19
Директор открыл педсовет длинной торжественной речью. Он говорил, не заглядывая в бумажки, и удивил меня способностью запоминать цифры.
— У тебя есть прогулы? — шепнула мне Веса Жикова.
— Только один, — так же шепотом ответила я. — Димитр Инджезов.
Педсовет затянулся до полуночи. Укрывшись в уголке за цветами, я слушала своих товарищей и думала о том, как велика и сложна жизнь нашего техникума и что все мы, тридцать два преподавателя, связаны друг с другом, словно люди, плывущие на одном корабле. И тут вдруг раздался голос Кирановой, не видной мне из-за колонны. С неискренней тревогой она спрашивала, правильно ли поступают некоторые молодые преподаватели, увлекаясь экспериментами на уроках и задавая сочинения на темы, которых нет ни в одной программе, например «Самый лучший человек из всех, кого я знаю».
— Кто предложил такую тему? — спросил кто-то.
В голове у меня зашумело. Выскочив из своего угла, я крикнула:
— Я.
Все повернулись ко мне. Только Киранова как ни в чем не бывало складывала рассыпанные перед ней листки бумаги. Дальше я слушала рассеянно. Запах сухой земли в горшках душил меня, и я хотела только одного, чтобы педсовет кончился как можно скорее.
Под конец уже усталый и охрипший директор прочел еще один циркуляр. Дирекция окружного музея требовала принять «решительные меры, чтобы предотвратить скапливание старинных монет в частных коллекциях некоторых преподавателей истории нашего округа, о чем уже получены сигналы».
Тодоров углубленно рассматривал линии у себя на ладони.
Как всегда после долгих заседаний, в коридоре сидели мужья преподавательниц, зашедшие за своими женами — как-никак возвращаться надо было по ночному городу. Они сидели на скамейке рядком, словно старые друзья, и Михаил весело болтал с мужем красивой математички и элегантным пожилым супругом Андреевой.
20
Антония появилась у нас в начале второго полугодия. Еще за несколько дней до приезда девушки директор вызвал меня к себе в кабинет. Примулы у него на подоконнике уже расцвели, и от их лиловых соцветий шел веселый живой аромат. За круглым столом сидел незнакомый мне человек в полупальто из грубого сукна, простота которого приятно смягчалась каракулевым воротником.
— Товарищ работает воспитателем во Враневской спецшколе, — представил его директор.
Я слышала об этой школе и даже совсем недавно читала очерк, в котором журналист тактично называл ее воспитанниц «девушками со сложной судьбой». Было ясно, зачем меня вызвали к директору. Я тут же представила такую девицу в своей мужской I «б» группе и решительно шагнула вперед, готовая защищаться до конца.
— Я приехал познакомиться, — протянул мне руку мужчина в полупальто. — Хотелось увидеть, кто будет у Антонии руководителем группы.
— Извините, что я вас прерываю, — вмешался директор, — но мне нужно ненадолго выйти. Побеседуйте, пожалуйста, сами.
О чем нам было говорить? Мы сидели по обе стороны круглого полированного столика и смотрели друг на друга.
— Я просил директора, чтобы он направил девушку в вашу группу, — начал воспитатель.
— Спасибо за доверие, — неопределенно ответила я. — А, впрочем, почему именно в мою?
— Потому, что для нее лучше быть у молодой преподавательницы.
Улыбка превратила татарские глаза на маленьком скуластом лице в блестящие черные щелочки.
— Не удивляйтесь, — сказал воспитатель. — Мне кажется, молодой женщине я гораздо легче сумею объяснить все, что касается Антонии.
— Вы всегда так провожаете девушек из Вранева?
Он не заметил моей иронии и печально покачал головой.
— Нет, в сентябре мы послали Антонию в софийский техникум с письмом, но оказалось, что этого мало. Через полгода девушка вернулась к нам, долго плакала и сказала, что ноги ее не будет в том техникуме.
— А что там случилось?
— Не сказала. Знаете, наши девушки по-своему очень горды. Такой болезненной гордости я больше нигде не встречал. После окончания школы некоторые присылают свои свадебные снимки. В дирекции есть уже целый альбом. Вы не можете себе представить, как они счастливы в своих свадебных нарядах… Но я больше вглядываюсь в лица парней, которые сняты рядом. Другие шлют нам вырезки из газет, где написано об их бригадах. Года три назад одна из бывших воспитанниц приехала к нам с ребенком. Во время семейной ссоры свекровь позволила себе намекнуть на ее прошлое. Муж, разумеется, тут же за ней примчался, но, надо вам сказать, в новой жизни наших девушек свекрови — это опасность номер два.
— А номер один? — спросила я, пораженная простой силой его рассказа.
Воспитатель обратил ко мне огоньки своих татарских глаз, а лежащие на острых коленях руки сплелись в большой единый кулак.
— Беда в том, — тихо сказал он, — что номер, один никто не в состоянии предусмотреть. Опасностью номер один может стать каждый из нас… Так же как каждый из нас хоть немного да виновен в том, что школа во Враневе до сих пор не закрыта.
— Если вину разделить на тысячу частей, она теряет свою тяжесть, а тот, кто виноват больше всего, чувствует себя невинным, — прервала я.
— Подождите! — вскинул голову воспитатель. — Я очень много думал над этим. К тринадцати годам нормальный человек не может успеть совершить все те поступки, с которыми приходят к нам некоторые девочки. В их возрасте такая вина… как бы вам объяснить, — такая вина — это, скорее, результат чужих грехов. И в первую очередь — родителей. Видите ли, встречаются люди, которые воображают, что если они вместо черного хлеба стали покупать своим детям белый или вместо обещанной губной гармоники купили аккордеон, то они в достаточной мере усилили свою заботу о детях.
— Кто родители у Антонии?
— Отец — гидроинженер, а мать — оперная певица. Несколько раз они к нам приезжали. Я с ними беседовал, и мне кажется, что отец из тех инженеров, которые способны застрелиться, если на построенной ими плотине появится трещина.
— А мать?
— Мать плакала и вытирала глаза кончиком платка, чтобы не испортить косметику, — гневно произнес враневский воспитатель и тут же смущенно взглянул на мои глаза.
— Пока мне все ясно, — сказала я. — Неясно только одно, почему вы настаиваете, чтобы девушка училась именно в моей группе, когда в техникуме есть столько опытных преподавателей?
— Ведь я же сказал вам, что преподавателю постарше я не мог бы рассказать об Антонии все. Просто не решился бы… У Антонии должен был быть ребенок…
Он шумно втянул в себя воздух и принялся расправлять кисти зеленого пушистого шарфа. Я следила за нервной игрой его пальцев и чувствовала, что его последние слова мучительно вливаются в меня, словно глотки перестоявшей воды.
— Да, и поэтому я сказал вам, что отныне в жизни девушки каждый из нас может стать опасностью номер один. Пусть бессознательно, пусть только нехорошей усмешкой или взглядом… И еще, мне кажется, вы понимаете, почему Антония не захотела вернуться в свой родной город.
— Вы спросили директора, на каком заводе можно найти место для девушки?
Воспитатель поднял глаза и благодарно улыбнулся. Теперь разговор наш пошел легко и просто, как между давно знакомыми людьми. «Работает кто-нибудь из ваших на заводе ферросплавов?» Он уже договорился о месте в заводском общежитии. «Ведь вы будете туда заходить? Комната девять».
Зазвенел телефон на директорском столе, мы вздрогнули. За разговором мы совсем забыли, где находимся. Я взяла трубку. Незнакомый голос попросил товарища директора, а если его нет, то не передам ли я товарищу директору, чтобы тот не искал задачник Ларичева, потому что у них он есть и Киранова принесет его к третьему уроку.
— Кто это говорит? — невежливо полюбопытствовала я.
— Киранов, — ответила пластмассовая трубка.
Я не удивилась. Задачник Ларичева — самое малое, чем стоит пожертвовать ввиду предстоящего в техникуме сокращения. А может, и я принимаю Антонию из-за этого? Нет! Я беру Антонию ради нее самой.
Воспитатель поднялся. Аккуратно расправил шарф, застегнулся на все пуговицы и протянул руку. Он был ниже меня, но как-то по-особому откидывал назад голову, и от этого глаза наши оказались на одном уровне.
— Вот еще о чем хочу я вас попросить, — произнес он, уже взявшись за ручку двери. — Скажите Антонии, что мы с вами знакомы по университету.
— Чтобы она мне больше доверяла? — засмеялась я.
— Думаю, это ей поможет не чувствовать себя вначале слишком одинокой, — серьезно объяснил воспитатель. — Зовут меня Георгий Неделчев, вы запомните?
— Сколько ей лет?
— Девятнадцать…
Мне было двадцать три…
Я решила до приезда Антонии поговорить с кем-нибудь из моей группы и вызвала Семо Влычкова и Филиппа. Я бессознательно повторяла враневского воспитателя — искала друзей, с помощью которых надеялась облегчить судьбу девушки. Конечно, всего я им не рассказала. Оба напряженно выслушали мой не слишком связный рассказ, и в глазах у них я видела отцовскую тревогу.
— Боюсь я за молодых, — откровенно сказал шофер.
— Спокойно! — поднял руку Филипп, словно мы были в шахте, где предательски трещат крепления.
В самых глубоких, самых потаенных уголках моего учительского сердца таилась отчаянная мечта, чтобы Антония хотя бы не оказалась красивой. И в первую минуту, увидев ее, я облегченно перевела дух. Девушка была высокой, худенькой, с прозрачной кожей, которая казалась смуглой от громадной копны кудрявых волос. Говорили мы с ней недолго, причем я очень старалась, чтобы в голосе у меня не было ни суровости, ни излишнего тепла. Антония оживилась только один раз — когда я упомянула, что еще с университета знаю ее воспитателя Георгия Неделчева.
— Правда? — засмеялась девушка.
Мне не доводилось еще встречать людей, которых бы так меняла улыбка. Лицо Антонии словно бы осветилось изнутри и стало по-настоящему красивым, красивым той смуглой прелестью, которая бывает у черешен, первыми созревающих на верхушке дерева. «Хоть бы ты пореже улыбалась в классе!» — подумала я, и сейчас мне стыдно даже вспомнить об этом.