Матиас постоял, почесал затылок. Покосился на кухонное окошко, вывел вола и зашагал с ним в поле.
В то утро, когда пришло лето, на земле был покой, и всюду была жизнь и тьма-тьмущая звуков. Человек глядел, и вол тоже глядел, как выползают из кустов муравьи, долго чистятся и охорашиваются лапками, как затевают друг с другом игру и наконец хватаются за работу. Когда вол ткнулся мордой в траву, оттуда вспорхнула бабочка, белая капустница с двумя черными зрачками на крылышках. Отлетев чуть подальше, она опустилась на тропку, распластала крылышки и снова захлопнула их, как девушка, в смущении прячущая лицо от чужих взглядов. Но в кухне стояла женщина, сквозь джутовую штору наблюдала за мужем.
— Матиас! — крикнула она в дверь.
А в винограднике, среди кустов, выгибало свой стройный стан молодое миндальное деревце. Между ветвями еще торчали, словно позабывшие время, черные листья, но почки уже вздрагивали, открывая нежные бело-розовые лепестки. Рядом высокая мимоза бросила к синему небу и к черной земле тьму желтых пушинок, похожих на крошечных цыплят. Над человеком и над волом носились зигзагами ласточки, перекликались чибисы, под ними, постанывая, дышала земля. Была жизнь, и была тьма-тьмущая звуков, и земля была объята покоем — покой ведь не чета смерти — и человек слушал песню земли и думал: это и есть вечный облик покоя.
Вол принялся жевать. Матиас растянулся под кедром, крупные, круглые шишки медленно раскрывались, выпуская на волю семена, готовые дать рост новым светло-зеленым иголкам. Под шишками мох стелился по корням кедров, прикрывая жилы земли мягкой зеленой кожей; запах мха сливался с запахом шишек, проникал в кровь человека, и память о родстве, давно забытом, внезапно вернулась к нему.
Стоя в дверях, женщина делала мужу знаки.
— Матиас! — крикнула она. — Зачем ты взял в поле вола? Никак, опять на скотину переключился, осел несчастный?
Матиас вскочил, шлепнул вола и прыснул. Подняв смеющееся лицо к солнцу, пошел к амбару. Скоро сквозь виноградник прогрохотал трактор, кошка с собакой долго следили за новым чудом, потом ткнулись друг в друга мордами и скрылись в амбаре. Трактор переворачивал землю так быстро, как никому сроду не снилось: к вечеру он вспахал все поле, и хутор сковала мертвая тишина. Вся природа будто оцепенела от изумления: нелегко, видно, было ей привыкать к прогрессу.
Вычистив трактор до блеска, хозяин подошел к кедру и гордо оглядел пашню. За один день вспахал он все поле. Вот это — другое дело. Рукой, вымазанной в масле, провел он по лбу. Да, это — другое дело. Но он забыл накормить кур.
Женщина в кухне слышала, как он подзывал несушек:
— Цып-цып-цып, цып-цып-цып!
Она слышала, как он сыплет на землю кукурузу. Соседскую курицу Матиас прогнал:
— Ты, чернуха, ступай к себе домой за обедом!
Женщина сощурила глазки, так что они и вовсе превратились в две узких черточки, но тут же снова раскрыла их и пошла к телефону — звонить. Между тем солнце отлеживалось на линии горизонта, медленно возвращая земле краски ночи, а женщина в это время стояла у телефона и торопливо что-то говорила в трубку.
На другое утро на хутор въехала машина: из нее вышел толстый, хорошо одетый мужчина и быстро-быстро замахал руками.
— Все в порядке, — сказал он, — землю твою покупаем. О чем только ты думал: такое добро да чтобы пропадало без пользы! И до берега рукой подать! Скорей распишись вот здесь, все хлопоты я беру на себя, а деньги получишь ты. Завтра же начнем прокладывать канализацию и водопровод, разобьем на участки землю и назначим высокие цены. Вот здесь распишись, и через месяц мы доставим сюда дома: у меня на складе сотни две готовых домов, все по индивидуальным проектам.
— По индивидуальным проектам… — пробормотал Матиас, при этих словах его прошиб пот. Он оглянулся на женщину, а она все только кивала и кивала. Он посмотрел на маклера — тот потирал руки. Твердым завороженным взглядом хозяин оглядел землю, улыбнулся своей доброй, свежей улыбкой и подписал бумагу.
Матиас шел в ногу со временем: в феврале подписал договор, но дело продвигалось так быстро, что уже в июне кругом были одни богатые люди. Матиас разбогател оттого, что продал свою землю; маклер разбогател еще раньше, а уж дачники заведомо были из богачей: цены на отличные участки назначались высокие. Словом, кругом расхаживали люди, одетые словно сельские аристократы, а иной раз — в купальные костюмы, и, точно так же, как в городе, они все время вращались в своем кругу, то и дело рассеянно пожимали чьи-то руки, невразумительно бормотали «добрый день» и спрашивали, как поживают детки.
По вечерам Матиас надевал синий костюм и коричневую шляпу и вдвоем с женщиной спускался на улицу, проложенную между рядами дач.
— А вот и хуторяне наши, — с любопытством говорили дачники, приветливо здороваясь с ними.
Матиас, бывало, лишь стиснет зубами трубку, но женщина с узкими глазками смеялась и на все стороны верещала:
— На будущий год, знаете, на пляже ресторан построят, и будет у нас кинотеатр с неоновым светом.
Так быстро шагал прогресс, что за один только год хуторяне добились своего и нажили денег. Да еще разжились свободой — свободным временем на каждый день, а по вечерам совершали прогулки: надо ведь было хоть немного размяться да заодно повидать знатных приезжих — тех, что из города, куда сходятся все пути.
И были они счастливы на свой лад: не стало диких зверей, что, спускаясь с гор, прежде порой забредали на хутор, не стало и домашних животных — какая надобность в скотине теперь? — не стало вола, не стало виноградных кустов, не стало кедров, не стало песни ветра в ветвях. Не стало и самого хутора, не стало даже погоды, хотя погода, конечно, была, да только никто ее не замечал и она уже никому не мешала — потому что прошло то время, когда Матиас зависел от пашни, от домашней скотины и еще от погоды, что стоит на земле.
Лайф Пандуро(1923–1977)
ЛУЧШИЙ ИЗ МИРОВ
Перевод П. Байцурова
Когда Хенрик Петерсен был мальчиком, он жил в Нёрребру. Он жил с папой и мамой и сестричкой Софи в квартире на улице Мимеш, второй этаж, налево. Внизу при входе висит доска, на которой написано, что здесь жил Хенрик Петерсен.
Семья носила фамилию Петерсен во многих поколениях, и все были этим очень довольны.
«Хенрик Петерсен — какое прекрасное датское имя!» — от души воскликнул приходский священник, когда крестил Хенрика. И вот Хенрик вырос и стал настоящим датским мальчиком, с круглой головой, маленькими глазками и большими красными ушами. Достаточно было взглянуть на него, чтобы увидеть: перед тобой настоящий датский мальчик.
Впоследствии мать Хенрика рассказывала подругам, что священник долго и задумчиво смотрел на его большую круглую голову. Он несколько раз похлопал Хенрика по голове, и в ризнице, продолжала она, он сказал ей, что она несомненно должна быть счастлива — ведь у нее такой крепкий сын да еще с такой большой головой.
И всякий раз, читая воскресную проповедь священника в приходском листке, мать думала о своем сыне и понимала, что должна быть доброй к нему. Но, к сожалению, приходский листок перестал выходить в ту осень, когда Хенрику исполнилось пять лет.
А в общем, ему неплохо жилось на улице Мимеш, второй этаж, налево. Более того, как он потом говорил репортерам, приходившим брать у него интервью, у него было бедное, но счастливое детство, и нечего стыдиться этого, — так он говорил.
Конечно, в детстве он не всегда был счастлив до конца, но это он скоро забыл. Все выглядело бы не так хорошо, если бы в газетах написали, что у Хенрика Петерсена было несчастливое детство. Вообще, надо знать, что говорить репортерам. Ведь гораздо проще, если у тебя было счастливое детство. Такое избавляет человека от многих хлопот.
Между тем Хенрик Петерсен не всегда был так уж счастлив, как ему бы хотелось.
Взять, например, его сестричку Софи. Девочку с большими голубыми глазами. Если бы не она, он был бы вполне счастлив — в этом он не сомневался. Но она всегда так странно глядела на него своими голубыми глазами и звала его позабавиться с газовой зажигалкой, или выпустить канарейку из клетки, или, чего доброго, поиграть в доктора… Всякий раз, когда она звала его, у него багровела голова, он начинал запинаться и икать, но она продолжала так странно смотреть на него, что он не знал, куда деваться.
Под конец она всегда говорила: «Ты — противный маменькин сынок и головастик!»
И хотя он много раз терпеливо объяснял ей, что он принужден иметь такую большую круглую голову, потому что у него именно такая большая круглая голова, она продолжала называть его головастиком. Она стояла рядом, загадочно смотрела на него и шептала: «Головастик, головастик, головастик!» У него так багровела голова, что в комнате становилось жарко. А она все твердила свое. Когда же он пускал в ход кулаки, Софи принималась громко кричать. Тут прибегала мама.
После многое переменилось. Во-первых, перестал выходить приходский листок, во-вторых, умер священник, а в-третьих, по улице, где жили Петерсены, пошли трамваи. Словом, произошло много нового. Мать Хенрика тоже отчасти переменилась. Она не хотела даже слушать, что говорит Хенрик, нет, она сама все знала, хотя ее и не было в комнате. Софи всхлипывала и показывала на Хенрика, и мать Хенрика ни секунды не сомневалась, что он вел себя очень скверно.
«Сейчас же перестань бить Софи, — говорила она, — ты уже большой мальчик!»
И Софи получала шоколадную лягушку с кремом, а Хенрик — шлепок поварешкой, и его отправляли в кровать, где он лежал и раздумывал над тем, что бы он сделал, если бы обладал сверхъестественными способностями.
Приходила мама, садилась возле него и долго, очень долго говорила с ним. Она говорила, что очень огорчена и ей за него стыдно. И она это не заслужила (так ей казалось), потому что она очень много и усердно работает, варит овощи и все делает по дому. А теперь ей над