Ну и что, всякое бывает. Прежде никто бы и внимания не обратил.
Я сказал тогда.
— Наверное, опрыскали как-нибудь неправильно.
Но Биргитта окончательно расклеилась. Она плакала и говорила, что, когда шла по полю, у нее было чувство, что земля просто горит под ногами.
Я отослал ее домой и посоветовал принять какие-нибудь таблетки.
Вечером я сказал:
— Теперь выслушай меня спокойно. Ты не хуже меня знаешь, что ничего страшного не происходит. Какие-то там радиоактивные отходы, уже много лет пролежавшие в земле. Да ведь они так надежно упрятаны, что никакой опасности просто не могут собой представлять, это просто исключено. О, господи, — продолжал я. — Никто бы и внимания не обратил, если б не эта дурацкая болтовня. Подумаешь, несколько неудавшихся свеклин. Ну и что, всякое бывает. Всегда что-то не так.
Она ничего не ответила. По-моему, пропустила все мимо ушей.
Утром я снова попытался ее успокоить:
— Ты просто больна. Опять ты не спала, — сказал я. — Может, съездишь к своим, отдохнешь?
Когда в обед я зашел домой, ее уже не было. Она уехала, не захватив с собой даже зубную щетку.
И вот теперь, 12 июля, уехали Йенс и Карен. Столько лет мы были соседями, и вот они уехали, даже не продав ничего.
А всё эта идиотская писанина в газетах. И эти щиты с черепом и скрещенными костями, понатыканные вдоль дорог… Чертовы дилетанты, вообразившие, что разбираются во всем лучше специалистов. Проклятые смутьяны, не желавшие верить ни лабораториям, ни консультантам, когда те заявляли, что у нас все в порядке, никаких отклонений. Они-то и взбудоражили народ, согнав людей с насиженных мест, лишив крова, имущества, земли.
И все из-за чего?! Подохшая корова, несколько завядших травинок да свекла, не похожая на обычную.
Суеверие. Суеверие и нервы.
Я решил зайти в банк.
— Вы мужественный человек, — встретил меня директор.
Я покачал головой.
— Не понимаю, чего тут бояться, — сказал я. — Все проверили и ничего такого не нашли. Измерения сделаны, и все оказалось в норме. Я полагаюсь на экспертов, — сказал я. — На фирму «Рисо и Эльзам», точно так же, как полагаюсь на банк, когда дело касается денег.
Он кивнул:
— К сожалению, наша стабильность зависит от конъюнктуры, а конъюнктура, сами понимаете, сильно зависит от слухов.
— Тем более пора прекратить распространение этих ложных слухов, — заметил я. — А как это сделать, если все кругом будут бросать на произвол судьбы свою недвижимость? Что останется от ваших гарантий, если так будет продолжаться? Если дом и участок Йенса Польсена, того самого, что жил рядом с местом захоронения радиоактивных отходов, обесценились, то что будет с остальными, которые живут поблизости, разве их не охватит общая паника?
— Конечно, — кивнул он. — Все мы заинтересованы в спокойствии.
— Я могу вам его обеспечить почти даром, — сказал я. — И немедленно. Учтите, почти что даром.
Через каких-нибудь несколько минут мы уже договорились о ссуде.
Осенью урожай оказался вовсе неплох. За зерно выручили не меньше обычного. Да и свекла уродилась лучше, чем предполагали.
У нас еще несколько хозяйств продается. Присматриваюсь, как бы купить. Банк наверняка даст ссуду, кому же не выгодно, чтобы все было тихо-спокойно?
Власти меня поддерживают. Недавно сам бургомистр остановил меня на улице и назвал здравомыслящим человеком, я, мол, стою на земле обеими ногами. А местная газета в серии статей о современном ведении сельского хозяйства и обо мне напечатала и даже поместила фотографию. Я послал ее Биргитте и приписал, что пора бы ей, кажется, возвращаться домой.
Она ничего на это не ответила, только написала, что я, судя по фотографии, очень похудел и вообще стал какой-то плешивый.
Я смотрю на себя в зеркало. Не скрою, мне нравится то, что я там вижу. Жесткое, уверенное лицо. Лицо человека, который не упустит свой шанс и знает, чего он хочет.
Завтра утром я опять иду в банк. Теперь они у меня в руках.
Бенни Андерсен(р. 1929)
УТОПЛЕННИК
Перевод С. Тархановой
Вилли приподнялся на кровати, сел. Сильно колотится сердце, должно быть, он лежал не на том боку. Светлело, и на часах он увидел, что уже около четырех. Вилли не привык просыпаться посреди ночи. Но что поделаешь, значит, не дано человеку весь свой век оставаться двадцатипятилетним и сохранять бычье здоровье! Хорошенькая история — может, это лишь начало длинной череды ночей, омраченных судорожным сердцебиением.
Он встал не сразу: сначала придвинулся к изголовью, затем спустил на пол ноги и тогда только поднялся с кровати, но сердце уже унялось. Подойдя к окошку, он выглянул наружу. Густо чернели кусты шиповника внизу, у пляжа, но все остальное окрест — дачи, флагштоки, дюны, а еще дальше купальня с башенкой, толстым коротким пальцем торчавшей кверху, — все остальное, обретя мягкие, бархатные очертания, таинственно млело под тонкой серебристо-матовой пеленой. Противоположный берег скрывала легкая дымка, обычно там слабо мерцали огоньки. Зато взгляд обнимал весь водный простор, темный, недвижный, хоть и отчетливо доносились короткие ровные всплески о берег волн, а за ними — грозное шипенье отлива, и Вилли, стоя у себя дома на деревянном полу, невольно поджал пальцы ног: как бы волна не смыла его в море. Не очень-то разумно так долго стоять на полу босиком, отныне, должно быть, не только сердце надо оберегать. Вилли хотел было снова улечься в кровать, как вдруг взгляд его ненароком выхватил на воде странную точку. Она то чернела — черней окружающей мглы, — то светлела, словно перемещаясь по водной глади. Вилли прищурился: что, если там человек? Может, это голова человека, и плечи как будто мелькают, но даль изрядная: не в меру отважен ночной купальщик. И совсем один, да еще в такой час. А вот рука вскинулась, никаких сомнений: кажется, даже видно, как с нее стекает вода. Но вот и другая рука, что это значит? Сердце прихватило, судорога ногу свела? Или просто купальщик шалит, а сам в воде болтает ногами? Вот он опустил руки. Пловец не приближался к берегу, может, только слегка переместился влево. Потом вдруг снова взметнулась рука, за ней — другая, и купальщик застыл в этой позе…
У Вилли озябли ноги, он быстро прошел к кровати, надел домашние туфли, но даже не успел до конца просунуть в них ступни, как услыхал короткий зловещий звук, похожий на лай моржа. С одной из туфель пришлось повозиться: вокруг большого пальца обмотались нитки, мешая ступне просунуться внутрь. Он хотел сбросить туфлю, но нитка будто впилась в большой палец — Вилли громко ругнулся. Наконец он руками разорвал нитку, надел проклятую туфлю и метнулся к окошку. Море лежало совершенно ровное, тусклое. Ночной пловец — или кто другой — исчез.
Вилли немного постоял у окна, разочарованно оглядывая волны, в которых ему привиделся человек. Но тут он вспомнил про деривацию — да, конечно, пловца относило влево — и перевел взгляд на то место, где примерно должен был оказаться ночной купальщик. Ужас охватил его: что, если пловца все время сносило влево, а он, Вилли, потому только, что сам не двигался с места, думал, что надо глядеть прямо перед собой? Он бросился к стулу, где висели брюки, и быстро натянул их на себя. Вдруг купальщик ушел под воду за миг до того, как Вилли отыскал нужную точку…
Он бежал к ближним дачам, на которых еще темнели окна, и на бегу силился вспомнить, кто из соседей уже переехал сюда, а кто — нет. Вдруг он замер на месте. Зачем, собственно, он туда бежит? Позвать кого-то на помощь? Пока люди сообразят, кому угрожает беда, пропадет много бесценных минут, и что смогут они тогда сделать? Может, у кого-то есть телефон, но Вилли лишь бегло знаком с соседями: прежде он сторонился всех, не отдыхать ведь он приехал сюда, поездка эта только пролог к отпуску — он думал завершить здесь отчет, который никак не давался ему в городской сутолоке. Но даже если ему повезет и, наконец, попадется сосед с телефоном, будет ли от этого прок: снова пройдет четверть часа, не меньше, пока отыщутся люди, по долгу службы обязанные выходить в море на лодке и спасать утопающих, да что там, пройдет самое меньшее с полчаса, а стало быть, спасатели опоздают.
Узенькой стежкой, обсаженной кустами шиповника, Вилли помчался к пляжу, но и тут вдруг замешкался: если уж самому бросаться в воду за утопающим, не разумней ли сначала поднять по тревоге других, способных помочь спасателю? Допустим, он найдет бедолагу, но у него недостанет сил вытащить его на берег, пловец он не из блестящих, не говоря уже о том, что, заплывая в такую даль, он рискует жизнью, да и сердце опять судорожно стучит. Вилли выругался и повернул назад; в растерянности бежал он тропинкой между рядами кустов, то и дело задевая ветви шиповника, и колючки наконец вцепились в него и уже не отпускали. Оставалось или порвать пижамную куртку, или шипы один за другим вынимать, и, хотя ужас ночного события предписывал загубить куртку, да и терпения не было выдергивать шипы, все же Вилли принялся отцеплять колючки, больно вонзавшиеся ему в руки: ведь как встретили бы дачники человека в рваной пижаме, который вздумал бы будить их в пятом часу утра с воплями, что в море, мол, тонет купальщик?
Одно из двух — либо начнут принюхиваться, не несет ли от него вином, либо бросятся к окну глазеть на море и спрашивать: где, где? И сколько бы ни клялся он, что собственными глазами видел пловца, трудно рассчитывать, что ему поверят, коль скоро дачники с ним незнакомы и не знают, можно ли положиться на его слова и свидетельство.
Вилли понял: чтобы нынче быстро получить помощь, следовало давным-давно завязать дружбу с дачниками — заговорить с ними, проходя мимо, похваливать их клумбы и грядки, предлагать купить для них газету, раз уж он все равно идет на станцию, просить у них совета: к примеру, как лучше салат выращивать, — но все это он уже упустил, и для создания добрососедских отношений теперь потребовалась бы самое меньшее неделя — словом, он опаздывал уже не на четверть часа, а на неделю… Придя в исступление от этой мысли, он одним рывком отцепил от куста пижамную куртку, и странным образом куртка не разорвалась, лишь рукав слегка растянулся, но даже мелких прорех Вилли не обнаружил.