иша на палубе появилась, например, морская черепаха и если бы она начала давать советы, Сираков едва ли был бы удручен более, чем присутствием мнительного и обидчивого бывшего ремесленника из Баварии, произведенного в артиллерийские лейтенанты.
«К чертям этого Роземиша! Куда бы пойти, вот вопрос!»
Но куда, кроме как в казино? Или, может быть, на улочку Святого Антония — тесную, крутую, с кабаками и публичными домами, которая спускалась к морю, как канал?
«Там непременно мне встретятся матросы, а впрочем, что с того?»
В нише углового дома, которым начиналась улочка, виднелась деревянная статуя святого с поднятыми для благословения перстами. Под ней, расставив ноги, с руками на автоматах торчали с безразличным видом патрули, сунутые и сюда на всякий случай… Проходили штатские, солдаты, прибывшие в отпуск, уличные торговцы с подвешенными на ремнях у груди корзинами тыквенных семечек и арахиса… Двери кабаков то распахивались, то захлопывались, и свет резал мрак, как лучи маяка…
Слышались крики, песни…
Из какой-то двери вытолкнули пьяного солдата, за ним выскочила растрепанная проститутка в комбинации и истерически пообещала, что выцарапает ему глаза, если он еще раз переступит этот порог. Пьяный едва не разбил голову о стену, покачнулся и вдруг бросился бежать вниз, размахивая руками, словно отбиваясь от ос.
Четверо, схватившись под руки, запрудили улицу так, что Сираков посторонился, уступая им дорогу. Пожилая женщина около подъезда дергала за рукав скучающего франта в черной бабочке, украшавшей залатанную его рубашку.
— И не принес ничего? — сипло кричала она. — Ни сигареты? Хоть одну сигарету? У-у, мерзавец!
Она повернулась и неожиданно схватила за руку Сиракова.
— Пойдем, пойдем, мой мальчик, — тащила она его к входу. — Сюда, мой молодой господин…
Сираков вырвался из ее цепкой костлявой руки.
— Жадный дурак! — закричала она ему вслед. — Бежишь от своей удачи! Пожалеешь ты, а не я!
«И это повторялось здесь каждый вечер, покуда мы плавали, озверевшие от ужаса. Разумеется, каждый вечер! Каждый вечер!»
Он остановился — высокий, с приподнятыми плечами, руки в карманах, — словно хотел убедиться еще раз со стороны в этой жалкой дикости, этом хаосе берега, о котором мечтал и где не мог найти себе места… Он ненавидел этот алчный и откровенный муравейник, в который со всех сторон валила толпа, чтобы получить здесь, словно насилу дождавшись наступления ночи, свои сомнительные удовольствия. Но вместо чувства превосходства надо всем этим Сираков ощущал прежнюю неприкаянность и досадовал на самого себя.
Кто-то прошлепал губами в темноте:
— Хлеба, дружок! За половину пайки достану тебе красивейшую девушку Салоник!
Оборванец положил руку ему на плечо.
— Убери руку! — процедил Сираков. — Нет хлеба.
— А что есть? — сейчас же вступил в переговоры оборванец, убрав руку.
— Ничего.
— А зачем тогда толчешься здесь?
Сираков пошел по боковой улице и увидел небо, усеянное звездами. Зажег сигарету, затянулся, чтоб прийти в себя. И в тот же миг кто-то, словно шедший за ним по пятам, приказал:
— Погасите сигарету!
«Пятый раз за вечер», — вспомнил Сираков и затоптал сигарету.
— Ладно. Погасил. Ну?
— Строго запрещено военной комендатурой!
2
Итак, он вошел в казино, и здесь показав свой пропуск.
Огромный зал был ярко освещен; было душно (окна заклеены черной бумагой). Оркестр в глубине играл марш, в центре зала, лихо раскачиваясь, танцевали пары. У оркестра, с бокалами в руках, молодые офицеры старательно, как абитуриенты, пели. На них смотрели, обернувшись, все сидевшие за столами. Кто-то крикнул: «Хайль!» Песню заглушил гром аплодисментов. Один из тех, что пели, встал перед оркестром, будто собравшись произнести речь, но только поклонился, и этому тоже кто-то зааплодировал.
Танцующие пары расходились по местам, и Сираков прислонился к колонне, уступая им дорогу.
Мимо столов прошла женщина с голыми плечами, лениво покачивая бедрами. Немного погодя она вернулась, раздавая кивки и улыбки. Сираков узнал эту женщину, и его обдало горячей волной.
— Христина! — воскликнул он.
С выражением приятного изумления женщина направилась к нему.
— Господи, а тебе-то что здесь надо? — тихо сказала она, протягивая ему обе руки, уверенная, что он возьмет и поцелует их. — Какая фантастическая встреча — мы целую вечность не виделись!
Он прижал к губам ее пальцы, задержав их.
— Я должна идти, — сказала она наконец, со смехом отнимая руки. — Откуда? Ты какой-то странный — нельзя сказать, чтоб у тебя был светский вид, вот уж нет!
Коротко рассказал он ей о своем последнем плавании и словно с этого момента отделался наконец от груза прошлого, которое давило на него.
— Ты все так же словоохотлив, — заметила она. — И не постарел, даже не изменился… Стройный, красивый… А как я?
— Отвык делать комплименты, да ты и не нуждаешься в них.
— О, вот это комплимент! — Она подмигнула. — Я слишком хорошо знаю: я похожа на человека, который бежит от себя и ни на минуту не может от себя избавиться. Это какой-то кошмар!
Она засмеялась. Смех ее был неприятен, наигран.
— Кроме того, у меня есть дополнительные симптомы: постоянно принимаю ухаживания какого-нибудь юнца, а это верный признак, что я состарилась!
— Разгони мальчишек и не будешь иметь никаких доказательств возраста!.. Даю тебе этот совет только потому, что не чувствую себя юнцом!
Она задумалась над этой двусмысленностью, улыбнулась и сказала:
— Если у тебя нет ничего определенного на этот вечер, я приглашаю тебя к нашему столу. Сегодня я как раз с одним из таких «молодых»…
Он поблагодарил ее легким поклоном и проследовал за ней.
Время от времени она оборачивалась, словно охваченная желанием прижаться к его груди.
«Много пила», — подумал он.
— Подожди! — Она остановилась. — Этот освещенный зал… с этими люстрами под хрусталь… даже эта музыка… и ты, в белом костюме!.. Не правда ли, все это было давно загадано?
— Я не понимаю тебя, — засмеялся он, но она так и не вышла из состояния странной задумчивости.
— А мне все это знакомо… может быть, какой-то сон… может быть, что-то иное… Ты веришь в способность предвидеть?
— Я не задумывался над этим…
— А я до, ненормального живу этим. Мальчики тут понанесли таких книжек, главным образом оккультные, — и книги переходят из рук в руки по всему гарнизону. Это здесь сейчас модно! Все стремятся узнать будущее и изощряются кто во что горазд!
«Потому что с настоящим не в порядке».
— А ты, я вижу, — продолжала она изменившимся голосом, — все такой же положительный… непоколебимый. Не женился? Браво!.. За эти годы я вышла замуж и успела развестись… Затем попала сюда. Впрочем, не все ли равно куда? Каждый играет свою роль как можно бездарнее, словно нарочно, чтобы отравить жизнь другим… И какая скука, боже мой! Немцам нельзя отказать в таланте делать все скучным вокруг себя. «Фройлейн, — она явно изображала кого-то, — если мое лицо, такое несимпатичное в сравнении с вашим, вам не неприятно, то осмелюсь вас пригласить…» Ха-ха! Цитирую тебе дословно предложения, которые часто слышу в конце рабочего дня… А вот и он!
Молодой офицер, сидевший за столом, поднялся. Прежде чем обратить внимание на Сиракова, он вопросительно посмотрел на Христину.
— Я сделала открытие, Эрнст! Вот человек, который не скучает, потому что ему не составляют компанию такие, как я и вы!
Немец протянул руку Сиракову и при этом резко наклонился, словно для того, чтобы показать, как хорошо он подстрижен. Он оказался обладателем тонких, с презрительным выражением губ и нежной розовой кожи, пахнущей туалетным мылом. Уважение к самому себе и незнание жизни было написано на его лице.
Звали его Кюнеке.
— Эрнст Кюнеке, — повторил он, наливая вино Сиракову. — Где плаваете, капитан?
В этот момент Сираков старался отгадать, каковы отношения между Христиной и лейтенантом, потому что хотел знать свое место в этих отношениях.
— По морям, — ответил он.
— Это заявка на остроумие? Не так ли?
— Болгарам свойственно чувство юмора в большей мере, нежели немцам, Эрнст, — вмешалась Христина. — Примите это не обижаясь, просто как национальную особенность.
— Что вы, фройлейн! Мы также за остроумие, кроме того, которое направлено против нас…
— Не каждый имеет силы смеяться над самим собой, — заметил Сираков.
— Потому что не каждый имеет силы сохранить достоинство, особенно в трудных обстоятельствах, — сказал Кюнеке не скрывая неприязни, тоном, который был здесь весьма распространен. — А у вас были неприятности в море?
— Назовите мне хоть одно место, — живо откликнулся Сираков, — где сегодня нет неприятностей, один островок, хотя бы на краю света, и я поведу корабль к нему!
— В данный момент мне пришел в голову остров Поля и Виргинии, — сказал Кюнеке, засмеявшись и поглядев на Христину.
— Если и существует еще такой остров, то он уже кем-то заминирован, — твердо произнес Сираков.
— О-о, отчаяние? Или усталость? Так рано? — с оттенком покровительства констатировал Кюнеке. Тонкие брови его приподнялись, губы искривила презрительная улыбочка. — Великолепный номер: корабль покидает строй, взяв курс на призрачный остров!
И Сираков вспомнил последнее свое плавание, ночь перед приходом в Салоники. Взволнованные близостью берега, в страхе перед торпедированием, матросы не уходили с палубы… Многие плакали, когда на рассвете показался город. На фоне пережитого казино выглядело глубоким подленьким тылом, местом для показного героизма.
— Между сушей и морем всегда была разница, — тихо сказал Сираков. — Есть и теперь. И еще больше!
— Вы преувеличиваете, капитан! — все тем же тоном чуть ли не сожаления возразил Кюнеке. — Наверное, на вашем корабле есть немецкая артиллерия?
— Да, есть.
— Вот видите! Немецкий народ не уходит от опасности. Он ищет опасность, чтобы с решительностью преодолеть ее. Слышали вы тех, что пели здесь? Завтра они отправляются на фронт. А там убивают… Немецкий народ самоотверженно сражается на фронте протяженностью в четыре тысячи километров! И это — главный залог того, что мы непобедимы. Победим мы!.. Нас и здесь убивают, но мы повторяем партийный девиз: «Всегда на своем посту, и никогда не бездействовать…» Выпьем за эти великие слова, капитан!