И он кратко, явно с неохотой, не желая, чтобы ему задавали вопросы, уточнил, в чем состоит задача: «Хемус» отплывает в Волос[21], где Сиракова знакомят с курсом перехода и он своевременно присоединяется к другим торговым судам, конвоируемым миноносцами.
— Вы предлагаете мне выйти без охраны? Отсюда, где экипаж ожидает смены?
Полковник равнодушно выслушал это невольно вырвавшееся у Сиракова восклицание. Он сумел все-таки показать, что отделяет Сиракова от экипажа, который находится в его подчинении.
— Ожидания моряков, — сказал полковник, — сентиментальны, безответственны… глупости… вот что такое эти ожидания сейчас!
Он жестом повелителя поднял костлявую руку, предотвращая возражения Сиракова.
— За корабль отвечаете вы, а не те, кому вы приказываете! Я даже не имею в виду то обстоятельство, что этот пресловутый экипаж не укомплектовало болгарское пароходство. Я имею в виду следующее: корабль в полной исправности бездействует столько дней… Как вам представляется подобная роскошь сейчас, когда ни одному орудию, ни одной винтовке не разрешается уклоняться от борьбы?! Итак, ваш корабль свободен от груза… так же, как и от неприятностей, связанных с ним. Мне все известно, не волнуйтесь!.. Впрочем, я передаю вам приказ, а, как вы знаете, приказы не обсуждаются. Они исполняются… Лично вы, разумеется, отдаете себе отчет в том, что пустой корабль не слишком соблазнительная добыча для подводных лодок… Принимайтесь за дело! Немецкое командование на корабле уведомлено, оно будет оказывать вам всяческое содействие, как это было и до сих пор… Желаю вам — так принято, не правда ли, в подобных случаях… желаю вам счастливого плавания!
Он важно напыжился, давая понять, что разговор окончен, и протянул Сиракову жесткую, как кость, руку.
— Отплытие сегодня, в 18 часов, — добавил он.
11
Каким обреченным показался Сиракову «Хемус» в этот жаркий полдень! Действительно, было что-то невыразимо печальное в этом корабле, какая-то безысходность! Как жалок был он с этими противоминными намордниками на баке, с этими вздыбившимися стрелами подъемных кранов, похожими на руки, воздетые в мольбе… Ржавый, прокопченный, громыхающий…
«Когда я сообщу об отходе, ненависть ко мне станет безграничной!»
Впрочем, о ненависти говорило все; находившиеся на палубе не ожидали, что он вернется, и обсуждали происшествие и вызов Сиракова в комендатуру. Чувство смутной вины и стыда, с которым Сираков час назад покинул корабль, сейчас уступило место ощущению власти над этими людьми, которых он может заставить подчиниться, замолчать, наказав за их злорадство…
Сираков видел, что Люлюшев и Теохари тоже на палубе, через вестового Василева он вызвал их к себе в каюту.
Каюта была в идеальном порядке, обгоревшее одеяло заменено новым.
Сираков снял китель и был в одной рубашке, когда вошли Люлюшев и Теохари.
На мгновенье Сираков как бы перевоплотился в полковника Крауса, а этих двух представил в своем собственном положении, в котором находился всею час назад; ему даже захотелось начать разговор тем же образом: «Как вы думаете, что я вам предложу?» Но сейчас было не до шуток.
— Корабль приготовить к отплытию, — резко, как команду, произнес Сираков, не глядя на Теохари и Люлюшева.
Последовало молчание. «Подобного приказа они не ожидали», — подумал Сираков. Неизвестно почему, их молчаливое изумление понравилось ему.
Наконец Люлюшев спросил, когда сниматься.
— Сегодня, в 18 часов.
— Почему? — крикнул Теохари. — Мы здесь ждем смены! Мы отслужили свой срок! Как мы пойдем? Даже паршивого миноносца не осталось у причала, ушел…
— Сначала пойдем без охраны, — равнодушно ответил Сираков… Он сознавал, что говорит с Теохари, как Краус с ним в комендатуре. — Без миноносцев!.. Идите и подготовьте корабль к отплытию!
Они вышли.
Сираков представил себе: сейчас Теохари бросит новость, как бомбу. «Возмутятся, но подчинятся. Такова психология масс. Половина ненависти израсходуется в ругани, другая половина развеется в пути… А если не развеется?»
Теперь он вспомнил о немецких артиллеристах: эта усиленная — охрана не была случайностью. И к лучшему!
Он надел синий китель с золотыми нашивками и вышел из каюты.
Сердитый голос Теохари раздавался по палубе:
— Все здесь? Кого нет? Где Мишок? Спиридон? Опять напились, сволочи!.. Найти… Дичо, тащи их сюда, чтоб им опротивела и выпивка и жизнь!
«Возмущаются, негодуют, но выполняют приказ», — с удовольствием отметил Сираков.
…Все были заняты делом. В работе чувствовалось какое-то недоумение, неверие, даже потрясение, однако все делалось как подобает. Стрелы подъемных кранов одна за другой легли горизонтально, закрепленные по концам. Над каждым складом моряки натягивали брезентовые навесы.
Жельо крепил уже натянутый брезент деревянными клиньями. Сираков остановился около плотника. Наблюдая, как наклоняется сильное тело, Сираков остро почувствовал разницу между собой и такими, как плотник. Грубые, в ссадинах руки Жельо отличались от изнеженных, с золотистыми волосками на тыльной части рук Сиракова. Плотник не вылезал из залатанной и грязной одежды, тогда как брюки Сиракова стараниями вестового Василева постоянно были со складкой. Однако нечто иное казалось сейчас важнее Сиракову: плотник злился, потому что не хотел плыть и считал этот рейс несправедливым, а Сираков примирился и, как всегда при отплытии, надел синюю форму. Почему плотник был против отплытия? Из страха? Нет. Он надеялся на лучшее будущее и не хотел рисковать, тогда как Сиракову все уже было безразлично.
Молчаливое присутствие Сиракова надоело Жельо, и он прекратил работу.
— Бью их, господин капитан, — зло проворчал он. — По голове бью, чтоб у них ума прибавилось!
— Это ты о чем? — спросил Сираков спокойно, но о неодобрением.
— Говори, не говори — все одно. Лес рубят — щепки летят…
Жельо оперся о ручку молота, вперив свой горящий глаз в Сиракова.
— Не нравятся мне эти сказки, — предупредил капитан.
— Так вышло, не спрашивают, нравится или нет… Не в лавочке — выбирай да кочевряжься. А если прикинуть, что получается? Есть такая сказка о глиняном кувшине, что пошел за водой… Второй раз «Хемус» в пути…
И он опять замахал молотом. Вбивал клинья по-своему: один сильный удар, два — послабее…
Сираков отошел к клетке с быком. Скотина, качнувшись, нехотя подняла зад и, постояв на коленях, оперлась на передние ноги, в налитых кровью глазах были ненависть и страх. Сиракову вспомнилось, что золотая медаль, которой этот бык был награжден на какой-то выставке, лежит в ящике его стола рядом с железным крестом и пистолетом…
Сираков медленно направился к шлюпочной палубе и еще по пути услышал, как вездесущий Паско говорил быку:
— Не нравится матросить. Ну, что ты… Коли мы не можем от этого избавиться, то тебе и подавно! Тебе бы сейчас телочку!
Бык фыркнул.
— Эй, бай Жельо, понимает, кажись, меня бычок-то! Понимает! До ушей расплывается, чуть услышит о телочке. Надо же!
— Салага, — снисходительно протянул Жельо.
«Святая простота», — по-своему истолковал эту сцену Сираков, поднимаясь по железному трапу. Здесь были Шульц и Роземиш. Шульц то ли почувствовал какую-то неловкость, то ли не мог скрыть свою неприязнь к Сиракову, но, не дождавшись, пока капитан подойдет, ушел в каюту. Роземиш, наоборот, излучал дружелюбие, его бисерные глазки стали похожими на блестящие шарики.
— Хорошая погода, — произнес он угодливо. И добавил, идя рядом с Сираковым: — Жарко… очень жарко… Оживление перед дорогой. И конечно (он кивнул вниз, на матросов), подтрунивают друг над другом. Есть глубокий смысл в том, что мир поделен на две половины… в нашем случае — на две палубы…
И поскольку он не отходил, Сираков спросил, все ли немцы на корабле.
— Шульц! — крикнул Роземиш. — Господин комендант спрашивает, все ли наши на корабле?
Шульц отозвался из помещения:
— Думаю, да… Отсутствуют двое болгар, а третий пошел их искать…
Вслед за Сираковым Роземиш вошел в — каюту и, не забыв спросить: «Разрешите?» — подставил шею под жужжащий вентилятор. (Наконец включили электричество.)
— Очень рад, — бормотал Роземиш. — Я высоко ценю ваше сотрудничество, ваши способности… Восхищен!.. Что касается нашего Шульца, — Роземиш понизил голос, — я давно хотел поделиться с вами — он какой-то… Странный. Отличный артиллерист, имейте в виду, был на два чина выше, чем сейчас, но, понимаете ли, изнасиловал женщину! Женщину! Изнасиловал… этот Шульц… этот странный Шульц…
Дичо привел Мишка и Спиридона — оба были в стельку пьяны. У трапа они замешкались, пропуская один другого вперед, охваченные смешной галантностью, и кончилось дело тем, что оба шагнули одновременно и свалились между кораблем и пирсом. Подбежавшие матросы вытащили их. Когда разозлившегося Мишка вели под руки по сходням, он вдруг повернул окровавленное лицо в сторону часового:
— Чего пялишься? Не узнаешь, что ли? Михаил П. Герасков. Кочегар! Это мы! А ты — шваб! Шва-аб!
Дан сигнал готовности к отплытию. На пирсе размотали тросы с кнехтов, и «Хемус» двинулся в море, взбалтывая грязную темную воду.
О, как дорог сейчас был этот берег! Глубокое отчаяние охватило матросов — словно уходили в изгнание, словно прощались с жизнью! Собравшись на корме, они глядели, как белый кубик Салоник постепенно сливался с серой далью, и чувство беспомощности и безысходности все сильнее охватывало их.
С мостика Люлюшев передал приказ Сиракова: всем надеть спасательные пояса.
Молча двинулись к каютам, понимая, что капитан нарочно не отдавал этот приказ до тех пор, пока они не выйдут в открытое море. Сейчас им ничего не оставалось, как подчиниться.
Вокруг было только море — слегка волнующееся, — все то же море, такое знакомое и ставшее теперь чужим.
…Еще до захода солнца луна — круглая и меловая — поднялась над горизонтом. Затем блеск ее усилился, и море словно бы стало светлее и оттого страшнее. При лунном свете все чувствовали себя как под прицелом. Приуныв, сидели у брезентов, опершись спинами о мачты или о надстройку. Паровой котел пыхтел, и вздохи его вылетали из трубы тающим, каким-то призрачным дымом.