Еще немного, и он на месте. Он стал вспоминать о других поездках сюда же; некоторые были, как бы это выразиться, более эксцентричными, например, то блаженной памяти путешествие, которое он совершил вместе с Шарлоттой: они ехали вдвоем в большом «дусенберге» настолько взволнованные, что не выдержали, остановились и, взявшись за руки, побежали в ближайшую рощицу… Когда же они приехали, гости пансионата выстроились шпалерами и приветствовали их песней и криками «ура»… Потом они брели по дюнам к его дому, и солнце опускалось прямо в море… Все, все это оборвала и перевернула война, милая бедняжка Шарлотта — она впуталась в безумную историю и зашла в ней так далеко, что потеряла всякий контроль над событиями. Ничего не скажешь, большинство людей приобрели тогда дорогой опыт, время всех кое-чему научило, потому-то он и не считает для себя зазорным ехать среди самого простого народа в самом обыкновенном третьем классе. В конечном счете ведь борьба велась именно за это — чтобы датчане мирно и спокойно, наслаждаясь обществом друг друга, сидели в поезде, медленно ползущем по датской равнине, доставляя их на работу или на отдых. Сам Рейнхард Поульсен не воевал, он был старше призывного возраста, но никто не мог бы усомниться, на чьей он стороне. Хотя нет, и он тоже все-таки сражался, сражался как мог, — просто его оружием был датский язык. Вместе с Хольбергом, Эленшлегером, Каем Мунком[24] и таким союзником, как молодой Абелль[25], и он тоже представлял некоторую силу. Все это тяжелое и страшное пятилетие театр был местом, объединявшим народ: он до сих пор не может без волнения вспоминать те большие праздничные вечера, когда в ложе сидели и король, и королева, и кронпринц, и принцесса, а блеск праздничных одежд, сверкание орденов и мерцание драгоценностей заполняли весь театр. В такие вечера все верили, что страна едина, что корни каждого уходят в далекое прошлое, связанное незримыми нитями с зарей будущего, той зарей, что не могла не взойти, именно она вдохновляла всех идеей единства, а сам зал старого театра превращала в тигель, где искусство торжествовала, потому что было необходимым для плавки кислородом, тем воздухом, которым и мог только дышать народ, даже слова изменяли тогда свою природу — из выражения мыслей и страстей отдельных личностей, из слов поэзии они превращались в непререкаемые истины, в подтверждение идеи свободы, в обнадеживающую музыку саги, — их необоримая светлая мощь и сила должны были выпроводить из страны мрак и зло.
С той поры прошел лишь год, но, слава богу, все это уже позади! В лесных посадках до сих пор попадались реликвии недавнего прошлого: если всмотреться попристальнее, часть листвы на поверку оказывалась камуфляжной сеткой, а то, что наивный фантазер мог бы принять за пасущихся в кустах доисторических ящеров, более трезвому взгляду являло собой брошенную немцами батарею береговой артиллерии 80-миллиметрового калибра. Рейнхард Поульсен заметил ее, но она заняла в его сознании совсем ничтожное место, не больше, чем занимала в нем вся эта чертовщина: сталь, железо и прочий скобяной товар войны, никак не входивший в круг его привычных образных представлений. Лишь дух и свет могут победить мрак, и, хотя молодые люди — ими он глубоко и искренне восхищался — должны были произвести определенные действия с оружием в руках, а в мире действительно накопилось слишком много битого щебня, безобразных ям, сломанных деревьев, гниющих лошадиных трупов и ржавой колючей проволоки, конечный триумф человечества таился все-таки в неиссякаемой способности духа и искусства преодолевать какие угодно испытания. Рейнхард Поульсен взял шляпу со скамьи и положил ее себе на колени. Человек во все времена восставал из праха благодаря искусству и вечной красоте — актер глядел на шляпу, но видел в буквальнейшем смысле возрождающуюся из золы птицу Феникс.
Супружеская пара из Копенгагена, сидевшая через три ряда от него, стала собираться. Рейнхард Поульсен заметил, что они везли с собой полосатые пляжные халаты — определенно довоенного образца, — скатанные по отдельности, халаты были перехвачены кожаными ремнями. Вполне возможно, внутри было что-то завернуто. Может быть, купальные костюмы? Он вспомнил о собственных чемоданах, которые ехали в багажном вагоне. Первый из шести он купил в Ницце. Ницца и Ганна Бейнкопф… Они одновременно увидели его, и она сказала: «Рейнхард, посмотри, вон там стоит твой чемодан!» Да, чемоданы важны не меньше, чем путешествующие с тобой члены семьи. Их у него и в самом деле целая семья. Сначала покупаешь папашу, за ним следует мамаша, а потом и все дети, малые и большие, — растить не надо! Ганна Бейнкопф была просто восхитительна! Она не стала ему выговаривать, просто сразу забраковала его отличные чемоданы от Нейе, и они тут же вместе заложили основу его будущей коллекции, которая стоит сейчас в багажном вагоне, до сих пор сияя фирменными знаками Руля, Мореско и Хасслера из Рима, Ритца из Мадрида, Клариджа из Лондона и Адлона из Берлина.
Поезд подъехал к станции, актер поднялся, достал из сетки плащ и, перекидывая его через руку, мельком увидел через окно, что Крен уже дожидается его за платформой и что начальник станции с женой стоят там же и готовы к встрече. Слава богу, что не было еще маленьких детей с флажками: они встретили его в последний раз, когда он приезжал сюда с Ингеборг первого июля. Он прекрасно помнил, как дети носились по платформе, размахивая флажками. Флажки те, верно, порядком поистрепались. Выходя из вагона, актер обернулся и заметил, что все пассажиры смотрят на него, а супружеская пара направилась к другому тамбуру. Закрыв дверь, он ступил на платформу и чуть помедлил, положив руки на ржавые перила. Он не мог сдержать улыбки, когда увидел экипаж — старый красный автомобиль со снятым верхом, запряженный парой рослых гнедых лошадей. На капоте автомобиля красовалась деревянная скамья, с правого ее торца торчал, наподобие маленького флагштока, роскошный кнут, тут же во всем великолепии, скрестив ноги, стоял Крен. Он небрежно откинулся назад, почти касаясь спиной лошади. На голову его была нахлобучена белая бесформенная панама, надвинутая на глаза, поверх рубахи натянут жилет, а светлые холщовые штаны носили на себе откровенные следы недавней работы в конюшне. Когда Рейнхард Поульсен сошел на платформу, Крен и не подумал двинуться ему навстречу.
Вместо него вперед двинулась жена начальника станции, еще издали она сделала книксен, а муж на военный манер поднес руку к фуражке. Он чуть было не свалил ее набок, но смысл жеста был очевиден, и Рейнхард Поульсен в свою очередь приподнял борсалино (он надел шляпу перед выходом на платформу), широко повел им в сторону, а потом, описав плавную дугу, прижал к сердцу и одновременно подался вперед. Он выпрямился и отчетливо — назальные тона его голоса придавали особую певучесть даже согласным — произнес:
— Добрый день, добрый день, дорогие друзья…
Он снова приосанился, перехватил борсалино в левую руку, на которой уже висел плащ, прошел через распахнутую железную калитку, спустился с платформы и пружинистой походкой направился к жене начальника станции, протягивая ей руку. Она еще раз сделала книксен и, приседая, неуклюже потянула его за руку. Хорошо, хоть на ногах устояла.
— Я очень, очень рад снова приветствовать вас, фру Хольмскув. Как ваш ревматизм?
Рейнхард Поульсен отнюдь не имел злой привычки запоминать маленькие слабости своих ближних. Просто ревматизм фру Хольмскув был знаменит на всю округу и внушал всем немалые опасения, фру Хольмскув только о нем и говорила.
— Ох, здравствуйте, неудобно жаловаться, но…
Вид у жены начальника станции был страдальческий, и актер приготовился к худшему, как вдруг на глаза ему попалась семейка чемоданов, не без некоторого насилия выдворявшаяся из вагона. Начальник станции так увлекся церемонией встречи, что не уследил за багажом.
— Эй! — крикнул Рейнхард Поульсен, замахав плащом и шляпой. — Эй! Дорогой! Это же не тюки соломы и не матрацы!
Он никогда до этого не выкрикивал слов «тюки соломы» и «матрацы» и поэтому даже смутился, когда они неприлично громко прокатились по платформе. Начальник станции побежал к багажному вагону и стал бережно принимать каждый чемодан. Выгруженная на перрон семейка Поульсена заметно оживила станцию своим великолепием — этакая небольшая, но вполне приметная горка.
Рейнхард Поульсен снова изменил выражение лица, выпятил подбородок, затем размашисто повернулся и с улыбкой направился к человеку, стоявшему с лошадьми.
— Теперь, наконец, я рад поприветствовать и вас, Крен!
Он протянул руку, и секунду спустя она исчезла в чем-то напоминавшем трехфунтовую камбалу. Пестрые веснушки на тыльной стороне и сама величина ладони вполне вписывались в образ.
— Вы уже здесь, вы, как всегда, точны!
Рука актера по сравнению с поглотившей ее огромной лапой казалась почти женской.
— Здорово, — сказал Крен.
Рейнхард Поульсен попытался высвободить руку, но великан продолжал трясти ее, будто работал ручкой насоса.
— Тебя ни с кем не спутаешь, Поульсен! — продолжал человек, глядя из-под своей бесформенной панамы.
Актер так и не смог привыкнуть к тому, что каждый год ему не только «тыкают», но и бросают в лицо до безобразия укороченное обращение. Он отлично понимал, что его не хотят унизить, но все-таки, чтобы свыкнуться с этим, требовалось какое-то время, и время немалое, если учесть, что во всех других местах тебе говорят «вы» и обращаются как к человеку, наделенному и именем и фамилией. Он и сам воспринимал себя прежде всего по имени и фамилии — Рейнхард Поульсен. Крен выпустил наконец руку актера, а тот по прежнему изображал на лице самую что ни на есть дружескую улыбку. На ум ему пришло: из всех мест он выбрал Венсюссель именно из-за полной неспособности аборигенов к притворству. Какими они кажутся с виду, такие и есть на самом деле и такими их следует принимать. Пусть они уделяют ему чуть больше внимания, чем следовало бы, на это тоже есть свои причины: он их друг и гость и как-никак самый популярный в стране актер.