И вот он достиг вершины своей карьеры. Частная жизнь его была в полном порядке. Была у него жена, которую он любил много лет, и еще одна женщина, которую он тоже ценил, и, наконец, еще одна, очень красивая, и были у него сыновья. И он нежно заботился о своей большой семье.
В народе его любили — такого типичного датского премьер-министра с круглой головой и большими красными ушами. К тому же, будучи приветливого нрава, он кивал всем подряд, и всякий раз целовал девушек, которые прорывались через полицейские заграждения и преподносили ему цветы. И еще он неизменно следил за тем, чтобы не оставалось в живых никого, кто мог бы угрожать безопасности страны.
Таким образом, все шло прекрасно.
Но вот он постарел и стал нетерпеливым. Конечно, правление его пользовалось долго популярностью — никогда еще не случалось так много молниеносных повышений по службе, — но все же начались затруднения с поиском толковых работников. Даже художники, которых он осыпал щедрыми подарками, и те сердились — нет, не старые, которые неизменно выступали во фраках с белыми лентами и при всех своих орденах, — нет, молодые, новые, которые, по-видимому, вылезали из земли, как грибы, хоть большинство из них довольно скоро исчезало куда-то.
Все больше и больше приходилось ему самому заботиться обо всем. Начались протесты, демонстрации тех, кто жаловался на невыносимое бремя труда, как будто сам премьер-министр не трудился больше всех! Даже распорядители похорон начали роптать. Становилось все хуже и хуже, секретари премьер-министра приходили и уходили, всех чиновников он постепенно заменил, но и это не помогло. У жены начались мигрени, сыновья запутались в грязных делах, и все шишки валились на него. Казалось, в мире воцарился хаос.
А Хенрик сидел у себя в кабинете и говорил сразу по одиннадцати телефонам, и вот однажды — последняя капля переполнила чашу его терпения. По причине низких цен на капусту забастовали огородники. И он сказал: «Да пропади ты пропадом, мир!»
И мир пропал.
А Хенрик парил один в совершенно пустом пространстве, где не было уже ничего и, следовательно, никого, кто мог бы пропасть. И он во всех направлениях приводил этот вакуум в порядок, до тех пор, пока не остался полностью удовлетворен.
Он блаженно парил в пустом просторе и твердил: «Да, это лучший из миров!»
ПРИГОРОДНЫЕ СТРАСТИ
Перевод Б. Ерхова
Мы должны были с этим покончить! У нас просто не оставалось другого выхода.
Вы только представьте себе, каким был наш квартал! Образцовый порядок! Отличные дома, улицы, дети, собаки! А наши магазины, наши местные власти! Все — самое лучшее! Мы гордились тем, что живем у себя, в нашем пригороде. Естественно, мы знали, что в других местах другие люди живут иначе, но особенно над этим не задумывались. Чему они могли нас научить? Поучились лучше бы у нас, как надо жить!
По утрам все мы, мужчины нашего квартала, ездили поездом в город на работу. И, конечно же, по дороге проезжали через чужие кварталы. Кварталы дикие, чудовищные, вот что я вам скажу! Дома у нас тоже оставались жены, дети и собаки, но они ни в какое сравнение не шли с тем, что мы видели, когда ехали на работу. Наши жены не свешивались по пояс из окон, дети не орали как оглашенные, да что там говорить, даже наши собаки лаяли по-другому! Понятно, что уже одна мысль о ежедневных поездках через чужие кварталы нас ужасала, но добираться до города, где мы зарабатывали свои денежки, как-то было нужно.
Однажды, отправившись как всегда в город, мы и обнаружили, что с нами едет он. Должен сказать, мы приняли удар хладнокровно. Мы, естественно, сделали вид, будто его не замечаем. Он, правда, своего общества нам не навязывал — сидел тихо и читал себе газету на своем месте. Если бы на своем! Он сидел на месте К.! К. пришлось сесть на место Ф., а Ф. никак не хотел занять место П. В беспорядок пришел весь поезд! Уже одно это было недобрым знаком.
Попробую описать вам его. Правда, я — коммерсант, а не писатель, и по этой части не мастер. Прежде всего в глаза бросалось его лицо — крупное, этакое смуглое, с мощной челюстью, которая все время шевелилась, когда он читал, — будто он все время что-то пережевывал. Как это нас сразу не насторожило?
Вечером на обратном пути он опять ехал с нами и сидел теперь на месте П. А я сидел из-за этого на месте К., по ходу поезда, чего, честно говоря, не люблю. Здесь на глаза мне все время лезут кварталы, о которых я вам уже говорил.
Ну так вот. Дома жены сообщили: оказывается, он поселился у нас, в нашем квартале. Жены еще сказали: у него нет ни жены, ни детей, ни собаки.
В тот же вечер у нас в пригороде состоялось собрание нашего союза. Он тоже пришел и сел впереди, так что я смог рассмотреть его получше. Тут и появилось у меня подозрение. Отчего оно появилось, я сам не знаю. Может, оттого, что у него были широкие плечи и сильные руки, или оттого, что он все время жевал спичку? В общем, я сразу понял, что я прав. Не буду много об этом говорить, скажу только, что никогда еще не чувствовал такой уверенности в своей правоте.
Я сообщил шепотом о своих подозрениях П. Правда, на момент мне показалось, что это не П. а Ф., — на собраниях со мной обычно сидит Ф. — просто в тот вечер П. и Ф. поменялись местами. Впрочем, это не важно: П. и Ф. — близнецы, однояйцовые близнецы, и перепутать их легко. Нет, я все-таки сидел с П. Я ошибаюсь редко.
Сначала П. мою идею отверг. Ничего другого я от него не ожидал и не стал настаивать. Пусть подумает! Это к нему лучший подход. Он всегда против, что ему ни скажи. А потом пересказывает то же самое другим, словно сам все придумал.
В перерыве Ф. сообщил: у П. появились кое-какие предчувствия — относительно него! И мы оба взглянули — на него! Так и есть! Какие могли быть сомнения! Положение было жуткое. И не стоило обманывать самих себя. Ф. тут же рассказал все К., а я известил С., он как раз председатель нашего союза.
В это время С. стоял с женами, моей и его, они, кстати, тоже однояйцовые близнецы. Вы удивлены? Что ж, понятно, в нашем квартале действительно необычно много однояйцовых близнецов. Потому, помимо всего прочего, в нем и царит такой порядок. Моя жена — или жена К.? — не помню, кто, да это и не играет никакой роли, сказала, что надо действовать. Да, точно, она сказала, что надо известить власти! Но С. очень справедливо указал ей: одних подозрений мало. И он был абсолютно прав! Мы не могли известить власти! Мы могли это сделать — нужно было смотреть правде в глаза — только, когда стало бы слишком поздно!
Тем временем он встал и подошел к стоявшей поодаль группе, там были еще Б., В. и Л. Моя жена — или это была жена К.? — тихонько вскрикнула, и мы с С. успокаивающе похлопали ее по плечу. Пока нас здесь много, ничего случиться не может, — сказали мы ей в один голос, что опять же не должно удивлять вас, если вы уясните себе, что С. и я, мы — тоже однояйцовые близнецы.
Мы стали разглядывать его издали. Одна из жен — кажется, моя — сказала, что он даже красив. Ей нравятся такие пышноволосые брюнеты, и фигура у него тоже красивая. Но С. ответил ей: как раз они известны своей красивой внешностью, и это не должно вводить ее в заблуждение. Многие поплатились жизнью из-за их красивой внешности. Жена, слава богу, тут же усвоила эту точку зрения.
На следующее утро он опять ехал с нами в поезде и с нами же вернулся домой. Мы поняли, что нужно что-то делать! Любой ценой надо помешать ему, пока он здесь полностью не раскрылся. Только вот как? Ведь они известны своей хитростью. Однако, если ничего не предпринимать, он погубит весь квартал!
Несколько дней мы внимательно следили за ним. И, начни его наклонности проявляться, мы были бы начеку. Но ничего не происходило. Он вел себя скромно, ездил вместе с нами на работу, а по вечерам с нами же возвращался домой. Иногда он нам улыбался, — и мы — чего это нам стоило! — тоже улыбались ему, чтобы не выдать своих подозрений. Что ж, приходилось маскироваться, ведь он тоже мог заподозрить нас, и тогда — страшно подумать, — тогда могло разразиться все, что угодно!
К счастью, присматривать за ним было нетрудно. Мы ведь все здесь, в нашем квартале, очень похожие. У всех нас гладкие прямые волосы и круглые лица, и все наши жены носят одинаковые каракулевые шубы. Затеряться в нашем пригороде он никак не мог. Днем! Но вот ночью, когда было темно? Мы перестали высыпаться, хотя у нас и тихий квартал. Мы теперь подолгу ворочались в постели, прислушиваясь к каждому звуку — к тем особенным тихим звукам, что непременно выдают человека, крадущегося в темноте, — ну, знаете: хрустнувшая ветка, шорох шагов на дорожке, скрип отмычки. Наше положение становилось все хуже. Чем дольше мы бодрствовали по ночам, тем больше боялись заснуть — ведь мы могли заснуть слишком крепко и очнуться слишком поздно. Слишком поздно для любого из нас!
Потом мы съехались в один дом. В чей дом, не помню, да это и не играет никакой роли, потому что все они у нас совершенно одинаковые. Но и здесь мы недосыпали, а все лежали и боялись, как бы не заснули наши дежурные.
Наконец положение стало невыносимым. Мы единодушно решили, что так дальше продолжаться не может! Однажды вечером никто из нас не пошел спать. Мы собрались вместе в гостиной: снаружи доносились непонятные звуки! Каждый был абсолютно уверен: как раз сейчас он и творит свои страшные дела. Кое-кто видел его большое смуглое лицо, прильнувшее к окну, и хотя все мы тесно сгрудились посередине комнаты на полу, все равно мы были страшно испуганы.
И тогда К. сказал — или это сказал П., Ф. или С.? А может, Б. В. или З.? Или я сам? Не помню, кто это был, да это и не играет никакой роли, потому что все мы в нашем пригородном квартале совершенно одинаковые. Во всяком случае, один из нас сказал, что пора с этим кончать, так больше продолжаться не может, надо что-то делать.
Потому — совсем рано утром, как только рассвело, мы отправились к его дому. Мы пробрались к нему в дом и пошли наверх в спальню, где он лежал и спал. Мы взяли с собой топоры.