Они стояли кучкой в воротах и перешептывались. Почему они не входят? Чего они тянут? Хуже нет, чем вот так стоять и ждать, сердце у него готово было выскочить из груди, кроме его стука, он уже ничего не слышал, но он видел — они шептались.
Почему они не идут? Они же поймали его. Почему бы им просто не подойти и не схватить его, как они делали всегда?
Он еще крепче вжался в стену и ждал. Ждать — это было самое страшное. Почему же он такой маленький и такой слабый, почему не может раскрыть рот и сказать им те самые слова. Он знал много запрещенных слов, больше, чем другие, множество ругательств, но он молчал. Он всегда молчал. Только плакал. Позорно ревел, как сосунок.
Против воли. Всякий раз старался удержаться, и всякий раз что-то лопалось у него внизу живота и поднималось вверх, подступало к самому горлу, пока не выходило наружу из глаз и рта. Так получались слезы.
Если б только он был чуточку повыше, но он почти не рос. Он сделал отметку дома на стене, но черточка всякий раз оставалась на том же месте. И все же он упорно продолжал измерять свой рост. Почти каждый день. Может, он вообще никогда не вырастет? Во всяком случае, никогда не станет таким высоким, как другие. Даже самый маленький из этой компании мог бы побить его один на один, если б до этого дошло. Защищаться Кристофер никогда не пробовал, ему это и в голову не приходило. Зачем? Он все равно бы не справился.
Чего они так тянут сегодня? Кристофер чувствовал, как лишается последних остатков воли, скоро не останется ни капельки. Он и боялся, и в то же время жаждал хоть какого-то знака, жеста, который положил бы конец ожиданию.
В какой-то момент он понадеялся, что, может, они и не думают входить во двор к Глухой, может, они тоже боятся, — он видел тревогу в их глазах, — но вот они медленно двинулись. Все вместе, готовые тут же удрать, если вдруг что-нибудь страшное покажется из черной дыры.
Весь дрожа, Кристофер вжался в стену, их медлительность была просто невыносима, и, когда наконец они взяли его в окружение, Кристофер как бы перестал существовать — осталась одна скорлупа с какой-то жижей внутри.
Они не трогали его, только молча смотрели. Герт. То были его приемчики. Он знал, что делал, но остальные, как видно, пребывали в нерешительности, поглядывая растерянно то на Кристофера, то на эту черную дыру в стене, они точно так же боялись Глухой, как и он.
— Как же быть-то? — раздался чей-то шепот.
Никто не ответил. Молчание было до того напряженным, что шепот прозвучал, как крик, и этот запах из темноты будто гипнотизировал их, приковывал к месту, лишал воли.
Все словно оцепенели.
— Как же… — послышался опять тот же голос.
Те, что стояли ближе, раздраженно цыкнули на него, и голос моментально замолк. Они были явно испуганы.
— Может, не надо, а? — прошептал другой.
Все смотрели на Герта, стоявшего лицом к лицу с Кристофером: руки в карманах, на всех прочих ноль внимания. Надо было решать. А он молчал.
Большинство уже оглядывались назад, на ворота, они бы с удовольствием ушли. И Кристофер, и Герт видели это, но Кристофер знал, какое будет решение.
— Все, точка. Остаемся здесь.
В толпе зашевелились.
— Пойдем лучше в другое место, а? — Мальчишки беспокойно топтались на месте, это было похоже на протест.
— Что, струсили?
Отрывисто, жестко.
— Кто тут струсил, я спрашиваю?
Они не смели взглянуть ему в глаза и молчали.
— Кто боится, пусть уходит. — Герт испытующе оглядел ребят.
Никто не двинулся с места.
Кристофер заранее знал, что они не уйдут, никому, естественно, не хотелось оказаться на его месте. Никто никогда не уходил. Это была плата за право быть в компании.
— Значит, остаемся, — решил Герт, с удовлетворением оглядывая замкнутый двор.
Кристофер перехватил его взгляд, он понял, что сегодня запланировано что-то особенное, Герт что-то такое им пообещал. Он умел придумывать разные штуки, и это связывало их как круговой порукой, творить всякие жестокости — то была его страсть.
Больше всего на свете боялся Кристофер сверлящего взгляда узких серых глаз Герта. Все в Герте было жестко, узко, подбористо: губы, руки, длинные, костлявые ноги в разношенных просторных башмаках. Все его тело. Кристофер чувствовал себя вдвойне уродливым перед ним, вдвойне неуклюжим, и Герт знал это. На такие вещи у него был особый нюх, и он прекрасно умел этим пользоваться.
— А ведь ты не был в воскресенье в церкви.
Голос Герта был по-взрослому неумолим и сух, как будто Кристофер оскорбил его лично, не исполнив свой христианский долг. Этим он и брал.
— Ведь не был же!
Слова, как хлыст, жгли праведным гневом. Кристофер стоял, опустив глаза. Не потому, что чувствовал себя виноватым или раскаивался, просто он знал Герта, тот умел прицепиться к чему угодно.
— Гореть тебе в аду!
Это было как приговор, и приговор неумолимый. Но про ад Кристофер и думать не думал, гораздо больше боялся он того, что вот-вот должно было случиться. А что до ада, так ведь это пустой звук.
— Но сначала ты должен покаяться, — сказал Герт.
— Пусть поет псалмы, — раздался чей-то возбужденный голос.
— Сперва пусть покается в грехах, чтоб все как положено, — перебил Герт. Тут командовал он, и никто не имел права спорить.
— Сними куртку, — сказал он коротко.
Кристофер весь съежился: они будут его бить, а он чтобы в это время пел псалмы? Он растерянно взглянул на своего мучителя.
— Сними куртку, — приказал Герт.
Кристофер поднял было руки, чтобы расстегнуть пуговицы, но тут же опустил их.
Во дворе стояла мертвая тишина.
Кристоферу не верилось, чтобы они осмелились на такое. Не может быть. Здесь они не решатся. Все, кроме Герта. Герт сможет. Именно здесь. Прямо перед входом к Глухой. Здесь это было гораздо опаснее, обычно они затаскивали его в такое место, где, сколько ни кричи, никто не услышит.
— Давай снимай!
Герт говорил в полный голос, остальные испуганно смотрели на него — хоть бы говорил потише.
— И все остальное тоже, — послышался шепот.
— И брюки…
— Все снимай.
Они были так возбуждены, что, казалось, и сами уже забыли про Глухую.
Куртка Кристофера послушно упала на землю, они и прежде ее, бывало, сдирали, Кристофер не смел сопротивляться: он знал, что за штуки у них за пазухой. У всех, кроме Герта. Он играл в другую игру, им непонятную. Один Кристофер понимал. Между ним и Гертом стояло нечто, о чем остальные и понятия не имели, что-то вроде ненависти, и Кристофер думал иногда: интересно, а вдруг Герт тоже прослышал, что у них, возможно, один отец.
— Давай кайся, — сказал стоявший напротив.
— Ладно, — прошептал Кристофер, лишаясь голоса. Он не мог остановить того, что поднималось в нем.
— Встань на колени.
Кристофер выполнил приказание, и знакомое чувство унижения охватило его. Но так было всегда.
— Брюки…
— Ты забыл брюки, — уже наперебой командовали они.
Нетерпение заставило их позабыть о субординации.
У Кристофера кровь застыла в жилах. Неужели Герт им и это обещал? Неужели правда? Герт молчал. Кристофер улавливал какое-то несоответствие между его молчанием и нетерпением остальных. Итак, им было обещано и это. Но теперь Герт колебался. Показать ли всем, что он может заставить Кристофера сделать все, что угодно, или же продемонстрировать могущество своей власти, позволив себе нарушить слово.
Герт испытующе смотрел на Кристофера, который, судя по всему, окончательно сдался, хотя чутье подсказывало ему, что на этот раз тут что-то неладно, он почувствовал что-то вроде сопротивления. Мальчишкам неинтересно было бы увидеть просто голого, они хотели увидеть голым именно Кристофера, потому что тот был калека. И вдруг Герт совершенно явно ощутил стену, — то было отчаянное упорство (хоть и с примесью страха), которое зарождалось в Кристофере прямо на глазах.
— Вставай, — сказал он.
Вздох пронесся над головами, и Кристоферу стало жарко.
Нет, только не это. Не брюки.
Он очень медленно поднялся. Только не это. Не брюки. Эти слова молотом стучали у него в ушах, пока не потеряли смысл и не остались всего лишь выражением безумного страха. Все было, как в тот раз, когда они совсем сломали его; он почувствовал дикую, непреодолимую потребность завизжать.
Но он не издал ни звука. Лицом к лицу с ним стоял Герт и глядел на него, внутрь него, и Кристофер знал — Герт видит все, все, что с ним творится, весь его страх и унижение. И впервые в Кристофере возникло и укрепилось что-то такое, что не желало ломаться. Было похоже, он достиг дна в своем унижении и там обрел опору. И ненависть поднялась в нем — будто сваю заколотили в треснувший фундамент.
Герт не мог не заметить перемены. Его прищуренные глаза блеснули.
— Сними брюки, — приказал он.
— Нет, — ответил Кристофер и перевел дух, сам ужаснувшись тому, что натворил.
Никогда прежде не говорил он «нет», но сейчас это было неизбежно, он не мог иначе. Кто-то другой ответил за него, тот, кто, оказывается, жил в нем. Нет, они не увидят его уродства. Ни за что. Он не мог на это пойти.
— Снимай, я сказал, — прошипел Герт.
— Нет, — Кристофер не двигался. Сейчас они изобьют его до полусмерти.
Мальчишки смотрели на Герта. Неужели он ничего не добьется? В глазах у них уже притаилась насмешка.
Герт еще плотнее сжал губы (не рот, а искривленная линия), взгляд приобрел тот особый блеск, от которого у Кристофера обычно подкашивались ноги. Но все равно — на это он пойти не мог.
— Расстегни ремень, — сказал Герт.
— Давай я…
Чьи-то угодливые руки уже потянулись было к ремню Кристофера.
— Идиот! — фыркнул Герт и, не выдержав, ударил того по рукам. — Идиот. Он сам должен, непонятно, что ли? Сам. Иначе какой смысл. — Он так толкнул мальчишку, что тот выронил спрятанный за пазухой обрывок каната. Герт яростно поддал ногой обрывок. — Болваны несчастные! — прошипел он и рванулся к Кристоферу.