Эдит отодвинула от себя бумагу и застыла на месте, оперевшись на стол локтями и уронив голову на руки. Не отрываясь глядела она на штору цвета морской волны, и комната казалась ей островком света, плывущим по темному вспененному морю, и островок уносил ее вдаль одну, без мужа, без детей, без будущего впереди. И тут ей снова вспомнились горы.
«Чудо! — восхищенно воскликнул Клаус и добавил: — Я всегда знал, какое великое потрясение испытывает человек, впервые узревший настоящие горы». Его ли испытал тогда муж? Странно, она не спросила его об этом. Истоки многих бед, быть может, коренятся в том, что мы так чудовищно равнодушны даже к чувствам самого близкого человека.
Глаза у Эдит слипались, всякий раз она раскрывала их усилием воли. Ей вдруг почудилось, что она стала похожа на свою мать, и с каким-то бесстрастным любопытством она принялась ощупывать лицо, удивляясь, что не находит складок, резко пролегших от носа ко рту, горестно сведенных челюстных мышц и под подбородком — кожного мешка. Как одинока, наверно, была ее мать! И почему только тогда понимаешь, что мать и отец не просто довески к тебе самой, а люди, каждый со своей самоценной жизнью, почему тогда только начинаешь это понимать, когда уже нельзя спросить их, как они жили?
А не узнаешь этого — не увидишь сути, и самой главной истины вовек тебе не открыть. Во мгле, окутавшей мысли Эдит, робко забрезжила вдруг слабая надежда: что, если рассказать детям правду? Правду про отца, который так любит чужую женщину, что нежность к детям усохла в его душе до крошечной точки, до слабого укола совести всякий раз, когда на улице, в трамвае, в поезде ему встретится девочка — а ведь не может не встретиться! — похожая на одну из его дочек. Слабый укол совести, все слабее с каждой утехой, с каждой любовной ночью — а под конец его и вовсе заглушит страшная сила, которой наделено прекрасное женское тело. Да только найдется ли во всем мире ребенок, способный понять, что отцу нет до него никакого дела? Сама она разве может это понять?
Эдит ложится грудью на захламленный письменный стол. Голова ее покоится в ямке согнутой руки, в ушах слабо звенит. Звон заставляет вспомнить про телефон — его отключили: Клаус не оплатил последнего счета… Девочки, которым шесть, восемь и двенадцать лет, любят своего отца, и, может, им все же легче винить мать в том, что скоро должно свершиться, чем узнать правду. Кстати, какова эта правда? И так ли уж важно ее узнать? «Самое важное — потрясение души при виде гор», — думает Эдит. Самое важное — всегда и вовеки то, что тебе не дано. В этом видится человеку все счастье жизни. А счастлив ли теперь Клаус? Эдит вдруг принимается напевать: «У моей любимой кудри, как янтарь»… Эту песенку нынче утром за бритьем громким ликующим голосом распевал Клаус. Радость била из него ключом, он даже не мог ее скрыть. И дети тоже смеялись и резвились с ним наверху в ванной комнате. А был, был день, когда отец Эдит подхватил дочку и вскинул ее высоко-высоко над головой, и сверху дочь заглянула прямо в сияющие темные глаза отца и, еще не умея выразить это словами, поняла, что ее большой, угрюмый папаша нынче так счастлив, как никогда. Счастлив оттого, что любит ее, дочку свою, сокровище свое, кого же еще? Таким он запомнился ей навсегда. Больше она его не видела. Сколько же ей было тогда? Лет шесть-семь. Иной раз жить помогает ненависть: взметнется в душе ярким, высоким пламенем — легкой преградой отчаянию. Мать Эдит ненавидела разлучницу, а Эдит ненавидела мать, и так прошло ее детство. Мать умерла от рака три года назад — когда сердце твое созреет для примирения, неужто всегда уже слишком поздно? И за всем этим стоит Испания, вереница гор…
Эдит встала и начала медленно раздеваться. Она ночует в мужнином кабинете с того самого дня, как он все ей открыл. Как была бы она рада ненавидеть ту девушку, клясть ее за то, что отняла у жены мужа, у детей — отца! Но ненависть не приходила, да ведь и случилось все оттого, что Эдит была занята только собой в час, когда они с мужем стояли под жгучим солнцем на узкой, пыльной тропке в горной ложбине, любуясь длинной, высокой цепью гор на другой стороне выжженной пустыни, покрытой редкими, убогими оливковыми деревцами. Острое разочарование, тоска захлестнула ее: ей здесь не место, зря она примчалась сюда — зачем было искать то, что не создано для нее? И тут она увидела страстное, преображенное восторгом лицо мужа и подумала: я совсем не знаю его, он мне чужой. Так, бывало, ребенком она гналась за мужчиной, чем-то напомнившим ей отца, то врываясь в толпу, то вновь из нее вырываясь, а сердце, полное счастья и ужаса, буйно колотилось в груди, и всякий раз Эдит убеждалась в страшной своей ошибке.
А когда они возвратились из той поездки, она уже не любила его. Да, так, наверно, оно и было. А не то разве могла бы Эдит столь спокойно встретить беду? Она ведь и правда спокойна, если не считать того краткого, жуткого отрезка суток, когда дети уже спят, а муж еще не вернулся от своих, неведомых ей, утех. Спокойно обсудили они с мужем случившееся и решили, что с разводом спешить не нужно. Ни слез не было, ни ссор, ни вражды. Сейчас ей почти казалось, что она этой беды ждала.
Словно случилось неотвратимое, неизбежное для мужчины, от которого отступились, как от неразрешимой загадки, которого выпустили из рук, как клубок шерсти с безнадежно запутанной нитью.
Должно быть, не замечала она уймы знаков, вестников грядущей беды, мелких примет, какие бдительная жена сумела бы распознать и предотвратить грозную опасность. Но Эдит была поглощена своим домом, детьми, подругами, своим неумолчным щебетанием с людьми, которые нисколько ее не занимали. Приемами гостей, книгами о воспитании детей и психологии детства, играми с детьми, заботами об их обедах и завтраках, о состоянии их зубов и душ. После той неудачной поездки она по-настоящему жила лишь детьми и только их глазами видела жизнь. Детскую жизнь. Все три девочки так похожи на нее, на Эдит. Такие же светлокожие, светловолосые, с золотистыми веснушками на носу, и один и тот же у всех неспешно-приветливый нрав. Эдит часто разглядывала их, сравнивая с собой, какой запечатлел ее фотограф на нескольких снимках, оставшихся у нее с детства. И Клаус, если был в духе, спрашивал: «Как поживает мой девичий квартет?» Но порой он словно и вовсе забывал о них. Эдит думала: просто он очень занят. Ничего-то она не видела, ничего не понимала. Утром он уходил на службу, вечером возвращался домой, качаясь, как маятник, между двумя полюсами бытия. Как и все другие мужья. И где-то встретил он девушку, знавшую о нем многое, — такое, что Эдит позабыла давно, а может, не ведала никогда. Лишь то, в чем мы нуждаемся сами, дано пробудить нам в других.
Эдит постелила себе на тахте и забралась под перину, сжавшись в комок, как ребенок. Она думала: и зачем только нам приспичило ехать в Испанию? Но в ту пору она радовалась поездке не меньше мужа. Они и деньги откладывали на нее — еще задолго до того, как приобрели дом. А детей тогда отправили к родителям Клауса.
Странно, как мало воспоминаний осталось у нее от самой поездки… Ехали они через Францию, и в вагоне Клаус почти все время дремал. Раз она смерила его внимательным взглядом — и ужаснулась: какое старое, усталое у него лицо… Она взяла его руку и принялась ее гладить, охваченная материнской нежностью к мужу, и зашептала ему в ухо, что скоро, совсем уже скоро они увидят синие горы его мечты и позабудут серую пыль буден, затянувшую их любовь. В ту пору они вполне могли сказать друг другу такое. Оба равно жили ожиданием чуда, все тогда делили они пополам и были почти что счастливы.
Вдруг она прошептала в темной звенящей тиши: только бы он скоро вернулся! Мелко дрожала верхняя губа, и боль исторгла у нее тяжкий вздох — так всхлипывает ребенок после долгих изнуряющих рыданий. Кончилось действие пилюль; стоило ей побороться со сном — и они уже не помогали. Ей вдруг мучительно захотелось сказать мужу, что там, в Испании, она ничего не почувствовала при виде гор и не догадывалась о его чувствах. Что она не знает за собой вины, но детям, всем троим девочкам их, когда-нибудь выпадет тот же жребий, если только он их оставит. Всякая любовь проходит, а ему уже скоро сорок четыре, и вообще…
Сердце неуемно стучало, она села в кровати, прислушиваясь к звукам с улицы. В замок вставили ключ. Это он! Эдит тихо выскользнула из кровати и прокралась к двери гостиной, но муж сразу же поднялся наверх, в спальню. Эдит надела халат и, толком не зная, что она ему скажет, босиком прошла вслед за ним наверх и распахнула дверь в спальню, как раз в ту минуту, когда он стягивал с плеч подтяжки. Пиджак висел уже на спинке стула. Клаус удивленно взглянул на жену и раскрыл рот, готовясь что-то сказать, но она, словно страшась его слов, торопливо, сбивчиво произнесла:
— Прости, я не знала, что уже так поздно.
Он улыбнулся смущенно и не стал раздеваться дальше.
— Да, — ответил он, — мы всегда упускаем время…
И хотя, возможно, он ничего особенного этим сказать не хотел, слова его потом еще долго отдавались в душе Эдит, даже спустя много лет, когда три маленьких дочки выросли, обзавелись семьями и стали изредка, приличия ради, навещать свою мать, оставленную мужем. Может, что-то дрогнуло бы в их сердцах, случись им хоть раз увидеть настоящие горы? Этого Эдит так и не довелось узнать.
КИНЖАЛ
Перевод Б. Ерхова
Он проснулся и смотрел на свою еще спящую жену серьезно и сосредоточенно, словно перед ним была математическая задача, которую он был обязан решить, прежде чем приниматься за другие дела. Утром, перед тем, как он будил ее, у него всегда возникало к ней чувство нежности, но чувство это быстро проходило, и жене редко представлялся случай убедиться в нем. Он слышал, как сын, покашливая и тихо разговаривая сам с собой, ходит по детской. Будить родителей ему было запрещено строжайшим образом.
Он отвернулся к стенке и громко сказал: