Это прозвучало так, словно он ее контролировал и выяснил нечто ускользнувшее от нее, ей неизвестное.
— И что? — вырывается у Божены.
— Да ничего… Похоже, хирургам с ним делать нечего. Надо перевести его в терапию. Там уж выяснят все окончательно…
Слова брата успокаивают, но Божена чувствует: осталась какая-то недосказанность, самое главное умалчивают, думая при этом: как же ты не знаешь? Почему не расспросила? Она не умеет скрыть неуверенность, хотя говорят лишь ее глаза и что-то мелькнувшее в выражении лица.
— С ним лучше, чем думали поначалу, — продолжает Имрих. — Ну… — он сжимает губы, выразительно смотрит на Божену, — говорили мы и о тебе…
— Мама хотела, чтобы я взяла индейку, — спешит признаться Божена, — а я отказалась. Пойми, как я с ней подойду, ведь…
— Речь не об индейке, это дело десятое. Я и так все устроил! Не бойся, есть еще на свете люди, которые видят во мне не только затюканного неудачника, как считают некоторые мои коллеги. Между прочим, и твой Карол…
— Почему мой? — открещивается Божена, но щеки ее горят. — Я только… Если ты меня с ним видел, это вовсе не значит, что мы…
— Твой или не твой, неважно. Но, судя по всему, он тебе ближе, чем брат. Думаешь, конечно, что он тебе поможет, а я ничтожество, нуль, так?
— Имро, ну зачем…
— Ладно, хватит! — Имрих решительно поднимается из-за стола. — Не будем спорить!
Они выходят из ресторана. Божена идет за братом, лицо ее пылает. Выложить ему все начистоту? Имро умеет молчать, может, что и посоветует…
Но на улице она сразу отвергает только что возникшую мысль. Это ее и только ее дело! Никому она ни слова не скажет! Еще чего не хватало… Брат подумает: вот дурочка, ее ничего не стоит обмануть, а потом она сама же все и выболтает, и вообще — ни на грош самостоятельности. А этого она не хочет. Не хочет и не допустит!
— Так вот, мы с отцом говорили… — снова начинает Имрих, когда они оказываются на тротуаре главной торговой улицы. Собственно, не начинает, а продолжает, перескочив через сказанное ранее, но Божене вовсе не хочется терпеливо выслушивать, что о ней говорили. Через фразу-другую она прерывает брата.
— Напрасно ты говорил обо мне с отцом. Сам ведь знаешь — он все принимает близко к сердцу. Разволнуется, а это ему вредно. Зачем он тогда лечится?
— Представь, он совсем не разволновался. А хоть бы и так, удивляться нечему! Я бы на его месте тоже не мог думать о тебе спокойно. Пойми наконец, он о тебе тревожится! И не только он — мы тоже. Самое худшее, что ты делаешь вид, будто все у тебя в порядке. Постарайся понять положение…
— Ничего подобного, — тихо говорит Божена со сдержанным раскаяньем в голосе. — Мне неприятно не меньше, чем другим… Главное — оттого, что из-за меня так огорчаются родители.
— Вот ты кормишь телят, — произносит Имрих чуть насмешливее, чем хотел бы, так уж случайно получилось. — Разве это решение?
Божена делает еще несколько шагов, потом резко поднимает голову:
— Да! Если хочешь знать — да!
Она говорит на слишком высокой ноте, и голос у нее неожиданно перехватывает.
— Но до каких пор? Скажи, до каких пор?
— Неважно, — упрямо стоит на своем Божена. — С телятами я хотя бы спокойна. Они от меня ничего не требуют, я могу думать о чем угодно. Вот что я тебе скажу, — она говорит торопливо, — я и к вам вчера вечером не пошла потому, что вы стали бы говорить только обо мне. А я не хочу, чтобы меня жалели, чтобы из-за меня не спали…
— Постарайся рассуждать разумно, — пытается урезонить ее брат. — Ведь все наше беспокойство оттого, что нельзя же до бесконечности так…
— Раз я глупая, пускай буду глупая, — снова перебивает его Божена. — Вчерашний вечер мы провели в винном погребке, если тебя это интересует. И мне там было хорошо. Может, ты считаешь, я не имею на это права?
— Имеешь, но ты должна понять…
— Знаю, что должна! Но вы-то не должны все время за меня беспокоиться. Ни ты, ни твоя жена, ни Катка…
— При чем тут моя жена и Катка? — обиделся Имро. — Соображай, что говоришь!
— Прости… Больше я ничего не скажу. Ни к чему!
Они идут дальше. Имро говорит, объясняет, упоминает и педагогический факультет, и возможность ученья там, но Божена словно оглохла. Отвечает одним-двумя уклончивыми словами или упорно молчит. Около больницы вдруг останавливается.
— Не сердись, но сейчас мне идти туда бессмысленно…
— Почему?
— Так. Лучше всего нам с тобой разойтись в разные стороны, хочешь — иди к отцу сам. Об одном прошу — ничего ему не говори!
Не помогают ни увещевания, ни резкие слова. Она упрямо стоит и смотрит куда-то в сторону. Тщетно Имрих пытается ее урезонить, что, мол, она не хочет видеть дальше своего носа, что у нее дурной характер, ведь он желает ей одного лишь добра. С удовольствием помог бы ей и родителям, только и всего… Что-то вдруг нашло на нее, захотелось от всех отгородиться, искать полной самостоятельности.
Когда Имрих взял Божену за руку, та резко ее отдернула. Оставь меня! Пожалуйста, оставь меня в покое! Ничего мне от тебя не надо, неужели так трудно это понять?
И знает: если она пробудет здесь с Имрихом еще минуту, то разревется…
Они расстаются не прощаясь. Божена идет назад. Даже краешком глаза не глянет, что делает брат — пошел ли в больницу или повернул за ней. Ускоряет шаг, лишь бы уйти от него как можно дальше. Смешаться с толпой, чтобы никто ее не увидел и не преследовал.
Божена заходит в универмаг. Бродит из отдела в отдел без малейшего интереса, без желания что-нибудь присмотреть, а тем более — купить. Ходит там никому не нужная. Ей самой это противно, откуда-то из глубины, с самого дна ее души поднимается естественное желание прийти в магазин как другие женщины и девушки — с любопытством и интересом, чтобы за собственные деньги купить себе пуловер, туфли или ткань на платье. Она бы бог знает что дала, лишь бы стоять возле прилавка и подыскивать вещи по своему вкусу.
Потом Божена опять сидит в уголке кафе, сбоку от площади и главной улицы.
Просидела так за чашкой кофе добрый час. Она сосредоточенна и замкнута, подчеркнуто не интересуется окружающими, чтобы никому не взбрело подсесть и нарушить ее одиночество.
Временами, словно невзначай, глянет на входную дверь: не покажется ли случайно Имрих. Порой ей думается, что она даже как будто ждет его, чтобы поговорить иначе, чем на улице. Тихо и серьезно, с молчаливыми паузами, во время которых подыскиваются слова, — ведь столь необычный, столь важный для нее разговор нельзя вести с бухты-барахты.
Имро не пришел, и Божена покидает кафе так же незаметно, как появилась в нем. В этом городе ей больше нечего делать. Осталось одно место, куда она могла бы пойти. Уж слишком мало она здесь пробыла, хочется отдалить отъезд.
Божена не очень размышляет над тем, почему она туда идет, зачем приняла такое решение, медленно и покорно она направляется к новому кварталу, где живет Карол. Может, ее влечет туда сознание, что никто не будет приставать к ней с пустыми и неприятными расспросами, там ей нечего опасаться упреков, это уж точно!
Придет, устало опустится на диван. Вот я и тут, снова тут. Знаю, ты меня не прогонишь, и никому не известно, где я. Пожалуй, я пришла сюда, чтобы спрятаться, хотя как следует и сама не знаю зачем… Возможно, мне нравится твоя квартира, и я хочу себе представить, как бы все тут было, если бы она принадлежала мне. Не нам с тобой, не бойся, — одной мне. Это бы я оставила, а вот это переделала…
Ты интересуешься, что сие значит, почему я здесь и так далее? Трудно сказать. Лучше не спрашивай. Я здесь, ведь мы с тобой знакомы, твоя комната могла бы о многом порассказать… Может, ради этого знакомства я и пришла. Не говори со мной, если не хочешь, и вообще не обращай на меня внимания. Делай, что тебе надо, я не помешаю. Буду тихо отдыхать. Пожалуй, я бы тут и переночевала… Ведь раз я уже ночевала, что же здесь особенного? Просто я вернулась по привычке. Извини, что столько болтаю… Знаю, это несовременно. Достаточно прийти, сказать «Привет!» или только встать рядом, на расстоянии протянутой руки, словно в комнату вошла кошка.
Она уже поднимается по лестнице — неслышно, как тень. Где-то стукнула дверь, где-то щелкнул замок, откуда-то доносится баритон диктора, потом детский плач. Наверху оживает лифт, с жужжанием ползет вниз, тихим металлическим лязгом отсчитывает этажи. Останавливается с коротким гулким рывком. Звякнула, открываясь, дверца, потом с громким стуком закрылась. Дом наполнен глухой, притаившейся жизнью. И возможность скрыться в нем — всего лишь иллюзия, хотя двери, одинаково холодные и гладкие, отлично хранят тайны.
Божена останавливается перед дверью, которая должна была бы сразу отвориться. Смотрит на нее и не решается сделать двух последних шагов, кабина лифта проходит совсем рядом, как соглядатай, а Божена уже не в силах одолеть это кратчайшее расстояние. Уши не улавливают по ту сторону двери никаких звуков, глазам не на чем остановиться, кроме черной таблички с фамилией. Кнопка звонка и грушеобразный выступ дверной ручки совсем не отпугивают.
Дотронуться до них — значит вернуться к утру, которое осталось там, в квартире, ни о чем не опрашивает, просто берет за руку и притягивает к себе.
Божене кажется, будто на ней нет платья. Странно, она же его видит, может потрогать — и все равно словно раздетая. Лицо у Карола приятное, по крайней мере таким оно ей представляется. И все же утро не отодвинулось, его щупальца только и ждут, когда откроется дверь…
Она отходит на цыпочках, ибо возможная близость Карола ее сковывает, ноги готовы в любой миг повести к нему. Божена сдерживает их простодушное рвение и спускается по лестнице. В голове скулит любопытство: был ли он там, так близко, по ту сторону двери, — скулит и подвывает, словно диск электропилы в плотной древесине, подымаясь до самых высоких тонов гложущим вопросом: ждал ли он ее и — как ждал?
Только на вокзале немного успокоилась. Поезд — расписания Божена, разумеется, не помнила — ушел всего несколько минут назад, следующего придется ждать час пятьдесят минут. Она уселась в зале ожидания на скамью, все равно идти больше некуда. Незачем, никакого толку от этого не будет, чего уж тут… Иной раз время бывает милосерднее и лечит лучше, если даешь ему бежать, как оно хочет, а не мешаешь пустой, бесцельной суетой…