— Как похоже на Дэвида — поверить в дурацкую историю, которую он подхватил в школе у какого-то абсолютного кретина ребенка, а потом устраивать дома сцены и рыдать на глазах у всех.
— Замолчи, Анджела. Нельзя быть злой.
— Ничего себе! Я — злая. А Дэвид тогда какой?
Она хотела сказать, что Дэвид испортил что-то очень важное. Этот удивительный вечер, приход Суортмора, человека, лицо которого знают миллионы, оно сейчас сияло для нее, и предчувствие чего-то невероятного, влечение ее мамы к этому незнакомому мужчине; Анджела и не подозревала о том, что с ней сейчас творится, а объясни ей кто-нибудь, она бы отчаянно засмущалась; в воздухе было нечто такое, что Анджела волей-неволей чуяла словно запах тропического цветка: это сулило перемены в ее полной событиями жизни, приключение, посвящение в тайну, это необходимо ей, после скучного детства она имеет на такую перемену полное право, а тут противный Дэвид встрял; его отсутствие объединяло их, его присутствие — угнетало. По ее сценарию ему надлежало попасть в беду, конечно не утонуть или угодить под машину, ей вовсе не нужна была смерть брата, но уж если он исчез — так исчез: убежал бы из дому, его бы искала полиция и после долгих поисков нашла бы под забором умирающим от голода.
— Дэвид хуже чем злой, — сказала она. — Ведет себя как глупый, слезливый ребенок.
Пока что в ее лексиконе это слово было самым обидным. Произнеся его, она замолкла. Потрясла головой и вышла из комнаты, вскидывая ноги, как жеребенок.
— Дэвид, — предложил Суортмор, стараясь, чтобы его голос звучал как можно ласковее, — неплохо бы тебе лечь в постель, как ты считаешь? Пойди отдохни, а мы с мамой обсудим то, что услышали от тебя.
Ненависть в Дэвиде была сильнее горя. Какое право имеет этот человек обсуждать папино несчастье? С кем бы то ни было, тем более с мамой?
Он больше не плакал и с ненавистью взглянул на Суортмора.
— А вы остаетесь?
Суортмор подарил ему непринужденную улыбку.
— Не волнуйся. Я проведу у вас только вечер. И скоро вернусь в Лондон.
— О, не уезжайте, — вырвалось у Элизабет Джири.
Ее возглас всех удивил, саму ее — не меньше остальных. У нее это получилось чисто импульсивно. Слова сорвались с губ помимо ее воли. Пока они не были произнесены, она даже не подозревала, как сильно ей хотелось, чтобы Суортмор остался и защитил ее, как сильно она боялась той минуты, когда он уйдет и дом снова останется без мужчины.
— Дэвид, — повернулась она к сыну, пытаясь скрыть смущение, — иди спать, а я принесу тебе горячего молока. Не огорчайся, дорогой. Тебя все это слишком расстроило, но увидишь — все уладится.
— И папа так сказал, — угрюмо буркнул Дэвид. Однако встал с дивана и вышел, даже не взглянув на Суортмора.
Элизабет не решилась упрекнуть сына за эту грубость. Она поняла вдруг, что он еще уязвимее, чем она сама.
— А теперь, — воскликнул Суортмор, довольный, что все снова на своих местах и с уходом детей он опять может управлять событиями. — Давайте поедим как следует. Я так проголодался.
— Я накормлю вас, — ответила она бесцветным голосом. И лицо ее тоже ничего не выражало: жизненные силы покинули ее, их хватало только на заученные действия.
Ай да умница Суортмор, покоритель женщин, словно в воду глядел. Пусть ее похлопочет, принесет еду, повертится вокруг него, а там, глядишь, и кровь заиграет в жидах. Ей ведь было над чем призадуматься, и он готов был помочь ей, но он ничего не мог предпринять, пока она не подчинится ему. Он стремился прийти ей на помощь и в то же время имел на нее виды, хотел завладеть ею, чтобы она стала беспомощной, безвольной, обессиленной; дрожащей, стала его женщиной; и эти два желания слились в нем воедино и одновременно обуревали его.
Элизабет поставила перед Суортмором яйца с ветчиной, извинилась, что не может составить ему компанию — кусок в горло не лезет, — и понесла наверх Дэвиду горячее молоко. Он уже крепко спал. Или притворялся? Она поставила чашку на столик и низко наклонилась над сыном. Нет, в самом деле спит. Он, должно быть, как только донес голову до подушки, буквально провалился сработал защитный рефлекс здорового ребенка. Он забылся, убежал от неприятностей, навалившихся на него, в зеленую пелену сновидений. Анджела с рассерженным видом бродила по своей комнате. Элизабет решила не заходить к ней. Она пока дочери не помощник — сама еле на ногах держится. Тихо закрыв дверь комнаты Дэвида, она сошла вниз к Адриану Суортмору.
Тот повернул к ней лицо — честное, открытое, ничем не омраченное.
— Элизабет, у вас есть свободная комната, чтобы я мог переночевать?
— Да, — ответила она и подумала: небо вняло ее мольбам.
— Вы не будете ужинать? — продолжал он, спеша разделаться с ненужными формальностями и перейти прямо к делу.
— Не хочется. Выпью чаю.
— Прекрасно. Давайте выпьем вместе. Но перед тем как вы поставите чайник, подскажите мне, кому я могу позвонить, чтобы проверить всю эту историю, касающуюся вашего мужа.
— А разве надо проверять?
— Безусловно. Потому что, если все так на самом деле, вы должны будете что-то предпринять.
— Вы правы. Но меня эта история доконает. По мне, пусть будет что будет. Что я изменю?
— Я понимаю вас, Элизабет, но взгляните на все с другой стороны. Если у него действительно нервное потрясение, тогда понятно, почему он совершил такую глупость — ушел от вас. Положению женщины, от которой ушел муж, не позавидуешь. Но если он душевнобольной, если ему нужна врачебная помощь, тогда ему уже не до жены. И развод в этом случае — не ее вина.
— Возможно, они скажут, что это я свела его с ума.
— Проследите за событиями несколько дальше. Допустим, вы захотите развестись с ним; если он невменяем, это не составит никакого труда.
— Но зачем впутывать меня во все это? Вменяем он или нет, я-то здесь при чем? Очень скоро выяснится, что с ним, и, если он невменяем, его изолируют.
— Не согласен. Совсем не обязательно, что это произойдет скоро. В таком состоянии он может продержаться месяцы — тихое помешательство, и все, а покуда на людях он ведет себя нормально, не скандалит и не кричит в общественных местах, так может тянуться, пока у него не кончатся деньги и его не выбросят из гостиницы. А тем временем все будут судачить по этому поводу. Представьте себе, что ждет Дэвида в школе. Там и сейчас для него ад кромешный, раз он решился сесть в поезд и отправиться на Паддингтонский вокзал.
— Джулиан Робинсон, — произнесла Элизабет, ее голос оставался грустным и отрешенным. — Его родители — Филип и Дженифер Робинсон. — На имена у нее была великолепная память. — В телефонной книжке записан их номер. Если хотите звонить, звоните прямо сейчас, пока я на кухне. Я в принципе выносливая, но на сегодня с меня хватит.
— Понятно, — посерьезнев, сказал он ей. — Я и хочу избавить вас от лишних страданий.
Она взглянула на него с искренней благодарностью, которую не могла погасить усталость, и вышла на кухню. Как только она удалилась, Суортмор принялся быстро листать телефонную книжку. Вот она, золотая жила. Теперь есть с чем прийти к Бену. Какой типаж для программы новостей! Известный ученый (если пока и неизвестный, то скоро им станет) поселился на Паддингтонском вокзале. Одинокий человек, сбежавший с передовой линии науки. Или по-другому: куда идет человечество? Известный ученый чувствует себя дома только среди тех, кто в пути.
Может, он просто псих. Но какое получится интервью!
— Алло?
— Могу я поговорить с Филипом Робинсоном?
— Слушаю.
— Мистер Робинсон, мы с вами незнакомы. Меня зовут Адриан Суортмор.
— Да? — Робинсон довольно редко смотрел телевизор, имя ему показалось знакомым, но…
— Вы, думаю, поймете, по какому вопросу я беспокою вас, если я скажу, что звоню из дома миссис Элизабет Джири.
— Элизабет Джири? — Мысли Робинсона, словно стрелка компаса, пометались и приняли нужное направление. — Жена Артура Джири?
— Совершенно верно. Жена Артура Джири. Она очень обеспокоена, господин Робинсон.
— И вы хотите навести справки об Артуре Джири?
— Верно. Миссис Джири очень серьезно обеспокоена дошедшими до нее странными слухами. Я ее давний друг, и хочу помочь ей, и, чтобы освободить ее от излишних волнений, навожу справки сам. Вы не скажете, как себя чувствует сейчас Артур Джири и где он находится?
Скверно, что не захватил магнитофона, а то бы подключил к телефону. Но всего не предусмотришь.
Робинсон вкратце рассказал, что ему известно о Джири, а под конец сообщил, что обратился за консультацией к доктору Морису Блейкни. Пришлось объяснить Суортмору, кто такой Блейкни, и, как только Суортмор все понял, он рассыпался перед Робинсоном в благодарностях. Ему не терпелось закончить разговор и набрать номер доктора Блейкни.
Блейкни, отдыхая после обеда, курил сигару. Трубку он взял нехотя. Но, узнав о цели звонка Суортмора, насторожился, и к нему тотчас вернулась его деловитость.
— Да, я знаю человека, о котором вы говорите. Меня неофициально попросили повидаться с ним. Конечно, речь шла не о том, чтобы поставить медицинский диагноз. Просто его друг, бывший коллега…
— Филип Робинсон, — подсказал Суортмор.
— А, вы знаете. Да, Робинсон повстречал Джири на Паддингтонском вокзале. Сказал мне, что он какой-то странный, и попросил взглянуть на него. Я побеседовал с Джири сегодня утром в гостинице, и ждал, что Робинсон позвонит мне справиться о результатах, но он еще не позвонил.
— Зато позвонил я, — ответил Суортмор. — Я давний друг Элизабет Джири и помогаю ей разобраться во всем этом.
— Элизабет Джири? Жена? Ясно. Но я мало что могу сообщить вам. При таких обстоятельствах много я и не смог бы узнать. У Джири явные признаки нервного истощения. Я сразу понял, как только повстречался с ним утром. Его объяснения так логичны, что не подкопаешься. Он слишком старается скрыть, что чем-то сильно расстроен, но в глубине души он совсем убит. Не надо быть специалистом, чтобы заметить это. Днем я видел его еще раз. Не знаю, уходит ли он когда-нибудь с вокзала, но сегодня утром и днем часа в четыре он был там. Вместе с сыном. Кстати, мальчик благополучно добрался до дома?