— Не расстраивайся, Михал, тебе вредно. Как-нибудь образуется… Не хочешь же ты, чтобы она мыкалась одна, точно и помочь ей некому?
«Ах, мама, добрая моя мама…» Не сидел бы в кухне отец, Божена бы с плачем обняла ее.
— А, что с вами толковать! — машет рукой отец и медленно подымается. — Заварила кашу — пускай сама и расхлебывает. Делайте, что хотите!
Он выходит на веранду. Божена опускается на табурет и неподвижно сидит возле стола. Даже плакать не хочется, даже матери спасибо не сказать. Нет ни слов, ни надежд.
Мать моет посуду, спиной к Божене, а та опять невольно перенеслась мыслями туда, откуда вчера вернулась. Только все выглядело еще хуже: словно кто назло ей раскромсал картину, имевшую какую-то связь и логику, и теперь перед глазами проносились клочки, обрывки. Вот она идет по улице — без ног, вот ее перепуганное лицо — она «плавает» на экзаменах, вот несет чемодан, от которого осталась только ручка… Что это, что с ней происходит? Свет вокруг потемнел, она вошла в туманную мглу, где вперед не ступишь и шагу, можно только кружиться на одном месте.
Божена встает, поворачивается к окну, чтобы видеть ясный, целостный мир, в котором есть и ширь, и глубина.
К отцу на веранду вошел Владо. Они спокойно разговаривают. Хорошо, что есть Владо, у которого все не так плохо, не так шатко. Может, с ним отец на минутку забудет о ней и об Имро. У Владо свой дом, у него во всем порядок, а от нас — одни неприятности. Владо — это помощь и утешение, мы, а в особенности я, — беспокойство и досада.
Божене от этих мыслей невесело. Можно только молча смотреть, да и то украдкой, чтобы не заметили с веранды. Стать бы на денек-другой невидимкой. Никого бы она не раздражала, никому не мозолила глаза… А что потом? Да, что потом? Вдруг, пока никто ее не будет видеть, она еще больше всем опротивеет… Нет, тихо выждать, выдержать… Время никогда не стоит на месте, может, и принесет что-нибудь утешительное?
4
На следующий день Михалу Земко пришлось после обеда прилечь. Он еще хорохорился, но жена постелила ему и решительно сказала:
— Думаешь, чего добьешься, если будешь бродить из угла в угол да то и дело присаживаться? Работать все равно не можешь, так уж лучше ложись.
Видать, ослабел от поездки, просилось на язык, но она смолчала. Сама хотела, чтобы поехал, не терпелось узнать про Имро, а вот теперь это казалось ей скрытой причиной недомогания. Хотя вряд ли — он и до поездки чувствовал себя неважно. После возвращения стало хуже, это верно, но точно так же он мог бы сдать и не уезжая из дому. Поездка — только зацепка для памяти, как-то обозначенный день в потоке времени.
Когда под вечер жена отправилась кормить телят, он встал и оделся. Подошел к отворенной двери бывшего хлева, где теперь обитали гуси, куры и кролики. Божена обдирала там кукурузу. Рука, крутящая рукоять небольшой машины на высоких косых ножках, замерла, но отец не замечал, что творится рядом и кто там, за раскрытой дверью.
Накануне вечером за столом опять речь зашла о его здоровье, но он поспешил перевести разговор на дела кооператива, где работает агрономом. Готовилось объединение кооператива то ли с еще одним, то ли с двумя соседними. Разговор оживился, поскольку в одном из этих кооперативов хозяйство велось так нелепо и по-спекулянтски, что его просто необходимо было присоединить к какому-нибудь хозяйству, иначе бы все развалилось.
Какое-то словечко вставила в разговор и Божена, осторожненько, вежливо. Отец поддержал — это ее обрадовало. Даже слияние кооперативов начало интересовать. Что-то происходит, что-то еще произойдет, значит, будет о чем говорить. Выходит, эта новость имеет какое-то значение и для нее.
Утром на тихой улочке, где оба ряда домиков будто вросли в землю, стало людно и шумно. В особенности около дома Земковых, перед их палисадником с бетонированной дорожкой. Но отнюдь не из-за упомянутого слияния (оно только готовилось, и еще ничего не было решено). Как раз напротив, по другую сторону улицы, творилось нечто воистину необычное, выманившее из домов всех, кто жил по соседству и не был сейчас на работе.
Уезжали Берешевы, которые жили здесь испокон веку, как, впрочем, и остальные семьи. Переселялись из деревни… Высокий, тощий шестидесятилетний Береш покидал дом, где жили его отец и дед. Еще и покупателя не нашел, еще не знал, кому дом достанется, кто в нем будет жить, а уже вместе с женой решился на отъезд. Их старший сын живет в городке, что вырос вокруг большой фабрики километрах в тридцати отсюда. Там продается дом. Небольшой, в приличном состоянии. В нем и поселятся старшие Берешевы, пенсионеры.
Поначалу-то они противились, а потом согласились: да что уж, самим лучше будет. Это ведь так говорится — город, а гусей держать можно и на новом месте. Улица и двор почти как в деревне, а все ж таки город!
Зеленые ворота распахнуты настежь. Соседи помогают разместить мебель и остальные вещи в кузове большого грузовика. Несколько мужчин и женщин постарше стоят на дороге или перед своими домами, следя за тем, что делается на дворе Берешей. По тротуару бегают две девочки в резиновых сапожках, малорослый черный пес да мальчонка лет четырех.
Поодаль Боженин отец в бараньей шапке и в старой долгополой «охотничьей» шинели разговаривает с соседом Берешей семидесятилетним Голицким.
— На ихнем бы месте, — рассуждает тот, — я б отседова ни ногой… Чем тут плохо?
И он сует в рот трубку, которой только что тыкал в сторону соседнего дома.
— Это их дело, — говорит Михал Земко. На его подбородке зябко топорщится небритая седая щетина.
— Говорят, дом, что они купили, совсем развалюха. Мой Па́лё сказывал… Ремонта, мол, требует.
— Да и этот сослужил свое. Выстроен, поди-ка, еще до вашего рожденья. — Он в упор разглядывает смуглое лицо старика в лицованном серовато-зеленом пальто, впереди, у пуговиц, дочерна протертом и засаленном.
Голицкий потягивает трубку и медленно выпускает дым, глаза его устремлены куда-то вдаль, поверх дороги.
— Постой, постой! — он с минуту вспоминает. — Пожалуй, что так. Поставили его года за два до моего рождения. От отца слыхал. А хоть бы и так, — продолжает он, поскольку собеседник молча следит за суетней во дворе. — Тут все знакомо… А там? Бог ведает, что их ждет…
— Зато поживут около сына, немолоды уж. Штево — хороший сын, — с расстановкой выговаривает Земко и мысленно видит своих детей — три дерева в чистом поле. Стоят они и словно говорят ему: выбирай, решай, к которому из нас подашься, которое тебя приютит…
— Правда твоя… Годы… Но я бы ни за что не привык.
— Да вам и не к чему. — Агроном дает старику понять, мол, пустые это разговоры. — У вас тут две дочери и сын.
Глядя на грузовик, тот замечает:
— Что-то долго копаются. Этак и до обеда не управятся! Поворачивались бы сноровистей.
— Шутка ли, покидать насиженное место…
Тем временем на пороге появилась Божена. Одета как на прогулку. Ей и самой неприятно, что она слишком нарядна, но к иной одежде еще не привыкла. Да к тому же и не во что ей одеться — кто мог предположить, что придется надолго застрять в деревне, где люди носят одежду под стать их повседневной работе возле тракторов, скота и птицы?
Обогнула дом вдоль завалинки, посмотрела в сторону Берешей, да так и осталась стоять у раскрытой калитки.
Береш вышел во двор, в одной руке — белесоватая бутылка, в другой — стопка. Наливает, угощает мужчин и женщин, помогающих грузить вещи.
— Выпьем на прощанье!
Человек средних лет, краснолицый, в темном берете, добродушно шутит:
— Там, говорят, не из чего будет сливовицу гнать. Может, еще передумаете?
— За сливой приедем сюда! — отшучивается тощий Береш. — Каждый отвалит нам по корзине, глядишь, увезем полную бочку.
— Лучше уж брать готовой сливовицей. Возни меньше!
Раздается истошный гусиный гогот. Это Берешева с какой-то женщиной несут двух гусей в ящике из тонких планок. Попав в плен, птицы гогочут, точно их заживо жарят на вертеле. Беспомощный крик гусей взлетает ввысь, к серой небесной завесе оцепеневшего в молчании дня.
— Не больно-то им охота отседова, — ухмыляется старый Голицкий, показывая прокуренные, темно-коричневые зубы.
— Оставьте их тут, — пытается перекричать гусей пожилая тучная женщина. — Мы о них позаботимся, а перья вам пошлем!
— Ну-ну, подходите, соседи! — приглашает высокий, чуть сгорбленный Береш тех, кто все еще стоит на дороге и на тротуарах.
— На прощанье положено, — подмигивает Божениному отцу старый Голицкий, сует трубку в карман и направляется к раскрытым воротам. Агроном следует за ним.
Божена подходит к отцу в тот момент, когда Береш наполняет для него стопку.
— Не давайте отцу, дядя, — горячо просит она. — Ему вредно. Доктор совсем запретил ему пить.
— Не бойся, дочка, от одного шкалика хуже не станет. Сколько лет вместе прожили — и все по-доброму, по-доброму и расстанемся, — говорит Береш, и в его голосе слышится волнение.
Между тем Михал Земко уже держит стопку в руке. Медленно оборачивается к Божене и холодно произносит:
— Больше тебе делать нечего, как следить за мной?
— Я только подошла попрощаться, — тихо и обиженно говорит Божена.
— А раз так, обо мне не беспокойся! Не тебе давать советы.
Одним глотком выпивает сливовицу и резко протягивает стопку Берешу, который в недоумении смотрит то на отца, то на дочь. Да и остальные ждут, что будет дальше.
— Не сердись, отец, я ведь тебе добра желаю. Сам говорил, что это вредит.
— Она мне добра желает! — Михал Земко протягивает в сторону дочери руку — ладонью вверх. — Посмотрите на эту любящую дочь. — Он возвышает голос, так что всем собравшимся слышно. Божена в смятении — рванулась, остановилась, спрятала лицо… — Наломают дров, а потом… Эх! — обрывает он себя, махнув рукой. — Прощай, Йозеф! — быстро подает Берешу руку. — Пусть вам на новом месте живется лучше, чем мне тут…