— А ты что, не пойдешь?
— У меня дела.
— Почему же ты тогда бреешься?
Трудно было что-либо противопоставить этой железной логике.
— Бреюсь потому, что я не поп и не обязан носить бороду.
— А почему ты нервничаешь?
— Папа, ты же обещал, — обиженно ныла дочка.
— Я никому не обещал носить бороду. Дайте мне спокойно побриться. Если успею, приду.
— Это Камен звонил?
— Камен.
— Ты с ним идешь? — Вопрос жены имел следующий подтекст: «Ты с ним будешь пить?»
Я решил дать исчерпывающий ответ:
— Кроме того, что Камен — мой приятель, он еще и следователь. И звонил он мне по делу. И еще одна деталь: этой ночью он дежурит.
На этом разговор через дверь прекратился. Дочка, воспользовавшись моим невыгодным положением, заказала:
— Увидишь резинку, купи мне.
Она буквально преследовала меня этими жевательными резинками, которые я все забывал купить.
Наконец мои женщины удалились.
Приведя себя в порядок, я отправился к Эми. Я приходил к ним в дом впервые. Эми была одна. Она пригласила меня в комнату. Мы сидели в гостиной, заставленной старой тяжелой мебелью.
«Неважная реклама для фабрики, где работает ее отец, — подумал я и тут же признался себе в собственной глупости. — Не за тем же ты пришел, чтобы мудрствовать…»
Что-то в поведении Эми меня сразу насторожило. В ее лице и в движениях была какая-то вялость и безразличие. Словно жизненные силы и желания ее покинули. Она казалась постаревшей и опустошенной. Не видно было ни раскрытой книги, ни оставленного рукоделия, радио и то было выключено. Только в пепельнице дымилась недокуренная сигарета.
— Ты что, и дома куришь?
— Когда никого нет.
— Чем занимаешься?
— Ничем.
Ее безразличие и пассивность действовали угнетающе.
— Что-нибудь случилось?
Она отвела взгляд:
— Ничего.
Чтобы как-то разрядить эту тягостную атмосферу отчуждения, я тоже закурил.
— Встречаетесь с Боби?
Эми еще ниже опустила голову. Руки судорожно обхватили колени.
— Встречаемся…
Я пристально посмотрел на нее. Она словно окаменела, сидела, уставившись в одну точку.
— Увидишь его, скажи, чтоб немедленно явился в милицию. Следователь вызывает. А он даже домой не являлся…
Эми подняла на меня глаза. Теперь лицо ее было другим. Безразличие исчезло, сменилось тревогой и болью.
— Я больше его не увижу!..
— Что же все-таки случилось?
И тут она заплакала. Это был не просто человеческий плач, а крик раненого животного. Он возник неожиданно, словно прорвало плотину, еле сдерживавшую напор реки страданий и горя. Эми всхлипывала, выла, ломала руки, затем те, словно испуганные пауки, заползали по лицу, забирались в волосы. Тело ее корчилось, словно от страшной боли, разрывавшей его изнутри. Она на миг притихла, подтянула колени к подбородку, и новый вскрик, точно распрямившаяся пружина, подкинул ее, опять начались всхлипывания и завывания.
Будь на моем месте врач, он, вероятно, просто установил бы приступ неврастении. Но я испугался и растерялся. Я не знал, чем ей помочь.
Я пробовал придержать ее за плечи. Но она с неожиданной силой оттолкнула меня и закричала:
— Не трогай меня!
Я побежал на кухню, чтобы принести стакан воды. Суетился я без толку, но надо же было что-то предпринять. Когда я вернулся, Эми лежала, скорчившись на полу, уставившись на стиснутые кулаки. Лихорадочным был блеск ее сухих глаз, зубы стучали.
— Выпей воды, Эми, — сказал я. — Где у вас валерианка?
Она медленно села, одернула платье и посмотрела на меня мутным, невидящим взглядом.
— Мне ничего не надо.
— Выпей воды! — настаивал я, поднося стакан к ее рту. Зубы застучали по стеклу. С трудом она сделала несколько глотков. Обняв за плечи, я усадил ее возле себя на широкий плюшевый диван. Она вся съежилась, уткнулась мне в грудь и заплакала. Но это были уже исцеляющие слезы. Гладя ее вздрагивающие плечи, я искал слова утешения. Я говорил ей те же слова, какими успокаивал свою дочку. Она все тесней прижималась ко мне и сквозь слезы шептала:
— Старик, почему ты не полюбил меня, старик. Я ведь так люблю тебя… И ты мог бы любить меня… ну совсем немножко… Что тебе стоит… Мне от тебя ничего не надо… Только люби меня немножко…
В первую минуту до меня даже не дошло, что «старик» — это я. Мне казалось, это отголоски только что разразившейся в ее душе бури. Но, придя в себя, я ощутил запах ее волос, тепло ее тела, нежный изгиб плеча, которое я поглаживал. Рука моя замерла. Я осторожно отстранил девушку. Она бессознательно сопротивлялась этому, словно замерзшая собачонка, ищущая тепла и ласки. А в моем сознании вдруг промелькнула не очень приятная мысль о том, что подумали бы ее родители, если бы вернулись и застали ее в моих объятиях.
— Что ты говоришь, Эми, — начал я назидательно-поучающим тоном. — Что за глупости! Я мог бы быть твоим отцом. У меня семья, ребенок…
Я приводил веские и логичные доводы, доказывающие невозможность любовных отношений между нами, а где-то внутри меня кто-то другой, весьма на меня похожий, гадко и насмешливо твердил, что сам-то я не слишком верю в свои доводы, потому что мне нестерпимо хочется снова вдыхать запах ее волос, снова ощущать тепло ее тела.
— Я знаю, что ты годишься мне в отцы, — упорствовала она. — Знаю, что у тебя семья, ребенок. Знаю и все равно хочу, чтобы ты меня любил. Разве это плохо, что я хочу твоей любви?
— Конечно, плохо, — все в том же назидательно-поучающем тоне ответил я. — Нелепо…
— Если бы ты меня тогда полюбил ну хоть чуть-чуть, не было бы нашей с ним встречи…
— Но скажи, что у тебя случилось?
Голос ее осекся, она шептала. Я еле разбирал слова:
— Он отдал меня своим приятелям…
— Что? Как это «отдал»?
— Мы собрались у Рапоны… Они напились… Других девушек не было. Только я… Они захотели меня. Сначала он не соглашался. Тогда они ему сказали, что он плохой кореш. Он разозлился. Назвал их трусами, это из-за них, мол, он столько вытерпел, и, черт с ними, пусть знают, ему для них ничего не жалко… И отдал меня…
— Что ты городишь? Как это отдал? А ты что делала?
Огромная лавина ярости обрушилась на меня, захлестнула и стремительно понесла куда-то, ослепила. Я, наверное, скрежетал зубами. Сознание мое сопротивлялось отчаянно, отказываясь воспринять этот нелепый, невероятный, ужасающий факт, а какой-то дикий животный инстинкт, вдруг проявившийся во мне, жаждал мщения.
Исчезло чувство времени — прошли минуты или лишь мгновение. Очнувшись, я разразился бранью и страшными угрозами:
— Скотина! Развратник! Голову ему размозжу! Кастрировать его надо. В тюрьму упрячу. Пусть сгниет там! Лет на пятнадцать! Смертной казни добьюсь. И попрошу разрешения присутствовать при исполнении. Он попомнит меня, если у него будет время припоминать!
Меня охватило страстное желание действовать немедленно.
— Возьми бумагу и пиши! Заявление прокурору! Групповое изнасилование! Я сейчас же отнесу! Камену отнесу! Сегодня же его арестуют! За неделю проведу процесс! Смертной казни ему не избежать!
— …Ничего я не буду писать.
Ее голос меня поразил. Она сидела неподвижно и смотрела на меня сухими отчужденными глазами.
— Как не будешь писать?
— Я ничего не напишу и никому не повторю того, что сказала вам.
Я через силу рассмеялся.
— Ненормальная! Но мне-то ты уже сказала. Я буду свидетелем! И я заставлю их признаться! Я найду способ вынудить их признаться!
В ее глазах зажглась отчаянная решимость.
— Я буду отрицать.
— Поздно отрицать! Ведь я знаю.
— Я буду отрицать. Скажу, что наврала вам, чтобы соблазнить вас, что хотела стать вашей любовницей.
Я грубо тряс ее за плечи.
— Что ты говоришь, Эми? Ты стыдишься? Здесь нет ничего стыдного. Это все равно, как если бы кто-нибудь пытался тебя убить.
— Я не стыжусь.
— Тогда почему?
Она молчала.
— Или воображаешь, что все еще любишь его? Это невозможно. Ты не можешь его любить. Любовь кончается там, где начинается унижение. Там граница любви. Даже любовь должна иметь свои границы.
Она молчала.
— Черт с тобой! — пробормотал я. — Думаешь, без тебя не справлюсь?
Эми вцепилась в мой локоть.
— Никуда вы не пойдете!
— Скажи, где этот тип?
— Не скажу!
Я резким движением освободился от нее.
— Я сам его найду! — И выбежал вон.
7
Мне не пришлось его искать. Он ждал меня возле моего дома. Их было двое. Боби со своей презрительной усмешкой надменного ангела, и здоровяк с тупым выражением лица, выше его на целую голову.
Я не приверженец теории Ломброзо, утверждающей, что преступные наклонности индивида можно прочесть по его лицу. Тем не менее на этом лице нельзя было обнаружить никаких следов интеллекта. Холодные мышиные глазки, резко выступающие скулы, здоровенный квадратный подбородок с тяжелой челюстью и брезгливо опущенные губы. По-видимому, это был Рапона.
Меня охватило вдохновение. Вряд ли я могу объяснить, что такое вдохновение, — во всяком случае, это очень сильное нервное напряжение, когда ты совершенно отчетливо видишь, что должно произойти. Мне, например, весь ход моих дальнейших действий был очевиден. От моей бессмысленной ярости не осталось и следа. Я был сама уверенность и трезвый разум.
Боби подошел ко мне.
— Нам нужно поговорить.
Я усмехнулся. Я уже знал, что он именно это скажет.
— Хорошо, — ответил я, — пройдемте.
Я направился к двери. Он меня остановил.
— Нам бы хотелось поговорить с вами здесь.
И это мне было известно. Но я знал также, раз они пришли ко мне, значит, я им нужен больше, чем они мне.
— А я не хочу здесь. Пойдете?
Они переглянулись, затем последовали за мной. Мы молча поднялись на третий этаж. Я пригласил их в комнату. Они сели в кресла, я встал у двери. Моя жена и дочь еще не вернулись. Мы были одни в квартире.