— Дэвид! — позвал Суортмор, и в его голосе едва заметно прозвучали железные нотки. Он давал понять мальчику, что тот должен повиноваться.
— Ступай, — сказала Элизабет, лицо ее сделалось каким-то тяжелым и чужим. — Расскажи обо всем, а я пока приготовлю ужин.
Дэвид поплелся в гостиную. Суортмор сидел в кресле, в кресле отца, а Анджела стояла, положив руки на спинку дивана, прямо как прокурор.
— Садись, Дэвид, — сказал Суортмор. — И вот что я тебе скажу. Нам не стоит делать из этой истории драму. Ты поступил глупо, но мы все то и дело совершаем глупые поступки. — Он улыбнулся.
— Ничего глупого я не делал, — ответил Дэвид.
Суортмор поджал губы.
— А что же ты в таком случае делал?
— Я встречался со своим отцом.
Суортмор насторожился. Он не был подготовлен к такому повороту событий. Прежде чем он решился заговорить, Анджела с яростью выпалила:
— Где?
— В Лондоне.
— Ты один ездил в Лондон?
— Пришлось одному. Если бы я попросил кого-нибудь, меня бы все равно не взяли.
Анджела пристально, с сомнением смотрела на него — правду он говорит или лжет?
— Откуда же ты узнал, где его можно найти?
— Кого найти? — переспросила Элизабет Джири, которая едва-едва пришла в себя и теперь, торопясь все узнать, явилась в гостиную с подносом.
— Он говорит, что виделся с папой.
У Элизабет подкосились ноги. Лучше бы она не входила. Кухня, которую она так спешила оставить, казалась ей сейчас приютом благословенного неведения.
— Как же он мог? — Она повернулась к Дэвиду. — Что все это значит?
— Я ездил повидаться с отцом.
Все бурлило в нем, его переполняла безумная гордость. Они все заодно, все против него. Они — вместе, а он — сам по себе. И дом этот, и эти женщины изменились за считанные часы. Этот человек, должно быть, что-то сделал с ними со всеми. Присутствие этого человека словно цементом скрепило его мать и сестру в их вражде к нему. И прекрасно. Он найдет способ разрушить этот союз. А что может быть надежнее правды?
— Дэвид, — сказала Элизабет Джири, — если ты говоришь правду, продолжай.
— А что еще добавить? Я виделся с отцом, вот где я был целый день, у него все хорошо, мы вместе пообедали, и он дал мне денег, а когда я вернулся, я сначала пошел пешком, купил себе рыбы с картошкой, а потом приехал домой на такси.
Он рассказывал и сам себе удивлялся: и все это я!
— Почему ты не сядешь, Дэвид? — включился в разговор Суортмор. У него было время собраться с мыслями, и теперь он пришел к выводу, что лучше проявить сочувствие ко всем, тогда можно будет выбраться из щекотливой ситуации целым и невредимым. — Давай поговорим обо всем спокойно.
— Я и говорю спокойно.
— Предположим, ты действительно ездил повидать отца, — сказал Суортмор, взвешивая каждое слово, — безусловно, в этом нет ничего дурного. Ты соскучился по нему, верно?
Ярость полоснула по сердцу Дэвида, рассекла его в один миг, словно трещина — зеркало. Никто не должен совать нос в их с отцом отношения. Даже сам господь бог, и уж тем более этот господин с помятым, недоуменным лицом, рассевшийся в отцовском кресле. Он стоял насупившись и молчал.
— Дэвид, — сказала Элизабет Джири в полном отчаянии. — Я не знаю, где твой отец. Если даже я не знаю, как же узнал ты?
Дэвид мигом повернулся к ней. Теперь в его сердце не осталось жалости. Он ненавидел мать. Он с наслаждением отдал бы приказ, чтобы ее высекли, а заодно и Анджелу.
— О нем ведь говорят… — бросил он. — Ребята в школе говорят, потому что слышат, что говорят о нем их родители. Он все время проводит на Паддингтонском вокзале. И ни за что не хочет уходить оттуда. Живет в гостинице, а весь день торчит на вокзале.
— Дэвид, как могла тебе прийти в голову подобная глупость…
— Это не глупость, это правда.
— Уж кто-кто, а твой отец на такое не способен.
— С чего ты взяла? — ощетинился Дэвид.
— Дэвид, — остановил его Суортмор, решив, что пора вмешаться. — Ты уверен, что мальчик или мальчики, сказавшие тебе это, не разыгрывали тебя?
— Уверен.
— Это тебе сказал твой друг или враг?
— Это сказал мальчик по имени Джулиан Робинсон, и неважно — друг он мне или враг. Я был сегодня на вокзале, видел отца и убедился, что это правда.
Элизабет Джири застыла с подносом в руках. Потом растерянно поставила его.
— Он сам тебе сказал, что никогда не уходит с вокзала? Он сказал тебе, — она беспомощно развела руками, — что-нибудь о том, как он проводит время?
— Мальчишки говорят, что он спятил. — Дэвид вовсе не хотел говорить во весь голос, но почему-то выходило громко. — Они говорят, что он не может уйти с вокзала: у него что-то случилось с головой и он лишится рассудка, если уйдет с вокзала, вот он никогда оттуда и не уйдет, если только его не заберут… в психушку или еще куда-нибудь.
Едва Дэвид произнес слово «психушка», из глаз его ручьем полились слезы. Он сидел забившись глубоко в кресло, и рыдал, никого и ничего больше не замечая. Рыдания его не были громкими, но они сотрясали его, душили.
Элизабет подошла утешить сына, но он оттолкнул ее, и она беспомощно опустила руки. Элизабет с мольбой посмотрела на Суортмора, а тот, хоть и понимал, что должен предпринять какие-то шаги, совершенно растерялся. Двое взрослых не решались прервать молчание. Первой заговорила Анджела. Все про нее забыли, а ее душил гнев, и теперь он прорвался.