Божена проголодалась, но хлеб с маслом ест через силу. Заскочим по дороге в буфет или молочный бар, время есть… Карол порядком-таки растерян. Девушка наблюдает за ним — что же ей еще остается? Все так деловито и торопливо.
— Что ты на меня смотришь?
На его губах мелькает улыбка, но и она не прогоняет туч с лица Божены.
— А разве нельзя?
Тряхнув головой, девушка морщит лоб и еще внимательней рассматривает мужчину напротив.
— Ты устала…
— Есть от чего!
Божена решительно поднимается из-за стола, не сидеть же тут неподвижной мумией, этакой жертвой, вызывающей жалость. Вот она сейчас покажется ему вся, с нарочито выпяченной грудью. Глянь-ка: меня не убыло! Я знаю, чего стою, и принадлежу только себе…
Поднялся и Карол, погладил ее по щеке.
— Ну-ну, не воспринимай все слишком трагически.
Божена протестует глазами, чуть приметным движением головы: это я-то воспринимаю все слишком трагически? Ошибаешься. Вовсе нет! Если бы она сейчас заговорила, ее слова были бы злы и агрессивны. Но она, хоть и чувствует себя оскорбленной, этого не сделает, это не в ее натуре и привычках. Хотелось только спросить, по-девичьи искренне и немного наивно: «Карол, я хотела бы знать, кто мы теперь друг для друга, что с нами будет?»
Так бы и сказала: «с нами», а не «между нами», хотя это «с нами» и приобретает какой-то роковой оттенок. Скажи она «между нами», он бы мог решить: ага, уже вешается на шею, уже мечтает о помолвке, а то и о свадьбе. Но Божена хотела только услышать от человека, который старше и опытней, что он обо всем этом думает. Ждала какого-то объяснения, пусть краткого, но проливающего утешительный свет, всего нескольких искренних слов…
А он сказал: «Не воспринимай все слишком трагически», и этим вспугнул еще не созревшие вопросы. О чем теперь спрашивать? Он хочет, чтобы Божена была обыкновенной, нормальной, как будто ничего не произошло. А может, просто поторопился с ответом, может, так и не думает… Но все равно уже поздно: говорить больше не о чем.
Надо быть нормальной, стараться, чтобы по ней ничего не было заметно, а все остальное подавить в себе, задушить. День не похож на ночь. День победил ее и зачеркнул. Есть вещи, которые принадлежат ночи, день их не выносит, особенно вначале — в часы утренней свежести, трезвого пробуждения. К вечеру он разомлеет, обмякнет и охотно согласится на иные отношения и условия.
Кто знает, так ли это… Первого опыта мало, чтобы возникло ощущение уверенности. Но глаза Божены видят, сердце чувствует, а где-то в мозгу возникает отпечаток мысли, незримый, как годовые круги дерева.
Им по пути — оба идут на факультет, и это связывает их. Карол становится разговорчивым, превращается в хорошо осведомленного провожатого, знатока факультетских и вообще всяческих местных условий. Теперь это ассистент, преподаватель, который ведет свою новую знакомую туда, где он работает и где чувствует себя как рыба в воде. Украдкой он наблюдает за девушкой, за ее походкой, за всей ее фигурой и при этом может не опасаться, что кто-нибудь из прохожих поймет: совсем недавно она принадлежала ему и он был ее первым мужчиной. Шагая с ней рядом, Карол испытывает некое удовлетворение, тайную гордость собственника, которую никто не может у него отнять и которая останется при нем навсегда, даже если то, что было сегодняшней ночью, не повторится…
А Божене кажется: их тайну невозможно скрыть. Карол и она знают о ней, не думать об этом нельзя — и потому они несут ее где-то посередке, каждый с одного боку. Только вообразить: вдруг перед ними встанет мать! На секунду в голове полное затмение: та бы уж наверняка с первого взгляда что-то заметила. Отец, наверное, нет… Он бы заинтересовался Каролом — что, мол, за человек, а на дочь, хорошо ему знакомую, не обратил бы внимания. Материнский взгляд зорче, и потому лучше, что сейчас мама далеко.
Божена приближается с Каролом к педагогическому факультету и чувствует, что делает это больше по уговору и обязанности, чем по собственной воле. Ее мало интересует, зацепится ли она за институт хоть мизинчиком. Карол старается не проявить ни малейших признаков колебания. Уж он-то знает, куда и к кому толкнуться. Божена может спокойно на него положиться. Настоящий мужчина не рассуждает, а действует.
Но когда в коридоре второго этажа они нос к носу сталкиваются с Имрихом Земко, уверенность Карола мигом улетучивается. Черт побери, этого он никак не ожидал… Что, если девчонка сдрейфит и проболтается? Глупо, фу, как глупо!
Однако Божена вполне оправдывает его доверие и вчерашние похвалы. Все происходит стремительно. Карол вроде бы как случайный спутник, проводивший знакомую девушку к брату.
Короткий испытующий взгляд Имриха неприятен. Карол читает в нем невысказанные резкие вопросы: что у тебя с ней? Почему именно ты ее привел? Когда вы встретились? Но тут вмешивается Божена, и разговор ограничивается двумя-тремя беглыми фразами. Все скрыто под гладкой поверхностью приличной беседы, и Каролу почти не верится, что дальше он может идти по коридору один, без Божены. Просто-напросто вручил ее брату, избежав каких бы то ни было намеков и осложнений. Только самую малость расстроен, что не успел с Боженой ни о чем договориться.
— Ну, хорошо, — сдержанно говорит Имро, когда они остаются одни. — Ты тут со вчерашнего дня, ночевала в общежитии. К нам зайти не пожелала… Твое дело.
— Я хотела сегодня, — смущенно мямлит Божена. — Вчера встретилась с девочками из общежития…
— И нашла себе хорошего советчика! — усмехается Имро, покачав головой. — Брат тебе не нужен, его ты сбросила со счетов. Кто знает, чего наговорил тебе обо мне этот преуспевающий молодой человек…
— Ничего не говорил, честное слово! Я его только что встретила…
Божена чувствует, как ее лицо начинает складываться в гримасу малого ребенка, собирающегося заплакать. Пытаясь удержаться, она застывает с некрасиво выпяченными губами. Имрих делает вид, будто спешит и ничего не заметил.
— Так… — Он смотрит на часы. — В полдвенадцатого можем встретиться перед факультетом. А сейчас у меня дела, — подчеркивает он последнее слово. — Так что погуляй пока по городу. Зайди в кондитерскую или еще куда…
Он старший брат, который не приказывает, а только советует. Когда они расходятся в разные стороны, по ее телу разливается теплая волна благодарности. От внезапно нахлынувшего чувства доверительной близости к родному человеку, от чувства, которого она давно уже не испытывала, Божена даже как-то слабеет.
Она спешит поскорее уйти с факультета, словно опасаясь, что Карол вернется, а Имрих заметит — она не знает, как и откуда, но наверняка заметит, — что он снова к ней подошел. Не останавливается, пока не оказывается достаточно далеко и не обретает полной уверенности, что никто к ней не подойдет.
Потом гуляет, долго сидит в кондитерской над пирожным и лимонадом, неторопливо прохаживается перед витринами. Это утомляет, доводит до отупения. Прогулка кажется бесконечно однообразной. Божена идет только для того, чтоб только не стоять и как-то убить время. Она пытается угадать, что ей скажет Имрих, но в голову ничего не приходит, уцепиться не за что. Он может шпынять ее как угодно, однако нынешний день с лихвой перекрывает все события последних недель. Что же ей теперь делать?
Вдруг Имро отправится к Каролу и спросит у того напрямик? Вероятно, он кое-что учуял… Минуту она держится этой версии, потом решительно ее отбрасывает. Нет, Имрих так никогда не поступит. «Имро — человек с характером», — рождается в ее голове фраза, точно залетевшая с какого-то плаката или из радио. Часто говорится: он человек с характером, вот и Имро — человек с характером. Имро — личность, а когда кто-нибудь личность… Слова начинают путаться, спотыкаться, мешая друг другу, но брат неотступно маячит где-то перед ней. Не прикасаясь к земле, плывет по воздуху, застывший, приподнятый над серым асфальтом.
Божена несет его перед собой, идет за ним следом, а подумать о себе почти совсем не может. Я слабая, я слабая женщина. Тут, в городе, проявила такую слабость, что из девушки стала женщиной. Она не в силах сдвинуться дальше этого голого факта, этого ощущения, какой-то голос нашептывает ей, впереди еще так много забот — их столько, что оставаться слабой женщиной никак нельзя. А коли так, она не может внушать себе, что она слабая. Этак еще больше ослабеешь, и будет очень плохо, ну да, по-настоящему плохо, так что об этом лучше и не думать.
К зданию факультета вернулась ровно в половине двенадцатого. Имрих вышел сразу же, и с первых слов на нее повеяло бодрящей, хорошо разыгранной беззаботностью. Божена приняла ее охотно, с молодым легкомыслием. Искренне обрадовалась приятной легкой беседе, когда можно отвечать бездумно, не взвешивая каждое слово. Ты мне — я тебе, перебрасываемся легко перелетающим от одного к другому разноцветным мячиком, и каждый вовремя его отбивает. Можно не бояться, что он упадет наземь и игра будет испорчена.
Так они прогуливаются, словно ничто их не тяготит, и полдень распростерся перед ними, как гигантский луг. Говорят о себе. Заботы не исчезли, но сейчас не давят и не мучат. Со стороны может показаться, будто брат и сестра хвастают ими друг перед другом, потому что их энергия и молодая жизнеспособность все одолеют, ничего не побоятся.
Во время обеда в ресторане им еще удается сохранить этот тон. Потом у обоих словно бы кончается завод, наступает короткое молчание, в котором — Божена прекрасно чувствует — все вдруг тяжелеет. В первый момент ей кажется, что это лишь следствие переполненности желудка, после обеда нужен отдых, человека охватывает вполне естественная, сладостная усталость. Однако взгляд и слова Имриха заставляют отбросить такое предположение.
— Пойдем к отцу, — произносит он, точно подтверждая давнюю договоренность.
— Я же была вчера, — поспешно напоминает Божена — мол, не забыла первейшую свою обязанность.
— Я тоже, — очень спокойно продолжает Имрих, — после тебя…